Неточные совпадения
—
Я ничего за себя и не
боялась, Ганя, ты знаешь;
я не о себе беспокоилась и промучилась всё это время. Говорят, сегодня всё у вас кончится? Что же, кончится?
Даже жалко;
я только
боюсь говорить, потому что все смеются; а ей-богу, жалко.
— Всех, всех впусти, Катя, не
бойся, всех до одного, а то и без тебя войдут. Вон уж как шумят, точно давеча. Господа, вы, может быть, обижаетесь, — обратилась она к гостям, — что
я такую компанию при вас принимаю?
Я очень сожалею и прощения прошу, но так надо, а
мне очень, очень бы желалось, чтобы вы все согласились быть при этой развязке моими свидетелями, хотя, впрочем, как вам угодно…
— Ах, генерал, — перебила его тотчас же Настасья Филипповна, только что он обратился к ней с заявлением, —
я и забыла! Но будьте уверены, что о вас
я предвидела. Если уж вам так обидно, то
я и не настаиваю и вас не удерживаю, хотя бы
мне очень желалось именно вас при себе теперь видеть. Во всяком случае, очень благодарю вас за ваше знакомство и лестное внимание, но если вы
боитесь…
Ты не
боишься, да
я буду
бояться, что тебя загубила да что потом попрекнешь!
— Серьезно, серьезно, опять из-под самого венца. Тот уже минуты считал, а она сюда в Петербург и прямо ко
мне: «Спаси, сохрани, Лукьян, и князю не говори…» Она, князь, вас еще более его
боится, и здесь — премудрость!
— Не знаю совсем. Твой дом имеет физиономию всего вашего семейства и всей вашей рогожинской жизни, а спроси, почему
я этак заключил, — ничем объяснить не могу. Бред, конечно. Даже
боюсь, что это
меня так беспокоит. Прежде и не вздумал бы, что ты в таком доме живешь, а как увидал его, так сейчас и подумалось: «Да ведь такой точно у него и должен быть дом!»
А в другой раз и в самом деле нахмурится, насупится, слова не выговорит;
я вот этого-то и
боюсь.
Воротилась из театра одна: «Они, говорит, трусишки и подлецы, тебя
боятся, да и
меня пугают: говорят, он так не уйдет, пожалуй, зарежет.
А
я вот как в спальню пойду, так дверь и не запру за собой; вот как
я тебя
боюсь!
Через час выходит ко
мне такая сумрачная: «
Я, говорит, пойду за тебя, Парфен Семенович, и не потому что
боюсь тебя, а всё равно погибать-то.
— Ты. Она тебя тогда, с тех самых пор, с именин-то, и полюбила. Только она думает, что выйти ей за тебя невозможно, потому что она тебя будто бы опозорит и всю судьбу твою сгубит. «
Я, говорит, известно какая». До сих пор про это сама утверждает. Она все это
мне сама так прямо в лицо и говорила. Тебя сгубить и опозорить
боится, а за
меня, значит, ничего, можно выйти, — вот каково она
меня почитает, это тоже заметь!
— Никакого подозрения иметь не можете, никакого, — поскорее отклонил Лебедев, —
я хотел только объяснить, что особа известная не его, а совершенно другого
боится, совершенно другого.
— Ваш секрет. Сами вы запретили
мне, сиятельнейший князь, при вас говорить… — пробормотал Лебедев, и, насладившись тем, что довел любопытство своего слушателя до болезненного нетерпения, вдруг заключил: — Аглаи Ивановны
боится.
— Вы эксцентричности не
боитесь? — прибавил Евгений Павлович. — Ведь и
я тоже, даже желаю;
мне, собственно, только, чтобы наша милая Лизавета Прокофьевна была наказана, и непременно сегодня же, сейчас же; без того и уходить не хочу. У вас, кажется, лихорадка.
— Ну, вот этого
я и
боялся! — воскликнул князь. — Так и должно было быть!
— Новость! — продолжал звонкий голос. — За Купферовы векселя не
бойся; Рогожин скупил за тридцать,
я уговорила. Можешь быть спокоен, хоть месяца три еще. А с Бискупом и со всею этою дрянью наверно сладимся, по знакомству! Ну, так вот, всё, значит, благополучно. Будь весел. До завтра!
Теперь и
я опять начну этих мыслей
бояться.
Да, да… а
я все-таки
боюсь!
—
Я не финчу и ничего не
боюсь.
Я не вижу никакой причины, почему
мне не писать…
—
Я не знаю ваших мыслей, Лизавета Прокофьевна. Вижу только, что письмо это вам очень не нравится. Согласитесь, что
я мог бы отказаться отвечать на такой вопрос; но чтобы показать вам, что
я не
боюсь за письмо и не сожалею, что написал, и отнюдь не краснею за него (князь покраснел еще чуть не вдвое более),
я вам прочту это письмо, потому что, кажется, помню его наизусть.
— Что вы на
меня так смотрите, князь? — сказала она вдруг, прерывая веселый разговор и смех с окружающими. —
Я вас
боюсь;
мне все кажется, что вы хотите протянуть вашу руку и дотронуться до моего лица пальцем, чтоб его пощупать. Не правда ли, Евгений Павлыч, он так смотрит?
—
Я думаю, что
я очень…
боялся бы.
— Что вы пришли выпытать, в этом и сомнения нет, — засмеялся наконец и князь, — и даже, может быть, вы решили
меня немножко и обмануть. Но ведь что ж,
я вас не
боюсь; притом же
мне теперь как-то всё равно, поверите ли? И… и… и так как
я прежде всего убежден, что вы человек все-таки превосходный, то ведь мы, пожалуй, и в самом деле кончим тем, что дружески сойдемся. Вы
мне очень понравились, Евгений Павлыч, вы… очень, очень порядочный, по-моему, человек!
Я остался, но с таким видом, который каждую секунду показывал, что ужасно
боюсь их стеснить (так и следовало).
Мелькала тоже мысль: если это привидение, и
я его не
боюсь, то почему же не встать, не подойти к нему и не удостовериться самому?
Может быть, впрочем,
я не смел и
боялся.
Я хочу быть смелою и ничего не
бояться.
—
Я действительно вчера
боялся этого, — простодушно проболтался князь (он был очень смущен), — но сегодня
я убежден, что вы…
— Как! — вскричала Аглая, и нижняя губка ее вдруг задрожала, — вы
боялись, что
я… вы смели думать, что
я… Господи! Вы подозревали, пожалуй, что
я позвала вас сюда с тем, чтобы вас в сети завлечь и потом чтобы нас тут застали и принудили вас на
мне жениться…
Иногда
я сама
боюсь того, что
мне хочется сказать, да вдруг и скажу.
— Ну-ну-ну, хорошо,
я ведь не сержусь; тут совсем другое…
Я за людей
боюсь. Кого вы подозреваете?
— Ну, как
я рад! — радостно вздохнул князь. —
Я таки за него
боялся!
— О нет,
я так, — осекся князь, —
я ужасно глупо сказал, что
боялся. Сделайте одолжение, Лебедев, не передавайте никому…
—
Мне мать только жаль, — продолжала Варя, —
боюсь, чтоб эта отцовская история до нее не дошла, ах,
боюсь!
— Послушайте, Аглая, — сказал князь, —
мне кажется, вы за
меня очень
боитесь, чтоб
я завтра не срезался… в этом обществе?
— Стало быть, заранее
боитесь, что будете большие жесты делать.
Я бьюсь об заклад, что вы о какой-нибудь «теме» заговорите, о чем-нибудь серьезном, ученом, возвышенном? Как это будет… прилично!
— Ну, вы сделали так, что
я теперь непременно «заговорю» и даже… может быть… и вазу разобью. Давеча
я ничего не
боялся, а теперь всего
боюсь.
Я непременно срежусь.
Я всегда
боюсь моим смешным видом скомпрометировать мысль и главную идею.
Я теперь не
боюсь за вас: вы ведь не сердитесь, что вам такие слова говорит такой мальчик?
Вы думаете:
я за тех
боялся, их адвокат, демократ, равенства оратор? — засмеялся он истерически (он поминутно смеялся коротким и восторженным смехом).
Но наконец Ипполит кончил следующею мыслью: «
Я ведь
боюсь лишь за Аглаю Ивановну: Рогожин знает, как вы ее любите; любовь за любовь; вы у него отняли Настасью Филипповну, он убьет Аглаю Ивановну; хоть она теперь и не ваша, а все-таки ведь вам тяжело будет, не правда ли?» Он достиг цели; князь ушел от него сам не свой.
— Так
я и порешил, чтоб ни за что, парень, и никому не отдавать! Ночью проночуем тихо.
Я сегодня только на час один и из дому вышел, поутру, а то всё при ней был. Да потом повечеру за тобой пошел.
Боюсь вот тоже еще что душно, и дух пойдет. Слышишь ты дух или нет?
— Потому оно, брат, — начал вдруг Рогожин, уложив князя на левую лучшую подушку и протянувшись сам с правой стороны, не раздеваясь и закинув обе руки за голову, — ноне жарко, и, известно, дух… Окна
я отворять
боюсь; а есть у матери горшки с цветами, много цветов, и прекрасный от них такой дух; думал перенести, да Пафнутьевна догадается, потому она любопытная.
— Ах да! — зашептал вдруг князь прежним взволнованным и торопливым шепотом, как бы поймав опять мысль и ужасно
боясь опять потерять ее, даже привскочив на постели, — да…
я ведь хотел… эти карты! карты… Ты, говорят, с нею в карты играл?