Неточные совпадения
И тут он вспомнил вдруг, как и почему он спит не
в спальне жены, а
в кабинете; улыбка исчезла с его
лица, он сморщил лоб.
Он не сумел приготовить свое
лицо к тому положению,
в которое он становился перед женой после открытия его вины.
Девочка, любимица отца, вбежала смело, обняла его и смеясь повисла у него на шее, как всегда, радуясь на знакомый запах духов, распространявшийся от его бакенбард. Поцеловав его наконец
в покрасневшее от наклоненного положения и сияющее нежностью
лицо, девочка разняла руки и хотела бежать назад; но отец удержал ее.
Дарья Александровна,
в кофточке и с пришпиленными на затылке косами уже редких, когда-то густых и прекрасных волос, с осунувшимся, худым
лицом и большими, выдававшимися от худобы
лица, испуганными глазами, стояла среди разбросанных по комнате вещей пред открытою шифоньеркой, из которой она выбирала что-то.
Увидав мужа, она опустила руку
в ящик шифоньерки, будто отыскивая что-то, и оглянулась на него, только когда он совсем вплоть подошел к ней. Но
лицо ее, которому она хотела придать строгое и решительное выражение, выражало потерянность страдание.
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее
лице, испугала и удивила его. Он не понимал того, что его жалость к ней раздражала ее. Она видела
в нем к себе сожаленье, но не любовь. «Нет, она ненавидит меня. Она не простит», подумал он.
В это время
в другой комнате, вероятно упавши, закричал ребенок; Дарья Александровна прислушалась, и
лицо ее вдруг смягчилось.
Место это он получил чрез мужа сестры Анны, Алексея Александровича Каренина, занимавшего одно из важнейших мест
в министерстве, к которому принадлежало присутствие; но если бы Каренин не назначил своего шурина на это место, то чрез сотню других
лиц, братьев, сестер, родных, двоюродных, дядей, теток, Стива Облонский получил бы это место или другое подобное, тысяч
в шесть жалованья, которые ему были нужны, так как дела его, несмотря на достаточное состояние жены, были расстроены.
Степана Аркадьича не только любили все знавшие его за его добрый, веселый нрав и несомненную честность, но
в нем,
в его красивой, светлой наружности, блестящих глазах, черных бровях, волосах, белизне и румянце
лица, было что-то физически действовавшее дружелюбно и весело на людей, встречавшихся с ним.
— А плут порядочный должен быть этот Фомин, — сказал Гриневич об одном из
лиц, участвовавших
в деле, которое они разбирали.
Левин молчал, поглядывая на незнакомые ему
лица двух товарищей Облонского и
в особенности на руку элегантного Гриневича, с такими белыми длинными пальцами, с такими длинными, желтыми, загибавшимися
в конце ногтями и такими огромными блестящими запонками на рубашке, что эти руки, видимо, поглощали всё его внимание и не давали ему свободы мысли. Облонский тотчас заметил это и улыбнулся.
Левин вдруг покраснел, но не так, как краснеют взрослые люди, — слегка, сами того не замечая, но так, как краснеют мальчики, — чувствуя, что они смешны своей застенчивостью и вследствие того стыдясь и краснея еще больше, почти до слез. И так странно было видеть это умное, мужественное
лицо в таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
Детскость выражения ее
лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало
в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и
в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина
в волшебный мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя
в редкие дни своего раннего детства.
— И я уверен
в себе, когда вы опираетесь на меня, — сказал он, но тотчас же испугался того, что̀ сказал, и покраснел. И действительно, как только он произнес эти слова, вдруг, как солнце зашло за тучи,
лицо ее утратило всю свою ласковость, и Левин узнал знакомую игру ее
лица, означавшую усилие мысли: на гладком лбу ее вспухла морщинка.
Когда Левин опять подбежал к Кити,
лицо ее уже было не строго, глаза смотрели так же правдиво и ласково, но Левину показалось, что
в ласковости ее был особенный, умышленно-спокойный тон. И ему стало грустно. Поговорив о своей старой гувернантке, о ее странностях, она спросила его о его жизни.
В это время Степан Аркадьич, со шляпой на боку, блестя
лицом и глазами, веселым победителем входил
в сад. Но, подойдя к теще, он с грустным, виноватым
лицом отвечал на ее вопросы о здоровье Долли. Поговорив тихо и уныло с тещей, он выпрямил грудь и взял под руку Левина.
Всю дорогу приятели молчали. Левин думал о том, что означала эта перемена выражения на
лице Кити, и то уверял себя, что есть надежда, то приходил
в отчаяние и ясно видел, что его надежда безумна, а между тем чувствовал себя совсем другим человеком, не похожим на того, каким он был до ее улыбки и слов: до свидания.
Когда Левин вошел с Облонским
в гостиницу, он не мог не заметить некоторой особенности выражения, как бы сдержанного сияния, на
лице и во всей фигуре Степана Аркадьича.
— Что такое Вронский? — сказал Левин, и
лицо его из того детски-восторженного выражения, которым только что любовался Облонский, вдруг перешло
в злое и неприятное.
Но
в это самое время вышла княгиня. На
лице ее изобразился ужас, когда она увидела их одних и их расстроенные
лица. Левин поклонился ей и ничего не сказал. Кити молчала, не поднимая глаз. «Слава Богу, отказала», — подумала мать, и
лицо ее просияло обычной улыбкой, с которою она встречала по четвергам гостей. Она села и начала расспрашивать Левина о его жизни
в деревне. Он сел опять, ожидая приезда гостей, чтоб уехать незаметно.
«Что-то с ним особенное, — подумала графиня Нордстон, вглядываясь
в его строгое, серьезное
лицо, — что-то он не втягивается
в свои рассуждения. Но я уж выведу его. Ужасно люблю сделать его дураком пред Кити, и сделаю».
В его
лице и фигуре, от коротко обстриженных черных волос и свежевыбритого подбородка до широкого с иголочки нового мундира, всё было просто и вместе изящно.
На другой день,
в 11 часов утра, Вронский выехал на станцию Петербургской железной дороги встречать мать, и первое
лицо, попавшееся ему на ступеньках большой лестницы, был Облонский, ожидавший с этим же поездом сестру.
Он извинился и пошел было
в вагон, но почувствовал необходимость еще раз взглянуть на нее — не потому, что она была очень красива, не по тому изяществу и скромной грации, которые видны были во всей ее фигуре, но потому, что
в выражении миловидного
лица, когда она прошла мимо его, было что-то особенно ласковое и нежное.
В этом коротком взгляде Вронский успел заметить сдержанную оживленность, которая играла
в ее
лице и порхала между блестящими глазами и чуть заметной улыбкой, изгибавшею ее румяные губы.
То же самое думал ее сын. Он провожал ее глазами до тех пор, пока не скрылась ее грациозная фигура, и улыбка остановилась на его
лице.
В окно он видел, как она подошла к брату, положила ему руку на руку и что-то оживленно начала говорить ему, очевидно о чем-то не имеющем ничего общего с ним, с Вронским, и ему ото показалось досадным.
Девушка взяла мешок и собачку, дворецкий и артельщик другие мешки. Вронский взял под руку мать; но когда они уже выходили из вагона, вдруг несколько человек с испуганными
лицами пробежали мимо. Пробежал и начальник станции
в своей необыкновенного цвета фуражке. Очевидно, что-то случилось необыкновенное. Народ от поезда бежал назад.
Степан Аркадьич с сестрой под руку, тоже с испуганными
лицами, вернулись и остановились, избегая народ, у входа
в вагон.
Однако она помнила, что Анна, золовка, была жена одного из важнейших
лиц в Петербурге и петербургская grande dame.
Услыхав шум платья и легких шагов уже
в дверях, она оглянулась, и на измученном
лице ее невольно выразилось не радость, а удивление. Она встала и обняла золовку.
— И я рада, — слабо улыбаясь и стараясь по выражению
лица Анны узнать, знает ли она, сказала Долли. «Верно, знает», подумала она, заметив соболезнование на
лице Анны. — Ну, пойдем, я тебя проведу
в твою комнату, — продолжала она, стараясь отдалить сколько возможно минуту объяснения.
Анна непохожа была на светскую даму или на мать восьмилетнего сына, но скорее походила бы на двадцатилетнюю девушку по гибкости движений, свежести и установившемуся на ее
лице оживлению, выбивавшему то
в улыбку, то во взгляд, если бы не серьезное, иногда грустное выражение ее глаз, которое поражало и притягивало к себе Кити.
В ту минуту, как она поровнялась с серединой лестницы, он поднял глаза, увидал ее, и
в выражении его
лица сделалось что-то пристыженное и испуганное.
Она была не вновь выезжающая, у которой на бале все
лица сливаются
в одно волшебное впечатление; она и не была затасканная по балам девушка, которой все
лица бала так знакомы, что наскучили; но она была на середине этих двух, — она была возбуждена, а вместе с тем обладала собой настолько, что могла наблюдать.
То, что Кити так ясно представлялось
в зеркале
лица Анны, она увидела на нем.
Она зашла
в глубь маленькой гостиной и опустилась на кресло. Воздушная юбка платья поднялась облаком вокруг ее тонкого стана; одна обнаженная, худая, нежная девичья рука, бессильно опущенная, утонула
в складках розового тюника;
в другой она держала веер и быстрыми, короткими движениями обмахивала свое разгоряченное
лицо. Но, вопреки этому виду бабочки, только что уцепившейся за травку и готовой, вот-вот вспорхнув, развернуть радужные крылья, страшное отчаяние щемило ей сердце.
Анна улыбалась, и улыбка передавалась ему. Она задумывалась, и он становился серьезен. Какая-то сверхъестественная сила притягивала глаза Кити к
лицу Анны. Она была прелестна
в своем простом черном платье, прелестны были ее полные руки с браслетами, прелестна твердая шея с ниткой жемчуга, прелестны вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны грациозные легкие движения маленьких ног и рук, прелестно это красивое
лицо в своем оживлении; но было что-то ужасное и жестокое
в ее прелести.
Кити любовалась ею еще более, чем прежде, и всё больше и больше страдала. Кити чувствовала себя раздавленною, и
лицо ее выражало это. Когда Вронский увидал ее, столкнувшись с ней
в мазурке, он не вдруг узнал ее — так она изменилась.
В середине мазурки, повторяя сложную фигуру, вновь выдуманную Корсунским, Анна вышла на середину круга, взяла двух кавалеров и подозвала к себе одну даму и Кити. Кити испуганно смотрела на нее, подходя. Анна прищурившись смотрела на нее и улыбнулась, пожав ей руку. Но заметив, что
лицо Кити только выражением отчаяния и удивления ответило на ее улыбку, она отвернулась от нее и весело заговорила с другою дамой.
— А, Костя! — вдруг проговорил он, узнав брата, и глаза его засветились радостью. Но
в ту же секунду он оглянулся на молодого человека и сделал столь знакомое Константину судорожное движение головой и шеей, как будто галстук жал его; и совсем другое, дикое, страдальческое и жестокое выражение остановилось на его исхудалом
лице.
Он был совсем не такой, каким воображал его Константин. Самое тяжелое и дурное
в его характере, то, что делало столь трудным общение с ним, было позабыто Константином Левиным, когда он думал о нем; и теперь, когда увидел его
лицо,
в особенности это судорожное поворачиванье головы, он вспомнил всё это.
Он вглядывался
в его болезненное чахоточное
лицо, и всё больше и больше ему жалко было его, и он не мог заставить себя слушать то, что брат рассказывал ему про артель.
— Я? ты находишь? Я не странная, но я дурная. Это бывает со мной. Мне всё хочется плакать. Это очень. глупо, но это проходит, — сказала быстро Анна и нагнула покрасневшее
лицо к игрушечному мешочку,
в который она укладывала ночной чепчик и батистовые платки. Глаза ее особенно блестели и беспрестанно подергивались слезами. — Так мне из Петербурга не хотелось уезжать, а теперь отсюда не хочется.
— Ах, Боже мой, это было бы так глупо! — сказала Анна, и опять густая краска удовольствия выступила на ее
лице, когда она услыхала занимавшую ее мысль, выговоренную словами. — Так вот, я и уезжаю, сделав себе врага
в Кити, которую я так полюбила. Ах, какая она милая! Но ты поправишь это, Долли? Да!
Далее всё было то же и то же; та же тряска с постукиваньем, тот же снег
в окно, те же быстрые переходы от парового жара к холоду и опять к жару, то же мелькание тех же
лиц в полумраке и те же голоса, и Анна стала читать и понимать читаемое.
Она оглянулась и
в ту же минуту узнала
лицо Вронского.
Она довольно долго, ничего не отвечая, вглядывалась
в него и, несмотря на тень,
в которой он стоял, видела, или ей казалось, что видела, и выражение его
лица и глаз.
И
в это же время, как бы одолев препятствия, ветер посыпал снег с крыш вагонов, затрепал каким-то железным оторванным листом, и впереди плачевно и мрачно заревел густой свисток паровоза. Весь ужас метели показался ей еще более прекрасен теперь. Он сказал то самое, чего желала ее душа, но чего она боялась рассудком. Она ничего не отвечала, и на
лице ее он видел борьбу.
— Довольно, довольно! — вскрикнула она, тщетно стараясь придать строгое выражение своему
лицу,
в которое он жадно всматривался.
В Петербурге, только что остановился поезд и она вышла, первое
лицо, обратившее ее внимание, было
лицо мужа.