Неточные совпадения
Он
боится меня и моего влияния на Алешу…
Не
боюсь я от него никаких мук!
Право,
я до этой минуты ничего не
боялся, а теперь
боюсь: что это мы затеваем!
Я уже сказал, что дверь она отворяла так неслышно и медленно, как будто
боялась войти.
— Послушай, чего ж ты
боишься? — начал
я. —
Я так испугал тебя;
я виноват. Дедушка, когда умирал, говорил о тебе; это были последние его слова… У
меня и книги остались; верно, твои. Как тебя зовут? где ты живешь? Он говорил, что в Шестой линии…
Проклятия-то
я еще от него не слыхала… так вот и
боюсь, чтоб проклятия не наложил.
Я чулок вяжу, да и не гляжу на него,
боюсь.
Так вот, батюшка,
я, после ужасов-то наших тогдашних, медальончик из шкатулки и вынула, да на грудь себе и повесила на шнурке, так и носила возле креста, а сама-то
боюсь, чтоб мой не увидал.
Со слезами каялся он
мне в знакомстве с Жозефиной, в то же время умоляя не говорить об этом Наташе; и когда, жалкий и трепещущий, он отправлялся, бывало, после всех этих откровенностей, со
мною к ней (непременно со
мною, уверяя, что
боится взглянуть на нее после своего преступления и что
я один могу поддержать его), то Наташа с первого же взгляда на него уже знала, в чем дело.
—
Я никого не
боюсь!
Я войду! — говорил Алеша, немного, впрочем, сконфузившись.
— Да просто войдите, — отвечал
я, — чего вы
боитесь?
—
Я ничего не
боюсь, уверяю вас, потому что
я, ей-богу, не виноват. Вы думаете,
я виноват? Вот увидите,
я сейчас оправдаюсь. Наташа, можно к тебе? — вскрикнул он с какой-то выделанною смелостию, остановясь перед затворенною дверью.
Я рассказал ей всю нашу историю: как ты бросила для
меня свой дом, как мы жили одни, как мы теперь мучаемся,
боимся всего и что теперь мы прибегаем к ней (
я и от твоего имени говорил, Наташа), чтоб она сама взяла нашу сторону и прямо сказала бы мачехе, что не хочет идти за
меня, что в этом все наше спасение и что нам более нечего ждать ниоткуда.
Она упрекала
меня, зачем
я раньше ему не сказал: «Честный человек ничего не должен
бояться!» Она такая благородная.
— Наташа, не
бойся, ты со
мной!
Я не позволю обидеть тебя, — прошептал смущенный, но не потерявшийся Алеша.
Скоро после того, как вы оставили ваш дом,
я уехал из Петербурга; но, уезжая,
я уже не
боялся за Алешу.
— Подожди, странная ты девочка! Ведь
я тебе добра желаю;
мне тебя жаль со вчерашнего дня, когда ты там в углу на лестнице плакала.
Я вспомнить об этом не могу… К тому же твой дедушка у
меня на руках умер, и, верно, он об тебе вспоминал, когда про Шестую линию говорил, значит, как будто тебя
мне на руки оставлял. Он
мне во сне снится… Вот и книжки
я тебе сберег, а ты такая дикая, точно
боишься меня. Ты, верно, очень бедна и сиротка, может быть, на чужих руках; так или нет?
—
Я тебя так не пущу, — сказал
я. — Чего ты
боишься? Ты опоздала?
Мы поспешно сбежали вниз.
Я взял первого попавшегося ваньку, на скверной гитаре. Видно, Елена очень торопилась, коли согласилась сесть со
мною. Всего загадочнее было то, что
я даже и расспрашивать ее не смел. Она так и замахала руками и чуть не соскочила с дрожек, когда
я спросил, кого она дома так
боится? «Что за таинственность?» — подумал
я.
— Хорошо,
я сказал уже, что не пойду к тебе. Но чего ты
боишься! Ты, верно, какая-то несчастная.
Мне больно смотреть на тебя…
—
Я никого не
боюсь, — отвечала она с каким-то раздражением в голосе.
Я был страшно поражен. Все эти известия взволновали мою душу.
Я все
боялся, что мы опоздаем, и погонял извозчика.
Я назвал ей фамилию Маслобоева и прибавил, что через него-то
я и вырвал ее от Бубновой и что Бубнова его очень
боится. Щеки ее вдруг загорелись как будто заревом, вероятно от воспоминаний.
— Но
я не для работы взял тебя, Елена. Ты как будто
боишься, что
я буду попрекать тебя, как Бубнова, что ты у
меня даром живешь? И откуда ты взяла этот гадкий веник? У
меня не было веника, — прибавил
я, смотря на нее с удивлением.
— Что, сердится? — спросила она
меня. —
Я уж и подступиться к ней
боюсь.
«
Я встала и не хотела с ним говорить, — рассказывала Нелли, —
я его очень
боялась; он начал говорить про Бубнову, как она теперь сердится, что она уж не смеет
меня теперь взять, и начал вас хвалить; сказал, что он с вами большой друг и вас маленьким мальчиком знал.
Потом сказал, что посидит еще немножко, — дождусь Ваню, авось воротится, — и очень просил
меня, чтоб
я не
боялась и села подле него.
И она с такою любовью взглянула на
меня, сказав это. Все это утро она смотрела на
меня таким же нежным взглядом и казалась такою веселенькою, такою ласковою, и в то же время что-то стыдливое, даже робкое было в ней, как будто она
боялась чем-нибудь досадить
мне, потерять мою привязанность и… и слишком высказаться, точно стыдясь этого.
— Знаешь что? Ему ужасно хочется уйти от
меня, — шепнула
мне наскоро Наташа, когда он вышел на минуту что-то сказать Мавре, — да и
боится. А
я сама
боюсь ему сказать, чтоб он уходил, потому что он тогда, пожалуй, нарочно не уйдет, а пуще всего
боюсь, что он соскучится и за это совсем охладеет ко
мне! Как сделать?
Я просидел с ней часа два, утешал ее и успел убедить во всем. Разумеется, она была во всем права, во всех своих опасениях. У
меня сердце ныло в тоске, когда
я думал о теперешнем ее положении;
боялся я за нее. Но что ж было делать?
Не потому, что
я когда-нибудь хотела за тебя выйти, а потому, что ты этого документа
боишься.
С Наташей
я еще не заговаривал об этом,
боялся; но по некоторым признакам успел заметить, что, кажется, и ей этот слух известен.
Мне все казалось тоже, отчасти из тех же рассказов, что князь, несмотря на то, что графиня была в его полном повиновении, имел какую-то причину
бояться ее.
Я смерти не люблю и
боюсь ее.
Он замолчал и пытливо, с той же злобой смотрел на
меня, придерживая мою руку своей рукой, как бы
боясь, чтоб
я не ушел.
Я уверен, что в эту минуту он соображал и доискивался, откуда
я могу знать это дело, почти никому не известное, и нет ли во всем этом какой-нибудь опасности? Так продолжалось с минуту; но вдруг лицо его быстро изменилось; прежнее насмешливое, пьяно-веселое выражение появилось снова в его глазах. Он захохотал.
Ее
я не
боюсь: все, без сомнения, будет по-моему, и потому если предупреждаю теперь, то почти для нее же самой.
Она трепетно прижалась ко
мне, как будто
боялась чего-то, что-то заговорила, скоро, порывисто, как будто только и ждала
меня, чтоб поскорей
мне это рассказать. Но слова ее были бессвязны и странны;
я ничего не понял, она была в бреду.
Но она все бросалась ко
мне и прижималась крепко, как будто в испуге, как будто прося защитить себя от кого-то, и когда уже легла в постель, все еще хваталась за мою руку и крепко держала ее,
боясь, чтоб
я опять не ушел.
Боялся я, чтоб не приключилось настоящей горячки.
Первые четыре дня ее болезни мы,
я и доктор, ужасно за нее
боялись, но на пятый день доктор отвел
меня в сторону и сказал
мне, что
бояться нечего и она непременно выздоровеет. Это был тот самый доктор, давно знакомый
мне старый холостяк, добряк и чудак, которого
я призывал еще в первую болезнь Нелли и который так поразил ее своим Станиславом на шее, чрезвычайных размеров.
— Стало быть, совсем нечего
бояться! — сказал
я, обрадовавшись.
Я еще не успел выбежать на улицу, не успел сообразить, что и как теперь делать, как вдруг увидел, что у наших ворот останавливаются дрожки и с дрожек сходит Александра Семеновна, ведя за руку Нелли. Она крепко держала ее, точно
боялась, чтоб она не убежала другой раз.
Я так и бросился к ним.
Я вел ее под руку. Она даже побледнела и, кажется, очень
боялась. На последнем повороте она остановилась перевести дух, но взглянула на
меня и решительно поднялась наверх.
Я с беспокойством смотрел на нее и
боялся, не начинается ли с ней горячка. Как будто что-то увлекало ее; она чувствовала какую-то особенную потребность говорить; иные слова ее были как будто без связи, и даже иногда она плохо выговаривала их.
Я очень
боялся.
Мамаша очень любила
меня, и когда это говорила, то всегда
меня целовала, а к дедушке идти очень
боялась.
Сама же в лавочку на другой день не ходила; сказала, что у
меня голова болит; а когда пошла на третий день, то никого не встретила и ужасно
боялась, так что бегом бежала.
Тогда
я пришла к мамаше и рассказала ей все про дедушку, и как
я сначала его
боялась и пряталась от него.
Мамаша
мне сперва не поверила, а потом так обрадовалась, что весь вечер
меня расспрашивала, целовала и плакала, и когда
я уж ей все рассказала, то она
мне вперед приказала: чтоб
я никогда не
боялась дедушку и что, стало быть, дедушка любит
меня, коль нарочно приходил ко
мне.
Когда же
я рассказала, то мамаша опять очень обрадовалась и тотчас же хотела идти к дедушке, на другой же день; но на другой день стала думать и
бояться и все
боялась, целых три дня; так и не ходила.