Неточные совпадения
— Нет, не
бойтесь, по крайней мере теперь
я не расположен к этому.
Я хотел сказать другое.
— Разве
я тебе не говорила? Это председатель палаты, важный человек: солидный, умный, молчит все; а если скажет, даром слов не тратит. Его все
боятся в городе: что он сказал, то и свято. Ты приласкайся к нему: он любит пожурить…
— Да, правда:
мне, как глупой девочке, было весело смотреть, как он вдруг робел,
боялся взглянуть на
меня, а иногда, напротив, долго глядел, — иногда даже побледнеет. Может быть,
я немного кокетничала с ним, по-детски, конечно, от скуки… У нас было иногда… очень скучно! Но он был, кажется, очень добр и несчастлив: у него не было родных никого.
Я принимала большое участие в нем, и
мне было с ним весело, это правда. Зато как
я дорого заплатила за эту глупость!..
— Папа стоял у камина и грелся.
Я посмотрела на него и думала, что он взглянет на
меня ласково:
мне бы легче было. Но он старался не глядеть на
меня; бедняжка
боялся maman, а
я видела, что ему было жалко. Он все жевал губами: он это всегда делает в ажитации, вы знаете.
— И «что он никогда не кончил бы, говоря обо
мне, но
боится быть сентиментальным…» — добавила она.
— Нет, портрет — это слабая, бледная копия; верен только один луч ваших глаз, ваша улыбка, и то не всегда: вы редко так смотрите и улыбаетесь, как будто
боитесь. Но иногда это мелькнет; однажды мелькнуло, и
я поймал, и только намекнул на правду, и уж смотрите, что вышло. Ах, как вы были хороши тогда!
— Есть, есть, и
мне тяжело, что
я не выиграл даже этого доверия. Вы
боитесь, что
я не сумею обойтись с вашей тайной.
Мне больно, что вас пугает и стыдит мой взгляд… кузина, кузина! А ведь это мое дело, моя заслуга, ведь
я виноват… что вывел вас из темноты и слепоты, что этот Милари…
— И правду сказать, есть чего
бояться предков! — заметила совершенно свободно и покойно Софья, — если только они слышат и видят вас! Чего не было сегодня! и упреки, и declaration, [признание (фр.).] и ревность…
Я думала, что это возможно только на сцене… Ах, cousin… — с веселым вздохом заключила она, впадая в свой слегка насмешливый и покойный тон.
— Ах, неправда, кузина! Какая дружба: вы
боитесь меня!
— Слава Богу,
мне еще нечего
бояться.
— Не
бойтесь!
Я сказал, что надежды могли бы разыграться от взаимности, а ее ведь… нет? — робко спросил он и пытливо взглянул на нее, чувствуя, что, при всей безнадежности, надежда еще не совсем испарилась из него, и тут же мысленно назвал себя дураком.
— Следовательно, вам и
бояться нечего ввериться
мне! — с унынием договорил он.
— Успокойтесь: ничего этого нет, — сказала она кротко, — и
мне остается только поблагодарить вас за этот новый урок, за предостережение. Но
я в затруднении теперь, чему следовать: тогда вы толкали туда, на улицу — теперь…
боитесь за
меня. Что же
мне, бедной, делать!.. — с комическим послушанием спросила она.
— Марфенька!
Я тебя просвещу! — обратился он к ней. — Видите ли, бабушка: этот домик, со всем, что здесь есть, как будто для Марфеньки выстроен, — сказал Райский, — только детские надо надстроить. Люби, Марфенька, не
бойся бабушки. А вы, бабушка, мешаете принять подарок!
— Только в лес
боюсь;
я не хожу с обрыва, там страшно, глухо! — говорила она. — Верочка приедет, она проводит вас туда.
— Пойдемте, только
я близко не пойду,
боюсь. У
меня голова кружится. И не охотница
я до этого места!
Я недолго с вами пробуду! Бабушка велела об обеде позаботиться. Ведь
я хозяйка здесь! У
меня ключи от серебра, от кладовой.
Я вам велю достать вишневого варенья: это ваше любимое, Василиса сказывала.
— На вот, кури скорей, а то
я не лягу,
боюсь, — говорила она.
— Не говорите, не оправдывайтесь;
я знаю причину:
боялись…
«Еще опыт, — думал он, — один разговор, и
я буду ее мужем, или… Диоген искал с фонарем „человека“ —
я ищу женщины: вот ключ к моим поискам! А если не найду в ней, и
боюсь, что не найду,
я, разумеется, не затушу фонаря, пойду дальше… Но Боже мой! где кончится это мое странствие?»
— Очень часто: вот что-то теперь пропал. Не уехал ли в Колчино, к maman? Надо его побранить, что, не сказавшись, уехал. Бабушка выговор ему сделает: он
боится ее… А когда он здесь — не посидит смирно: бегает, поет. Ах, какой он шалун! И как много кушает! Недавно большую, пребольшую сковороду грибов съел! Сколько булочек скушает за чаем! Что ни дай, все скушает. Бабушка очень любит его за это.
Я тоже его…
— Ничего: он ездил к губернатору жаловаться и солгал, что
я стрелял в него, да не попал. Если б
я был мирный гражданин города,
меня бы сейчас на съезжую посадили, а так как
я вне закона, на особенном счету, то губернатор разузнал, как было дело, и посоветовал Нилу Андреичу умолчать, «чтоб до Петербурга никаких историй не доходило»: этого он, как огня,
боится.
— Вы морщитесь: не
бойтесь, — сказал Марк, —
я не сожгу дома и не зарежу никого. Сегодня
я особенно пью, потому что устал и озяб.
Я не пьяница.
«Что это значит: не научилась, что ли, она еще
бояться и стыдиться, по природному неведению, или хитрит, притворяется? — думал он, стараясь угадать ее, — ведь
я все-таки новость для нее.
— Послушайте, Вера, вы…
боитесь меня? — спросил он.
— А
я не знаю, чего надо
бояться, и потому, может быть, не
боюсь, — отвечала она с улыбкой.
— Хвастунья! «
Я никому не обязана, никому не кланяюсь, никого не
боюсь:
я горда!..» — так, что ли?
— Чем же, бабушка: рожном?
Я не
боюсь. У
меня — никого и ничего: какого же
мне рожна ждать.
— Покорно благодарю! Уж не знаю, соберусь ли
я, сама стара, да и через Волгу
боюсь ехать. А девочки мои…
— Мы без вас, бабушка, не поедем, — сказала Марфенька, —
я тоже
боюсь переезжать Волгу.
— Не стыдно ли трусить? — говорил Викентьев. — Чего вы
боитесь?
Я за вами сам приеду на нашем катере… Гребцы у
меня все песенники…
— Нет, грех сказать: почто обижать? Только чудной такой:
я нешто его
боюсь!
—
Я никого не
боюсь, — сказала она тихо, — и бабушка знает это и уважает мою свободу. Последуйте и вы ее примеру… Вот мое желание! Только это
я и хотела сказать.
— Хотеть-то
я хочу, да
боюсь опять грозы.
— То-то отстал! Какой пример для молодых женщин и девиц? А ведь ей давно за сорок! Ходит в розовом, бантики да ленточки… Как не пожурить! Видите ли, — обратился он к Райскому, — что
я страшен только для порока, а вы
боитесь меня! Кто это вам наговорил на
меня страхи!
Я от этого преследования чуть не захворала, не видалась ни с кем, не писала ни к кому, и даже к тебе, и чувствовала себя точно в тюрьме. Он как будто играет, может быть даже нехотя, со
мной. Сегодня холоден, равнодушен, а завтра опять глаза у него блестят, и
я его
боюсь, как
боятся сумасшедших. Хуже всего то, что он сам не знает себя, и потому нельзя положиться на его намерения и обещания: сегодня решится на одно, а завтра сделает другое.
Теперь он ищет моей дружбы, но
я и дружбы его
боюсь,
боюсь всего от него,
боюсь… (тут было зачеркнуто целых три строки). Ах, если б он уехал отсюда! Страшно и подумать, если он когда-нибудь… (опять зачеркнуто несколько слов).
— А вы эгоист, Борис Павлович! У вас вдруг родилась какая-то фантазия — и
я должна делить ее, лечить, облегчать: да что
мне за дело до вас, как вам до
меня?
Я требую у вас одного — покоя:
я имею на него право,
я свободна, как ветер, никому не принадлежу, никого не
боюсь…
— И
я был свободен и горд еще недели две назад, — а вот теперь и не горд, и не свободен, и
боюсь — тебя!
—
Я не
боюсь, не случится!
— И дети тоже не
боятся, и на угрозы няньки «волком» храбро лепечут: «А
я его убью!» И ты, как дитя, храбра, и, как дитя же, будешь беспомощна, когда придет твой час…
— Никого
я не
боюсь, — повторила она, — и этого вашего волка — страсти, тоже! Не стращайте напрасно: вы напустили на себя, и
мне даже вас не жаль!
— Сами себя проклинаете: зачем вам имя? Если б бабушка стала беспокоиться об этом, это понятно: она
боялась бы, чтоб
я не полюбила какого-нибудь «недостойного», по ее мнению, человека. А вы — проповедник!..
— Так,
боимся.
Я уж из окна вылезла на дворик и перелезла сюда. Как бы он там не стянул чего-нибудь?
— Вот
я до логики-то и добираюсь, — сказал Марк, — только
боюсь, не две ли логики у нас!..
— Ничего
я ни Марфеньке, ни Верочке не наматывала; о любви и не заикалась никогда, —
боюсь и пикнуть, а вижу и знаю, что Марфенька без моего совета и благословения не полюбила бы никого.
— Grâ-ce, grâ-ce! — запел Райский, едва сдерживая смех. —
Я пошутил: не
бойтесь, Полина Карповна, — вы безопасны, клянусь вам…
—
Я этого не
боюсь, — сказала Марфенька, — гром бьет все больше мужиков, — а так, просто страшно!
— Да полноте, чего
бояться — здесь никого нет. Вот сюда, еще; смотрите, здесь канава, обопритесь на
меня — вот так!