Неточные совпадения
В начале 1830-х годов,
в июле месяце, на балконе господского дома
в усадьбе
в Воздвиженском сидело несколько
лиц.
Сама хозяйка, женщина уже лет за пятьдесят, вдова александровского генерал-адъютанта, Александра Григорьевна Абреева, — совершенная блондинка, с
лицом холодным и малоподвижным, — по тогдашней моде
в буклях,
в щеголеватом капоте-распашонке,
в вышитой юбке, сидела и вязала бисерный шнурок.
Многие, вероятно, замечали, что богатые дворянские мальчики и богатые купеческие мальчики как-то схожи между собой наружностью: первые, разумеется, несколько поизящней и постройней, а другие поплотнее и посырее; но как у тех, так и у других,
в выражении
лиц есть нечто телячье, ротозееватое:
в раззолоченных палатах и на мягких пуховиках плохо, видно, восходит и растет мысль человеческая!
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни
в чем не виновного, поставили
в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже
в чине капитана, нагрубившего ему солдата велел наказать; солдат продолжал грубить; он велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств
в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным
лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Павел, с загрязненными ногами, весь
в поту и с недовольным
лицом, пошел домой…
Вскоре после того Павел услышал, что
в комнатах завыла и заголосила скотница. Он вошел и увидел, что она стояла перед полковником, вся промокшая, с
лицом истощенным, с ногами, окровавленными от хождения по лесу.
В усадьбе его встретили с улыбающимся
лицом полковник и все почти остальное народонаселение.
Оба эти
лица были
в своих лучших парадных нарядах: Захаревский
в новом, широком вицмундире и при всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже
в новом сером платье,
в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды ее были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом и сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще дама эта имела то свойство, что, что бы она ни надела, все к ней как-то не шло.
Александра Григорьевна села на диванчик. Прочие
лица тоже вошли
в гостиную. Захаревская бросилась
в другие комнаты хлопотать об угощении.
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь, что
лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении
в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к
лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и не для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать, что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич
в этом случае был больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые
в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
Чем выше все они стали подниматься по лестнице, тем Паша сильнее начал чувствовать запах французского табаку, который обыкновенно нюхал его дядя.
В высокой и пространной комнате, перед письменным столом, на покойных вольтеровских креслах сидел Еспер Иваныч. Он был
в колпаке, с поднятыми на лоб очками,
в легоньком холстинковом халате и
в мягких сафьянных сапогах.
Лицо его дышало умом и добродушием и напоминало собою несколько
лицо Вальтер-Скотта.
— Что у них, у дьяволов? — произнес Симонов с озабоченным
лицом и бросился во двор
в помощь товарищу; но полицейский тащил уже Ваньку окончательно.
Симонов, с тем же озабоченным
лицом, возвратился
в комнаты.
На дворе, впрочем, невдолге показался Симонов; на
лице у него написан был смех, и за ним шел какой-то болезненной походкой Ванька, с всклоченной головой и с заплаканной рожею. Симонов прошел опять к барчикам; а Ванька отправился
в свою темную конуру
в каменном коридоре и лег там.
Плавин шел по ней привычной ногой, а Павел, следовавший за ним, от переживаемых ощущений решительно не видел, по какой дороге он идет, — наконец спотыкнулся, упал
в яму, прямо
лицом и руками
в снег, — перепугался очень, ушибся.
Вышел Видостан,
в бархатном кафтане, обшитом позументами, и
в шапочке набекрень. После него выбежали Тарабар и Кифар. Все эти
лица мало заняли Павла. Может быть, врожденное эстетическое чувство говорило
в нем, что самые роли были чепуха великая, а исполнители их — еще и хуже того. Тарабар и Кифар были именно те самые драчуны, которым после представления предстояло отправиться
в часть. Есть ли возможность при подобных обстоятельствах весело играть!
Ванька пошел, но и книгу захватил с собою. Ночью он всегда с большим неудовольствием ходил из комнат во флигель длинным и темным двором.
В избу к Симонову он вошел, по обыкновению, с сердитым и недовольным
лицом.
Другие действующие
лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя
в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от меня, что вы!»
Наконец, вошел довольно высокий мужчина, с выразительным
лицом и с гладко обстриженными волосами,
в синем вицмундирном фраке.
— Перестаньте! — воскликнул Шишмарев, почти
в отчаянии и закрывая себе от стыда
лицо руками. Он, видимо, был очень чистый мальчик и не мог даже слышать равнодушно ничего подобного.
Лицо Дрозденки осклабилось
в насмешливую улыбку и как бы свернулось несколько набок.
Тот, оставшись один, вошел
в следующую комнату и почему-то опять поприфрантился перед зеркалом. Затем, услышав шелест женского шелкового платья, он обернулся: вошла, сопровождаемая Анной Гавриловной, белокурая, чрезвычайно миловидная девушка, лет восемнадцати, с нежным цветом
лица, с темно-голубыми глазами, которые она постоянно держала несколько прищуренными.
Тот пошел. Еспер Иваныч сидел
в креслах около своей кровати: вместо прежнего красивого и представительного мужчины, это был какой-то совершенно уже опустившийся старик, с небритой бородой, с протянутой ногой и с висевшей рукой.
Лицо у него тоже было скошено немного набок.
Мари была далеко не красавица, но необыкновенно миловидна: ум и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали
в выражении ее молодого
лица, одушевленного еще сверх того и образованием, которое, чтобы угодить своему другу, так старалась ей дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут же, глубоко-глубоко спрятавшись
в кресло, часто и подолгу смотрела на Павла, как он вертелся и финтил перед совершенно спокойно державшею себя Мари.
— Я уезжаю
в деревню, — отвечала она; выражение
лица ее
в эту минуту было какое-то могильное.
Он
в продолжение пятницы отслушал все службы, целый день почти ничего не ел и
в самом худшем своем платье и с мрачным
лицом отправился
в церковь.
«Не отпущу я его, — думал он, —
в университет: он
в этом Семеновском трактире
в самом деле сопьется и, пожалуй, еще хуже что-нибудь над собой сделает!» — Искаженное
лицо засеченного солдата мелькало уже перед глазами полковника.
В гостиной Вихровы застали довольно большое общество: самую хозяйку, хоть и очень постаревшую, но по-прежнему с претензиями одетую и
в тех же буклях 30-х годов, сына ее
в расстегнутом вицмундире и
в эполетах и монаха
в клобуке, с пресыщенным несколько
лицом,
в шелковой гроденаплевой [Гроденапль — плотная ткань, род тафты, от франц. gros de Naples.] рясе, с красивыми четками
в руках и
в чищенных сапогах, — это был настоятель ближайшего монастыря, отец Иоаким, человек ученый, магистр богословия.
Это было несколько обидно для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным малым: он очень ловко (так что никто и не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать; тот при этом точь-в-точь представил
лицо человека, которого тошнит.
— Venez donc! [Идите же! (франц.).] — повторяла Фатеева еще настоятельнее и через несколько мгновений она вошла
в сопровождении довольно молодцоватого, но лет уже за сорок мужчины, — с
лицом, видно, некогда красивым, но теперь истощенным,
в щеголеватом штатском платье и с военным крестиком
в петличке. Он, кажется, старался улыбаться своему положению.
— Постен, — начала, наконец, Фатеева как-то мрачно и потупляя свое
лицо в землю, — расскажите Полю историю моего развода с мужем… Мне тяжело об этом говорить…
— А что же вы не сказали того, что муж прежде всегда заставлял меня, чтоб я была любезна с вами? — проговорила она, не оборачивая
лица своего
в комнату: вообще
в тоне ее голоса и во всех манерах было видно что-то раздраженное.
— Хорош, если вам он нравится, — отвечал Павел, держа
лицо свое опущенным
в землю.
Полковник, начавший последнее время почти притрухивать сына, на это покачал только головой и вздохнул; и когда потом проводил, наконец, далеко еще не оправившегося Павла
в Москву, то горести его пределов не было: ему казалось, что у него нет уже больше сына, что тот умер и ненавидит его!.. Искаженное
лицо солдата беспрестанно мелькало перед глазами старика.
Через несколько минут
в комнату вошла, слегка тряся головой, худощавая старушка с
лицом, похожим на печеное яблоко.
Несколько красивых и моложавых
лиц монахинь, стоявших назади церкви, и пение невидимых клирошанок на хорах возбудили
в нем мысль о женщине и о собственной несчастной любви.
Павел, взглянув
в это время мельком
в зеркало, с удовольствием заметил, что
лицо его было худо и бледно. «Авось хоть это-то немножко устыдит ее», — подумал он. Денщик возвратился и просил его
в гостиную. Мари
в первую минуту, как ей доложили о Павле, проворно привстала со своего места.
В дверях часовни Павел увидел еще послушника, но только совершенно уж другой наружности: с весьма тонкими очертаниями
лица,
в выражении которого совершенно не видно было грубо поддельного смирения, но
в то же время
в нем написаны были какое-то спокойствие и кротость; голубые глаза его были полуприподняты вверх; с губ почти не сходила небольшая улыбка; длинные волосы молодого инока были расчесаны с некоторым кокетством; подрясник на нем, перетянутый кожаным ремнем, был, должно быть, сшит из очень хорошей материи, но теперь значительно поизносился; руки у монаха были белые и очень красивые.
— Да, это одно из самых пылких и страстных его произведений, но меня, кроме уж главного ее сюжета — любви… а кому же любовь не нравится? (Неведомов при этом усмехнулся.) Меня очень манят к ней, — продолжал он, — некоторые побочные
лица, которые выведены
в ней.
— Превосходно! — воскликнул Павел, которому сам Неведомов показался
в эти минуты таким же монахом-францисканцем, обнимающим своим умом и сердцем всю природу, и особенно его приятно поразили черты
лица того, которые загорались какою-то восторженностью и вдохновением, когда он произносил некоторые слова монолога.
Неведомов, после того, взглянул на прочих
лиц, помещавшихся за табльдотом, и увидел, что Анна Ивановна сидит с Саловым и, наклонившись несколько
в его сторону, что-то такое слушает не без внимания, что Салов ей говорит.
— Во Франции так называемые les tribunaux ordinaires [обыкновенные суды (франц.).] были весьма независимы: король не мог ни сменять, ни награждать, ни перемещать даже судей; но зато явился особенный суд, le tribunal exceptionnel [суд для рассмотрения дел, изъятых из общего судопроизводства (франц.).],
в который мало-помалу перенесли все казенные и общественные дела, а затем стали переносить и дела частных
лиц.
— Я — заходящее солнце! — сказал Замин и,
в самом деле,
лицо его сделалось какое-то красное, глупое и широкое.
Кроме того, Замин представил нищую старуху и лающую на нее собаку, а Петин передразнил Санковскую [Санковская Екатерина Александровна (1816—1872) — прима-балерина московского балета.] и особенно живо представил, как она выражает ужас, и сделал это так, как будто бы этот ужас внушал ему черноватый господин: подлетит к нему, ужаснется, закроет
лицо руками и убежит от него, так что тот даже обиделся и, выйдя
в коридор, весь вечер до самого ужина сидел там и курил.
Полковник после этого зачем-то ушел к себе
в спальню и что-то очень долго там возился, и потом, когда вышел оттуда,
лицо его и вообще вся фигура приняли какой-то торжественный вид.
Михаил Поликарпович после того, подсел к сыну и — нет-нет, да и погладит его по голове. Все эти нежности отца растрогали, наконец, Павла до глубины души. Он вдруг схватил и обнял старика, начал целовать его
в грудь,
лицо, щеки.
— Павел перебирал
в уме всех, могущих там быть
лиц, но ни на кого, хоть сколько-нибудь подходящего к тому, не напал, а уверенность между тем росла все больше и больше, так что ему сделалось даже это смешно.
По приезде к приходу, на крыльце и на паперти храма Павел увидал множество нищих, слепых, хромых, покрытых ранами; он поспешил раздать им все деньги, какие были при нем. Стоявший
в самой церкви народ тоже кинулся ему
в глаза тем, что мужики все были
в серых армяках, а бабы —
в холщовых сарафанах, и все почти —
в лаптях, но
лица у всех были умные и выразительные.
Когда Павел приехал к становой квартире (она была всего
в верстах
в двух от села) и вошел
в небольшие сенцы, то увидел сидящего тут человека с обезображенным и совершенно испитым
лицом, с кандалами на ногах; одною рукой он держался за ногу, которую вряд ли не до кости истерло кандалою.