Неточные совпадения
Я стал
бояться ночной темноты и даже днем
боялся темных комнат.
Я так
боялся этой комнаты, что, проходя мимо нее, всегда зажмуривал глаза.
Боясь, чтоб кто-нибудь не отнял моего сокровища,
я пробежал прямо через сени в детскую, лег в свою кроватку, закрылся пологом, развернул первую часть — и позабыл все
меня окружающее.
С нами на лодке был ковер и подушки, мы разостлали их на сухом песке, подальше от воды, потому что мать
боялась сырости, и она прилегла на них,
меня же отец повел набирать галечки.
Вот вопросы, которые кипели в детской голове моей, и
я разрешил себе их тем, что Михайлушка и бабушка недобрые люди и что мой отец их
боится.
Отец мой очень не любил и даже
боялся слез, и потому приказал Евсеичу отвезти
меня домой, а самому поскорее воротиться, чтобы вечер поудить вместе.
В зале тетушка разливала чай, няня позвала
меня туда, но
я не хотел отойти ни на шаг от матери, и отец,
боясь, чтобы
я не расплакался, если станут принуждать
меня, сам принес
мне чаю и постный крендель, точно такой, какие присылали нам в Уфу из Багрова; мы с сестрой (да и все) очень их любили, но теперь крендель не пошел
мне в горло, и, чтоб не принуждали
меня есть,
я спрятал его под огромный пуховик, на котором лежала мать.
Видно, много страдания и страха выражалось на моем лице, потому что тетушка, остановившись в лакейской, приласкала
меня и сказала: «Не
бойся, Сережа!
Видно, ты
боишься и не любишь дедушку?» — «Маменька больна», — сказал
я, собрав все силы, чтоб не заплакать.
Один раз мать при
мне говорила ему, что
боится обременить матушку и сестрицу присмотром за детьми;
боится обеспокоить его, если кто-нибудь из детей захворает.
Должно сказать, что была особенная причина, почему
я не любил и
боялся дедушки:
я своими глазами видел один раз, как он сердился и топал ногами;
я слышал потом из своей комнаты какие-то страшные и жалобные крики.
Дедушки
я стал
бояться еще более.
Там была моя мать, при ней
я никого не
боялся.
После
я узнал, что они
боялись дедушки.
Я сказал, что любил его сначала; это потому, что впоследствии
я его
боялся, — он напугал
меня, сказав однажды: «Хочешь, Сережа, в военную службу?»
Я отвечал: «Не хочу».
Энгельгардт вздумал продолжать шутку и на другой день, видя, что
я не подхожу к нему, сказал
мне: «А, трусишка! ты
боишься военной службы, так вот
я тебя насильно возьму…» С этих пор
я уж не подходил к полковнику без особенного приказания матери, и то со слезами.
Но воображение мое снова начинало работать, и
я представлял себя выгнанным за мое упрямство из дому, бродящим ночью по улицам: никто не пускает
меня к себе в дом; на
меня нападают злые, бешеные собаки, которых
я очень
боялся, и начинают
меня кусать; вдруг является Волков, спасает
меня от смерти и приводит к отцу и матери;
я прощаю Волкова и чувствую какое-то удовольствие.
В половине июня начались уже сильные жары; они составляли новое препятствие к моей охоте: мать
боялась действия летних солнечных лучей, увидев же однажды, что шея у
меня покраснела и покрылась маленькими пузыриками, как будто от шпанской мушки, что, конечно, произошло от солнца, она приказала, чтобы всегда в десять часов утра
я уже был дома.
Я ведь говорил, что ты чужих
боишься.
Сильно
я тревожился также о матери; голова болела, глаз закрывался,
я чувствовал жар и даже готовность бредить, и
боялся, что захвораю… но все уступило благотворному, целебному сну.
Мать старалась ободрить
меня, говоря: «Можно ли
бояться дедушки, который едва дышит и уже умирает?»
Я подумал, что того-то
я и
боюсь, но не смел этого сказать.
Как было
мне завидно, что они ничего не
боялись, и как
я желал, чтоб они не уходили!
Днем, при солнечном свете,
я не
боялся одиночества.
Тетушка, видно, сжалилась надо
мной и вызвалась перейти в гостиную с своими дочерьми, которые не
боятся покойников.
Следующий день прошел точно так же, как и предыдущий: то есть днем
я был спокойнее и бодрее, а к ночи опять начинал
бояться.
Мертвецов
боятся многие во всю свою жизнь;
я сам
боялся их и никогда не видывал лет до двадцати.
Человек в зрелом возрасте, вероятно, страшится собственного впечатления: вид покойника возмутит его душу и будет преследовать его воображение; но тогда
я положительно
боялся и был уверен, что дедушка, как скоро
я взгляну на него, на минуту оживет и схватит
меня.
Я узнал, например, что они очень мало любят, а только
боятся своих родителей, что они беспрестанно лгут и обманывают их;
я принялся было осуждать своих сестриц, доказывать, как это дурно, и учить их, как надобно поступать добрым детям.
Мать нежно приласкала
меня и сестрицу (
меня особенно) и сказала: «Не
бойтесь,
мне не будет вредна ваша любовь».
Я знал все это наперед и
боялся, что
мне будет скучно в гостях; даже на всякий случай взял с собой книжки, читанные
мною уже не один раз.
У нас с сестрицей была своя, Федором и Евсеичем сделанная горка перед окнами спальной; с нее
я не
боялся кататься вместе с моей подругой, но вдвоем не так было весело, как в шумном множестве детей, собравшихся с целой деревни, куда нас не пускали.
Проехать было очень трудно, потому что полая вода хотя и пошла на убыль, но все еще высоко стояла; они пробрались по плотине в крестьянских телегах и с полверсты ехали полоями; вода хватала выше колесных ступиц, и
мне сказывали провожавшие их верховые, что тетушка Татьяна Степановна
боялась и громко кричала, а тетушка Александра Степановна смеялась.
По моей усильной просьбе отец согласился было взять с собой ружье, потому что в полях водилось множество полевой дичи; но мать начала говорить, что она
боится, как бы ружье не выстрелило и
меня не убило, а потому отец, хотя уверял, что ружье лежало бы на дрогах незаряженное, оставил его дома.
Несмотря на мой ребячий возраст,
я понимал, что моей матери все в доме
боялись, а не любили (кроме Евсеича и Параши), хотя мать никому и грубого слова не говаривала.
Я порядочно трусил, хотя много читал, что не должно
бояться грома; но как же не
бояться того, что убивает до смерти?
Я был уверен, что и мой отец чувствовал точно то же, потому что лицо его, как
мне казалось, стало гораздо веселее; даже сестрица моя, которая немножко
боялась матери, на этот раз так же резвилась и болтала, как иногда без нее.
Мелькнула было надежда, что нас с сестрицей не возьмут, но мать сказала, что
боится близости глубокой реки,
боится, чтоб
я не подбежал к берегу и не упал в воду, а как сестрица моя к реке не подойдет, то приказала ей остаться, а
мне переодеться в лучшее платье и отправляться в гости.
Отец смеялся, называя
меня трусишкой, а мать, которая и в бурю не
боялась воды, сердилась и доказывала
мне, что нет ни малейшей причины
бояться.
Я и не думал проситься с отцом:
меня бы, конечно, не пустили, да
я и сам
боялся маленькой лодочки, но зато
я с большим удовольствием рассмотрел стерлядок; живых
мне еще не удавалось видеть, и
я выпросил позволение подержать их, по крайней мере, в руках.
Я от такого дива еще в себя не приду, только
боюсь и почивать одна; во всех твоих палатах высокиих нет ни души человеческой».
Появилися на стене словеса огненные: «Не
бойся, моя госпожа прекрасная: не будешь ты почивать одна, дожидается тебя твоя девушка сенная, верная и любимая; и много в палатах душ человеческих, а только ты их не видишь и не слышишь, и все они вместе со
мною берегут тебя и день и ночь: не дадим мы на тебя ветру венути, не дадим и пылинке сесть».
И мало спустя времечка побежала молода дочь купецкая, красавица писаная, во сады зеленые, входила во беседку свою любимую, листьями, ветками, цветами заплетенную, и садилась на скамью парчовую, и говорит она задыхаючись, бьется сердечко у ней, как у пташки пойманной, говорит таковые слова: «Не
бойся ты, господин мой, добрый, ласковый, испугать
меня своим голосом: опосля всех твоих милостей, не убоюся
я и рева звериного; говори со
мной, не опасаючись».
И стало ей жалко и совестно, и совладела она с своим страхом великиим и с своим сердцем робкиим девичьим, и заговорила она голосом твердыим: «Нет, не
бойся ничего, мой господин добрый и ласковый, не испугаюсь
я больше твоего вида страшного, не разлучусь
я с тобой, не забуду твоих милостей; покажись
мне теперь же в своем виде давишнем;
я только впервые испугалася».