Неточные совпадения
В эту же минуту он и сам сознавал, что мысли его порою мешаются и что он очень слаб: второй день,
как уж он почти совсем ничего не
ел.
Тут нужно
быть как можно неприметнее…
Звонок брякнул слабо,
как будто
был сделан из жести, а не из меди.
«И тогда, стало
быть, так же
будет солнце светить!..» —
как бы невзначай мелькнуло в уме Раскольникова, и быстрым взглядом окинул он все в комнате, чтобы по возможности изучить и запомнить расположение.
Слышно
было,
как она отперла комод.
— Я вам, Алена Ивановна, может
быть, на днях, еще одну вещь принесу… серебряную… хорошую… папиросочницу одну… вот
как от приятеля ворочу… — Он смутился и замолчал.
Но никто не разделял его счастия; молчаливый товарищ его смотрел на все эти взрывы даже враждебно и с недоверчивостью.
Был тут и еще один человек, с виду похожий
как бы на отставного чиновника. Он сидел особо, перед своею посудинкой, изредка отпивая и посматривая кругом. Он
был тоже
как будто в некотором волнении.
Раскольников не привык к толпе и,
как уже сказано, бежал всякого общества, особенно в последнее время. Но теперь его вдруг что-то потянуло к людям. Что-то совершалось в нем
как бы новое, и вместе с тем ощутилась какая-то жажда людей. Он так устал от целого месяца этой сосредоточенной тоски своей и мрачного возбуждения, что хотя одну минуту хотелось ему вздохнуть в другом мире, хотя бы в
каком бы то ни
было, и, несмотря на всю грязь обстановки, он с удовольствием оставался теперь в распивочной.
Он
был в поддевке и в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а все лицо его
было как будто смазано маслом, точно железный замóк.
Это
был человек лет уже за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения, с проседью и с большою лысиной, с отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с припухшими веками, из-за которых сияли крошечные,
как щелочки, но одушевленные красноватые глазки.
Но что-то
было в нем очень странное; во взгляде его светилась
как будто даже восторженность, — пожалуй,
был и смысл и ум, — но в то же время мелькало
как будто и безумие.
— Нет, учусь… — отвечал молодой человек, отчасти удивленный и особенным витиеватым тоном речи, и тем, что так прямо, в упор, обратились к нему. Несмотря на недавнее мгновенное желание хотя
какого бы ни
было сообщества с людьми, он при первом, действительно обращенном к нему, слове вдруг ощутил свое обычное неприятное и раздражительное чувство отвращения ко всякому чужому лицу, касавшемуся или хотевшему только прикоснуться к его личности.
— Случалось… то
есть как безнадежно?
Полтора года уже
будет назад,
как очутились мы, наконец, после странствий и многочисленных бедствий, в сей великолепной и украшенной многочисленными памятниками столице.
Пробовал я с ней, года четыре тому, географию и всемирную историю проходить; но
как я сам
был некрепок, да и приличных к тому руководств не имелось, ибо
какие имевшиеся книжки… гм!.. ну, их уже теперь и нет, этих книжек, то тем и кончилось все обучение.
Мармеладов замолчал,
как будто голос у него пресекся. Потом вдруг поспешно налил,
выпил и крякнул.
Сначала сам добивался от Сонечки, а тут и в амбицию вдруг вошли: «
Как, дескать, я, такой просвещенный человек, в одной квартире с таковскою
буду жить?» А Катерина Ивановна не спустила, вступилась… ну и произошло…
Беру тебя еще раз на личную свою ответственность, — так и сказали, — помни, дескать, ступай!» Облобызал я прах ног его, мысленно, ибо взаправду не дозволили бы,
бывши сановником и человеком новых государственных и образованных мыслей; воротился домой, и
как объявил, что на службу опять зачислен и жалование получаю, господи, что тогда
было…
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но
как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!), то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово», то
есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
— Милостивый государь, милостивый государь! — воскликнул Мармеладов, оправившись, — о государь мой, вам, может
быть, все это в смех,
как и прочим, и только беспокою я вас глупостию всех этих мизерных подробностей домашней жизни моей, ну а мне не в смех!
И в продолжение всего того райского дня моей жизни и всего того вечера я и сам в мечтаниях летучих препровождал: и, то
есть,
как я это все устрою, и ребятишек одену, и ей спокой дам, и дочь мою единородную от бесчестья в лоно семьи возвращу…
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг
как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (то
есть это
будет ровно пять суток назад тому) к вечеру, я хитрым обманом,
как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул, что осталось из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Я это давеча,
как у ней
был, в моем сердце почувствовал!..
Глаза ее блестели
как в лихорадке, но взгляд
был резок и неподвижен, и болезненное впечатление производило это чахоточное и взволнованное лицо при последнем освещении догоравшего огарка, трепетавшем на лице ее.
Но, верно, ей тотчас же представилось, что он идет в другие комнаты, так
как ихняя
была проходная.
Мебель соответствовала помещению:
было три старых стула, не совсем исправных, крашеный стол в углу, на котором лежало несколько тетрадей и книг; уже по тому одному,
как они
были запылены, видно
было, что до них давно уже не касалась ничья рука; и, наконец, неуклюжая большая софа, занимавшая чуть не всю стену и половину ширины всей комнаты, когда-то обитая ситцем, но теперь в лохмотьях, и служившая постелью Раскольникову.
Почти все время,
как читал Раскольников, с самого начала письма, лицо его
было мокро от слез; но когда он кончил, оно
было бледно, искривлено судорогой, и тяжелая, желчная, злая улыбка змеилась по его губам.
Письмо матери его измучило. Но относительно главнейшего, капитального пункта сомнений в нем не
было ни на минуту, даже в то еще время,
как он читал письмо. Главнейшая
суть дела
была решена в его голове, и решена окончательно: «Не бывать этому браку, пока я жив, и к черту господина Лужина!»
Любопытно бы разъяснить еще одно обстоятельство: до
какой степени они обе
были откровенны друг с дружкой в тот день и в ту ночь и во все последующее время?
Ведь вам уже двадцатый год
был тогда,
как последний-то раз мы виделись: характер-то ваш я уже понял.
Таковы-то мы и
есть, и все ясно
как день.
Ну
как же-с, счастье его может устроить, в университете содержать, компаньоном сделать в конторе, всю судьбу его обеспечить; пожалуй, богачом впоследствии
будет, почетным, уважаемым, а может
быть, даже славным человеком окончит жизнь!
«Или отказаться от жизни совсем! — вскричал он вдруг в исступлении, — послушно принять судьбу,
как она
есть, раз навсегда, и задушить в себе все, отказавшись от всякого права действовать, жить и любить!»
Но в идущей женщине
было что-то такое странное и с первого же взгляда бросающееся в глаза, что мало-помалу внимание его начало к ней приковываться, — сначала нехотя и
как бы с досадой, а потом все крепче и крепче.
Пред ним
было чрезвычайно молоденькое личико, лет шестнадцати, даже, может
быть, только пятнадцати, — маленькое, белокуренькое, хорошенькое, но все разгоревшееся и
как будто припухшее.
Был он очень беден и как-то надменно горд и несообщителен:
как будто что-то таил про себя.
«Гм… к Разумихину, — проговорил он вдруг совершенно спокойно,
как бы в смысле окончательного решения, — к Разумихину я пойду, это конечно… но — не теперь… Я к нему… на другой день после того пойду, когда уже то
будет кончено и когда все по-новому пойдет…»
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями, что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу,
будь он такой же художник,
как Пушкин или Тургенев.
Подле бабушкиной могилы, на которой
была плита,
была и маленькая могилка его меньшого брата, умершего шести месяцев и которого он тоже совсем не знал и не мог помнить: но ему сказали, что у него
был маленький брат, и он каждый раз,
как посещал кладбище, религиозно и почтительно крестился над могилкой, кланялся ей и целовал ее.
Кругом в толпе тоже смеются, да и впрямь,
как не смеяться: этака лядащая кобыленка да таку тягость вскачь везти
будет!
Все тело его
было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил локти на колена и подпер обеими руками голову.
— Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах,
будь это все, что решено в этот месяц, ясно
как день, справедливо
как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь!.. Я ведь не вытерплю, не вытерплю!.. Чего же, чего же и до сих пор…
Он встал на ноги, в удивлении осмотрелся кругом,
как бы дивясь и тому, что зашел сюда, и пошел на Т—в мост. Он
был бледен, глаза его горели, изнеможение
было во всех его членах, но ему вдруг стало дышать
как бы легче. Он почувствовал, что уже сбросил с себя это страшное бремя, давившее его так долго, и на душе его стало вдруг легко и мирно. «Господи! — молил он, — покажи мне путь мой, а я отрекаюсь от этой проклятой… мечты моей!»
Тут лохмотья его не обращали на себя ничьего высокомерного внимания, и можно
было ходить в
каком угодно виде, никого не скандализируя.
Знакомая эта
была Лизавета Ивановна, или просто,
как все звали ее, Лизавета, младшая сестра той самой старухи Алены Ивановны, коллежской регистраторши и процентщицы, у которой вчера
был Раскольников, приходивший закладывать ей часы и делать свою пробу…
Раскольников тут уже прошел и не слыхал больше. Он проходил тихо, незаметно, стараясь не проронить ни единого слова. Первоначальное изумление его мало-помалу сменилось ужасом,
как будто мороз прошел по спине его. Он узнал, он вдруг, внезапно и совершенно неожиданно узнал, что завтра, ровно в семь часов вечера, Лизаветы, старухиной сестры и единственной ее сожительницы, дома не
будет и что, стало
быть, старуха, ровно в семь часов вечера, останется дома одна.
Конечно, если бы даже целые годы приходилось ему ждать удобного случая, то и тогда, имея замысел, нельзя
было рассчитывать наверное на более очевидный шаг к успеху этого замысла,
как тот, который представлялся вдруг сейчас. Во всяком случае, трудно
было бы узнать накануне и наверно, с большею точностию и с наименьшим риском, без всяких опасных расспросов и разыскиваний, что завтра, в таком-то часу, такая-то старуха, на которую готовится покушение,
будет дома одна-одинехонька.
Так
как на рынке продавать невыгодно, то и искали торговку, а Лизавета этим занималась: брала комиссии, ходила по делам и имела большую практику, потому что
была очень честна и всегда говорила крайнюю цену:
какую цену скажет, так тому и
быть.
Говорила же вообще мало, и,
как уже сказано,
была такая смиренная и пугливая…
И во всем этом деле он всегда потом наклонен
был видеть некоторую
как бы странность, таинственность,
как будто присутствие каких-то особых влияний и совпадений.