Я думаю, что
я боялся бы его, будь он богаче, лучше одет, но он был беден: над воротником его куртки торчал измятый, грязный ворот рубахи, штаны — в пятнах и заплатах, на босых ногах — стоптанные туфли. Бедные — не страшны, не опасны, в этом меня незаметно убедило жалостное отношение к ним бабушки и презрительное — со стороны деда.
Неточные совпадения
— Не
бойся, — говорит бабушка и, легко приподняв
меня мягкими руками, снова ставит на узлы.
Бабушка говорит со
мною шепотом, а с матерью — громче, но как-то осторожно, робко и очень мало.
Мне кажется, что она
боится матери. Это понятно
мне и очень сближает с бабушкой.
Я хорошо видел, что дед следит за
мною умными и зоркими зелеными глазами, и
боялся его. Помню,
мне всегда хотелось спрятаться от этих обжигающих глаз.
Мне казалось, что дед злой; он со всеми говорит насмешливо, обидно, подзадоривая и стараясь рассердить всякого.
Мне было ясно, что все
боятся матери; даже сам дедушка говорил с нею не так, как с другими, — тише. Это было приятно
мне, и
я с гордостью хвастался перед братьями...
— Эдакая-то здоровенная! Стыдись, Варвара!
Я — старуха, да не
боюсь! Стыдись!..
Я запомнил: мать — не сильная; она, как все,
боится деда.
Я мешаю ей уйти из дома, где она не может жить. Это было очень грустно. Вскоре мать действительно исчезла из дома. Уехала куда-то гостить.
Не
боясь ни людей, ни деда, ни чертей, ни всякой иной нечистой силы, она до ужаса
боялась черных тараканов, чувствуя их даже на большом расстоянии от себя. Бывало, разбудит
меня ночью и шепчет...
— А ты не
бойся! — басом сказала бабушка, похлопывая его по шее и взяв повод. — Али
я тебя оставлю в страхе этом? Ох ты, мышонок…
Нужно бежать вниз, сказать, что он пришел, но
я не могу оторваться от окна и вижу, как дядя осторожно, точно
боясь запачкать пылью серые свои сапоги, переходит улицу, слышу, как он отворяет дверь кабака, — дверь визжит, дребезжат стекла.
Я бегу на чердак и оттуда через слуховое окно смотрю во тьму сада и двора, стараясь не упускать из глаз бабушку,
боюсь, что ее убьют, и кричу, зову. Она не идет, а пьяный дядя, услыхав мой голос, дико и грязно ругает мать мою.
Я чувствовал, что бабушка
боится его, не смотрит в лицо ему и говорит необычно — тихо слишком.
А в доме Хорошее Дело всё больше не любили; даже ласковая кошка веселой постоялки не влезала на колени к нему, как лазала ко всем, и не шла на ласковый зов его.
Я ее бил за это, трепал ей уши и, чуть не плача, уговаривал ее не
бояться человека.
—
Я лучше мать позову,
боюсь!
После святок мать отвела
меня и Сашу, сына дяди Михаила, в школу. Отец Саши женился, мачеха с первых же дней невзлюбила пасынка, стала бить его, и, по настоянию бабушки, дед взял Сашу к себе. В школу мы ходили с месяц времени, из всего, что
мне было преподано в ней,
я помню только, что на вопрос: «Как твоя фамилия?» — нельзя ответить просто: «Пешков», — а надобно сказать: «Моя фамилия — Пешков». А также нельзя сказать учителю: «Ты, брат, не кричи,
я тебя не
боюсь…»
Братья нам враги,
боюсь их, уедем!»
Я уж на нее цыкнула: «Не бросай в печь сору, и без того угар в доме!» Тут дедушко дураков этих прислал прощенья просить, наскочила она на Мишку, хлысь его по щеке — вот те и прощенье!
— А
я —
боюсь! — сказал Хаби.
—
Я — домой, а то мамка
бояться будет. Кто со
мной?
Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо. Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай. Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет.
Я боюсь для вас нынешних мудрецов. Мне случилось читать из них все то, что переведено по-русски. Они, правда, искореняют сильно предрассудки, да воротят с корню добродетель. Сядем. (Оба сели.) Мое сердечное желание видеть тебя столько счастливу, сколько в свете быть возможно.
— Позвольте вам доложить, Петр Александрыч, что как вам будет угодно, а в Совет к сроку заплатить нельзя. Вы изволите говорить, — продолжал он с расстановкой, — что должны получиться деньги с залогов, с мельницы и с сена… (Высчитывая эти статьи, он кинул их на кости.) Так
я боюсь, как бы нам не ошибиться в расчетах, — прибавил он, помолчав немного и глубокомысленно взглянув на папа.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Тебе все такое грубое нравится. Ты должен помнить, что жизнь нужно совсем переменить, что твои знакомые будут не то что какой-нибудь судья-собачник, с которым ты ездишь травить зайцев, или Земляника; напротив, знакомые твои будут с самым тонким обращением: графы и все светские… Только
я, право,
боюсь за тебя: ты иногда вымолвишь такое словцо, какого в хорошем обществе никогда не услышишь.
О!
я шутить не люблю.
Я им всем задал острастку.
Меня сам государственный совет
боится. Да что в самом деле?
Я такой!
я не посмотрю ни на кого…
я говорю всем: «
Я сам себя знаю, сам».
Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу.
Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
Сначала все
боялась я, // Как в низенькую горенку // Входил он: ну распрямится?
Правдин. Не
бойтесь. Их, конечно, ведет офицер, который не допустит ни до какой наглости. Пойдем к нему со
мной.
Я уверен, что вы робеете напрасно.
Скотинин. А движимое хотя и выдвинуто,
я не челобитчик. Хлопотать
я не люблю, да и
боюсь. Сколько
меня соседи ни обижали, сколько убытку ни делали,
я ни на кого не бил челом, а всякий убыток, чем за ним ходить, сдеру с своих же крестьян, так и концы в воду.