Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только
я, право,
боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
О!
я шутить не люблю.
Я им всем задал острастку.
Меня сам государственный совет
боится. Да что в самом деле?
Я такой!
я не посмотрю ни на кого…
я говорю всем: «
Я сам себя знаю, сам».
Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу.
Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Сначала все
боялась я,
Как в низенькую горенку
Входил он: ну распрямится?
Правдин. Не
бойтесь. Их, конечно, ведет офицер, который не допустит ни до какой наглости. Пойдем к нему со
мной.
Я уверен, что вы робеете напрасно.
Скотинин. А движимое хотя и выдвинуто,
я не челобитчик. Хлопотать
я не люблю, да и
боюсь. Сколько
меня соседи ни обижали, сколько убытку ни делали,
я ни на кого не бил челом, а всякий убыток, чем за ним ходить, сдеру с своих же крестьян, так и концы в воду.
—
Мне гораздо уж лучше, — сказал он. — Вот с вами
я бы давно выздоровел. Как хорошо! — Он взял ее руку и потянул ее к своим губам, но, как бы
боясь, что это ей неприятно будет, раздумал, выпустил и только погладил ее. Кити взяла эту руку обеими руками и пожала ее.
Но во
мне есть другая,
я ее
боюсь — она полюбила того, и
я хотела возненавидеть тебя и не могла забыть про ту, которая была прежде.
— Ну, Костя, теперь надо решить, — сказал Степан Аркадьич с притворно-испуганным видом, — важный вопрос. Ты именно теперь в состоянии оценить всю важность его. У
меня спрашивают: обожженные ли свечи зажечь или необожженные? Разница десять рублей, — присовокупил он, собирая губы в улыбку. —
Я решил, но
боюсь, что ты не изъявишь согласия.
— Хорошо, хорошо, поскорей, пожалуйста, — отвечал Левин, с трудом удерживая улыбку счастья, выступавшую невольно на его лице. «Да, — думал он, — вот это жизнь, вот это счастье! Вместе, сказала она, давайте кататься вместе. Сказать ей теперь? Но ведь
я оттого и
боюсь сказать, что теперь
я счастлив, счастлив хоть надеждой… А тогда?… Но надо же! надо, надо! Прочь слабость!»
«Смотреть — он подумает, что
я изучаю его,
боюсь; не смотреть — он подумает, что
я о другом думаю.
— Ты сказал, чтобы всё было, как было.
Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал женщин, чем
я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен
бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но
я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то писал), которую ты любишь, ты лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
— Если тебе хочется, съезди, но
я не советую, — сказал Сергей Иванович. — То есть, в отношении ко
мне,
я этого не
боюсь, он тебя не поссорит со
мной; но для тебя,
я советую тебе лучше не ездить. Помочь нельзя. Впрочем, делай как хочешь.
— Не уходи, не уходи!
Я не
боюсь,
я не
боюсь! — быстро говорила она. — Мама, возьмите серьги. Они
мне мешают. Ты не
боишься? Скоро, скоро, Лизавета Петровна…
— Хорошо, после, но непременно скажите.
Я не
боюсь ни чего.
Мне нужно всё знать. Теперь кончено.
— Ах перестань! Христос никогда бы не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только и помнят эти слова. Впрочем,
я говорю не то, что думаю, а то, что чувствую.
Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков
боишься, а
я этих гадин. Ты ведь, наверно, не изучал пауков и не знаешь их нравов: так и
я.
Он
боялся смотреть на
меня, но этого мало…
— Мы прекрасно доехали и вас не беспокоили, — отвечал Сергей Иванович. —
Я так пылен, что
боюсь дотронуться.
Я был так занят, что и не знал, когда вырвусь. А вы по-старому, — сказал он улыбаясь, — наслаждаетесь тихим счастьем вне течений в своем тихом затоне. Вот и наш приятель Федор Васильич собрался наконец.
— Нет,
я не курю, — спокойно отвечал Алексей Александрович и, как бы умышленно желая показать, что он не
боится этого разговора, обратился с холодною улыбкой к Песцову.
— Не
бойтесь, не
бойтесь, Дарья Александровна! — говорил он, весело улыбаясь матери, — невозможно, чтоб
я ушиб или уронил.
― Нынче утром Лиза заезжала ко
мне ― они еще не
боятся ездить ко
мне, несмотря на графиню Лидию Ивановну, ― вставила она, ― и рассказывала про ваш Афинский вечер. Какая гадость!
И она, вспомнив те слова, которые дали ей победу, именно: «
я близка к ужасному несчастью и
боюсь себя», поняла, что оружие это опасно и что его нельзя будет употребить другой раз.
— Пожалуйста, не пугайся, ничего.
Я не
боюсь нисколько, — увидав его испуганное лицо, сказала она и прижала его руку к своей груди, потом к своим губам.
— «Никак», — подхватил он тонко улыбаясь, — это лучшее средство. —
Я давно вам говорю, — обратился он к Лизе Меркаловой, — что для того чтобы не было скучно, надо не думать, что будет скучно. Это всё равно, как не надо
бояться, что не заснешь, если
боишься бессонницы. Это самое и сказала вам Анна Аркадьевна.
— Он был очень болен после того свидания с матерью, которое мы не пре-ду-смотрели, — сказал Алексей Александрович. — Мы
боялись даже за его жизнь. Но разумное лечение и морские купанья летом исправили его здоровье, и теперь
я по совету доктора отдал его в школу. Действительно, влияние товарищей оказало на него хорошее действие, и он совершенно здоров и учится хорошо.
— Ты говоришь, что это нехорошо? Но надо рассудить, — продолжала она. — Ты забываешь мое положение. Как
я могу желать детей?
Я не говорю про страдания,
я их не
боюсь. Подумай, кто будут мои дети? Несчастные дети, которые будут носить чужое имя. По самому своему рождению они будут поставлены в необходимость стыдиться матери, отца, своего рождения.
Я схватил бумаги и поскорее унес их,
боясь, чтоб штабс-капитан не раскаялся. Скоро пришли нам объявить, что через час тронется оказия;
я велел закладывать. Штабс-капитан вошел в комнату в то время, когда
я уже надевал шапку; он, казалось, не готовился к отъезду; у него был какой-то принужденный, холодный вид.
Мы были уж на средине, в самой быстрине, когда она вдруг на седле покачнулась. «
Мне дурно!» — проговорила она слабым голосом…
Я быстро наклонился к ней, обвил рукою ее гибкую талию. «Смотрите наверх, — шепнул
я ей, — это ничего, только не
бойтесь;
я с вами».
Моя бесцветная молодость протекла в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства,
боясь насмешки,
я хоронил в глубине сердца: они там и умерли.
— Видишь,
я прав, — сказал опять слепой, ударив в ладоши, — Янко не
боится ни моря, ни ветров, ни тумана, ни береговых сторожей; прислушайся-ка: это не вода плещет,
меня не обманешь, — это его длинные весла.
Женщины должны бы желать, чтоб все мужчины их так же хорошо знали, как
я, потому что
я люблю их во сто раз больше с тех пор, как их не
боюсь и постиг их мелкие слабости.
— Все… только говорите правду… только скорее… Видите ли,
я много думала, стараясь объяснить, оправдать ваше поведение; может быть, вы
боитесь препятствий со стороны моих родных… это ничего; когда они узнают… (ее голос задрожал)
я их упрошу. Или ваше собственное положение… но знайте, что
я всем могу пожертвовать для того, которого люблю… О, отвечайте скорее, сжальтесь… Вы
меня не презираете, не правда ли?
— Милостивый государь, когда
я что говорю, так
я это думаю и готов повторить…
Я не
боюсь ваших угроз и готов на все.
— Послушай, Казбич, — говорил, ласкаясь к нему, Азамат, — ты добрый человек, ты храбрый джигит, а мой отец
боится русских и не пускает
меня в горы; отдай
мне свою лошадь, и
я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь, — а шашка его настоящая гурда [Гурда — сорт стали, название лучших кавказских клинков.] приложи лезвием к руке, сама в тело вопьется; а кольчуга — такая, как твоя, нипочем.
— У
меня насморк, — отвечал
я, —
боюсь простудиться.
— Ну, брат Грушницкий, жаль, что промахнулся! — сказал капитан, — теперь твоя очередь, становись! Обними
меня прежде: мы уж не увидимся! — Они обнялись; капитан едва мог удержаться от смеха. — Не
бойся, — прибавил он, хитро взглянув на Грушницкого, — все вздор на свете!.. Натура — дура, судьба — индейка, а жизнь — копейка!
— Ne craignez rien, madame, — je ne suis pas plus dangereux que votre cavalier. [Не
бойтесь, сударыня, —
я не более опасен, чем ваш кавалер (фр.).]
Однако
мне всегда было странно:
я никогда не делался рабом любимой женщины; напротив,
я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? — оттого ли что
я никогда ничем очень не дорожу и что они ежеминутно
боялись выпустить
меня из рук? или это — магнетическое влияние сильного организма? или
мне просто не удавалось встретить женщину с упорным характером?
— Что ж? Он молод, хорош, особенно, верно, богат, и ты
боишься… —
я взглянул на нее и испугался; ее лицо выражало глубокое отчаяние, на глазах сверкали слезы.
Не мешает сделать еще замечание, что Манилова… но, признаюсь, о дамах
я очень
боюсь говорить, да притом
мне пора возвратиться к нашим героям, которые стояли уже несколько минут перед дверями гостиной, взаимно упрашивая друг друга пройти вперед.
Они, сказать правду,
боятся нового генерал-губернатора, чтобы из-за тебя чего-нибудь не вышло; а
я насчет генерал-губернатора такого мнения, что если он подымет нос и заважничает, то с дворянством решительно ничего не сделает.
Она зари не замечает,
Сидит с поникшею главой
И на письмо не напирает
Своей печати вырезной.
Но, дверь тихонько отпирая,
Уж ей Филипьевна седая
Приносит на подносе чай.
«Пора, дитя мое, вставай:
Да ты, красавица, готова!
О пташка ранняя моя!
Вечор уж как
боялась я!
Да, слава Богу, ты здорова!
Тоски ночной и следу нет,
Лицо твое как маков цвет...
Они дорогой самой краткой
Домой летят во весь опор.
Теперь послушаем украдкой
Героев наших разговор:
— Ну что ж, Онегин? ты зеваешь. —
«Привычка, Ленский». — Но скучаешь
Ты как-то больше. — «Нет, равно.
Однако в поле уж темно;
Скорей! пошел, пошел, Андрюшка!
Какие глупые места!
А кстати: Ларина проста,
Но очень милая старушка;
Боюсь: брусничная вода
Мне не наделала б вреда.
Когда молчание мое сделалось слишком продолжительно,
я стал
бояться, чтобы она не приняла
меня за дурака, и решился во что бы то ни стало вывести ее из такого заблуждения на мой счет.
Между нами никогда не было сказано ни слова о любви; но он чувствовал свою власть надо
мною и бессознательно, но тиранически употреблял ее в наших детских отношениях;
я же, как ни желал высказать ему все, что было у
меня на душе, слишком
боялся его, чтобы решиться на откровенность; старался казаться равнодушным и безропотно подчинялся ему.
Как
я ни
боялся щекотки,
я не вскочил с постели и не отвечал ему, а только глубже запрятал голову под подушки, изо всех сил брыкал ногами и употреблял все старания удержаться от смеха.
Я не мог наглядеться на князя: уважение, которое ему все оказывали, большие эполеты, особенная радость, которую изъявила бабушка, увидев его, и то, что он один, по-видимому, не
боялся ее, обращался с ней совершенно свободно и даже имел смелость называть ее ma cousine, внушили
мне к нему уважение, равное, если не большее, тому, которое
я чувствовал к бабушке. Когда ему показали мои стихи, он подозвал
меня к себе и сказал...
— Да… очень! — отвечала она, обратив ко
мне головку, с таким откровенно-добрым выражением, что
я перестал
бояться.
Ничьи равнодушные взоры не стесняют ее: она не
боится излить на
меня всю свою нежность и любовь.
Я не шевелюсь, но еще крепче целую ее руку.
— Скажи епископу от
меня и от всех запорожцев, — сказал кошевой, — чтобы он ничего не
боялся. Это козаки еще только зажигают и раскуривают свои трубки.
— Вставай, идем! Все спят, не
бойся! Подымешь ли ты хоть один из этих хлебов, если
мне будет несподручно захватить все?