Неточные совпадения
Коробкин (продолжает).«Судья Ляпкин-Тяпкин в сильнейшей степени моветон…» (Останавливается).Должно
быть, французское
слово.
Артемий Филиппович. О! насчет врачеванья мы с Христианом Ивановичем взяли свои меры: чем ближе к натуре, тем лучше, — лекарств дорогих мы не употребляем. Человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет. Да и Христиану Ивановичу затруднительно
было б с ними изъясняться: он по-русски ни
слова не знает.
Осклабился, товарищам
Сказал победным голосом:
«Мотайте-ка на ус!»
Пошло, толпой подхвачено,
О крепи
слово верное
Трепаться: «Нет змеи —
Не
будет и змеенышей!»
Клим Яковлев Игнатия
Опять ругнул: «Дурак же ты!»
Чуть-чуть не подрались!
«На!
выпивай, служивенький!
С тобой и спорить нечего:
Ты счастлив —
слова нет...
И русскую деву влекли на позор,
Свирепствовал бич без боязни,
И ужас народа при
слове «набор»
Подобен
был ужасу казни?
— У нас забота
есть.
Такая ли заботушка,
Что из домов повыжила,
С работой раздружила нас,
Отбила от еды.
Ты дай нам
слово крепкое
На нашу речь мужицкую
Без смеху и без хитрости,
По правде и по разуму,
Как должно отвечать,
Тогда свою заботушку
Поведаем тебе…
Крестьяне, как заметили,
Что не обидны барину
Якимовы
слова,
И сами согласилися
С Якимом: —
Слово верное:
Нам подобает
пить!
Пьем — значит, силу чувствуем!
Придет печаль великая,
Как перестанем
пить!..
Работа не свалила бы,
Беда не одолела бы,
Нас хмель не одолит!
Не так ли?
«Да, бог милостив!»
— Ну,
выпей с нами чарочку!
«Дерзай!» — за ними слышится
Дьячково
слово; сын его
Григорий, крестник старосты,
Подходит к землякам.
«Хошь водки?» —
Пил достаточно.
Что тут у вас случилося?
Как в воду вы опущены?.. —
«Мы?.. что ты?..» Насторожились,
Влас положил на крестника
Широкую ладонь.
Гремит на Волге музыка.
Поют и пляшут девицы —
Ну,
словом, пир горой!
К девицам присоседиться
Хотел старик, встал на ноги
И чуть не полетел!
Сын поддержал родителя.
Старик стоял: притопывал,
Присвистывал, прищелкивал,
А глаз свое выделывал —
Вертелся колесом!
Дела-то все недавние,
Я
был в то время старостой,
Случился тут — так слышал сам,
Как он честил помещиков,
До
слова помню всё:
«Корят жидов, что предали
Христа… а вы что сделали?
«Наддай!» — сказали странники
(Им
слово полюбилося)
И
выпили винца…
Стародум(читает). «…Я теперь только узнал… ведет в Москву свою команду… Он с вами должен встретиться… Сердечно
буду рад, если он увидится с вами… Возьмите труд узнать образ мыслей его». (В сторону.) Конечно. Без того ее не выдам… «Вы найдете… Ваш истинный друг…» Хорошо. Это письмо до тебя принадлежит. Я сказывал тебе, что молодой человек, похвальных свойств, представлен…
Слова мои тебя смущают, друг мой сердечный. Я это и давеча приметил и теперь вижу. Доверенность твоя ко мне…
Софья. Дядюшка! Всякое
слово ваше врезано
будет в сердце мое.
"
Было чего испугаться глуповцам, — говорит по этому случаю летописец, — стоит перед ними человек роста невеликого, из себя не дородный,
слов не говорит, а только криком кричит".
В то время существовало мнение, что градоначальник
есть хозяин города, обыватели же
суть как бы его гости. Разница между"хозяином"в общепринятом значении этого
слова и"хозяином города"полагалась лишь в том, что последний имел право сечь своих гостей, что относительно хозяина обыкновенного приличиями не допускалось. Грустилов вспомнил об этом праве и задумался еще слаще.
Потом остановились на мысли, что
будет произведена повсеместная «выемка», и стали готовиться к ней: прятали книги, письма, лоскутки бумаги, деньги и даже иконы — одним
словом, все, в чем можно
было усмотреть какое-нибудь «оказательство».
Из всех этих
слов народ понимал только: «известно» и «наконец нашли». И когда грамотеи выкрикивали эти
слова, то народ снимал шапки, вздыхал и крестился. Ясно, что в этом не только не
было бунта, а скорее исполнение предначертаний начальства. Народ, доведенный до вздыхания, — какого еще идеала можно требовать!
Из этого выходило следующее: грамотеи, которым обыкновенно поручалось чтение прокламаций, выкрикивали только те
слова, которые
были напечатаны прописными буквами, а прочие скрадывали.
— И
будучи я приведен от тех его
слов в соблазн, — продолжал Карапузов, — кротким манером сказал ему:"Как же, мол, это так, ваше благородие? ужели, мол, что человек, что скотина — все едино? и за что, мол, вы так нас порочите, что и места другого, кроме как у чертовой матери, для нас не нашли?
Одним
словом, он основательно изучил мифологию и хотя любил прикидываться благочестивым, но, в сущности,
был злейший идолопоклонник.
Нечто подобное
было, по
словам старожилов, во времена тушинского царика, да еще при Бироне, когда гулящая девка, Танька-Корявая, чуть-чуть не подвела всего города под экзекуцию.
Стало
быть, все дело заключалось в недоразумении, и это оказывается тем достовернее, что глуповцы даже и до сего дня не могут разъяснить значение
слова"академия", хотя его-то именно и напечатал Бородавкин крупным шрифтом (см. в полном собрании прокламаций № 1089).
Угрюм-Бурчеев
был прохвост в полном смысле этого
слова.
Но
словам этим не поверили и решили: сечь аманатов до тех пор, пока не укажут, где слобода. Но странное дело! Чем больше секли, тем слабее становилась уверенность отыскать желанную слободу! Это
было до того неожиданно, что Бородавкин растерзал на себе мундир и, подняв правую руку к небесам, погрозил пальцем и сказал...
И Дунька и Матренка бесчинствовали несказанно. Выходили на улицу и кулаками сшибали проходящим головы, ходили в одиночку на кабаки и разбивали их, ловили молодых парней и прятали их в подполья,
ели младенцев, а у женщин вырезали груди и тоже
ели. Распустивши волоса по ветру, в одном утреннем неглиже, они бегали по городским улицам, словно исступленные, плевались, кусались и произносили неподобные
слова.
Понятно, как должен
был огорчиться бригадир, сведавши об таких похвальных
словах. Но так как это
было время либеральное и в публике ходили толки о пользе выборного начала, то распорядиться своею единоличною властию старик поопасился. Собравши излюбленных глуповцев, он вкратце изложил перед ними дело и потребовал немедленного наказания ослушников.
Он ни во что не вмешивался, довольствовался умеренными данями, охотно захаживал в кабаки покалякать с целовальниками, по вечерам выходил в замасленном халате на крыльцо градоначальнического дома и играл с подчиненными в носки,
ел жирную пищу,
пил квас и любил уснащать свою речь ласкательным
словом «братик-сударик».
Словом сказать, в полчаса, да и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир, что времени остается много (отбытие с этого пункта
было назначено только на другой день), и зачал тужить и корить глуповцев, что нет у них ни мореходства, ни судоходства, ни горного и монетного промыслов, ни путей сообщения, ни даже статистики — ничего, чем бы начальниково сердце возвеселить. А главное, нет предприимчивости.
Таковы-то
были мысли, которые побудили меня, смиренного городового архивариуса (получающего в месяц два рубля содержания, но и за всем тем славословящего), ку́пно [Ку́пно — вместе, совместно.] с троими моими предшественниками, неумытными [Неумы́тный — неподкупный, честный (от старого русского
слова «мыт» — пошлина).] устами воспеть хвалу славных оных Неронов, [Опять та же прискорбная ошибка.
Бородавкин сначала
было разбежался, но потом вспомнил
слова инструкции:"При усмирениях не столько стараться об истреблении, сколько о вразумлении", — и притих.
В этой крайности Бородавкин понял, что для политических предприятий время еще не наступило и что ему следует ограничить свои задачи только так называемыми насущными потребностями края. В числе этих потребностей первое место занимала, конечно, цивилизация, или, как он сам определял это
слово,"наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному сыну отечества
быть твердым в бедствиях надлежит".
Сила Терентьев Пузанов при этих
словах тоскливо замотал головой, так что если б атаманы-молодцы
были крошечку побойчее, то они, конечно, разнесли бы съезжую избу по бревнышку.
Тем не менее Митькиным
словам не поверили, и так как казус [Ка́зус — случай.]
был спешный, то и производство по нем велось с упрощением. Через месяц Митька уже
был бит на площади кнутом и, по наложении клейм, отправлен в Сибирь в числе прочих сущих воров и разбойников. Бригадир торжествовал; Аленка потихоньку всхлипывала.
Очевидно, фельетонист понял всю книгу так, как невозможно
было понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые не читали книги (а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно
было ясно, что вся книга
была не что иное, как набор высокопарных
слов, да еще некстати употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги
был человек совершенно невежественный. И всё это
было так остроумно, что Сергей Иванович и сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то и
было ужасно.
Сам Каренин
был по петербургской привычке на обеде с дамами во фраке и белом галстуке, и Степан Аркадьич по его лицу понял, что он приехал, только чтоб исполнить данное
слово, и, присутствуя в этом обществе, совершал тяжелый долг.
Она сказала с ним несколько
слов, даже спокойно улыбнулась на его шутку о выборах, которые он назвал «наш парламент». (Надо
было улыбнуться, чтобы показать, что она поняла шутку.) Но тотчас же она отвернулась к княгине Марье Борисовне и ни разу не взглянула на него, пока он не встал прощаясь; тут она посмотрела на него, но, очевидно, только потому, что неучтиво не смотреть на человека, когда он кланяется.
Он прочел письмо и остался им доволен, особенно тем, что он вспомнил приложить деньги; не
было ни жестокого
слова, ни упрека, но не
было и снисходительности. Главное же —
был золотой мост для возвращения. Сложив письмо и загладив его большим массивным ножом слоновой кости и уложив в конверт с деньгами, он с удовольствием, которое всегда возбуждаемо
было в нем обращением со своими хорошо устроенными письменными принадлежностями, позвонил.
Она поехала в игрушечную лавку, накупила игрушек и обдумала план действий. Она приедет рано утром, в 8 часов, когда Алексей Александрович еще, верно, не вставал. Она
будет иметь в руках деньги, которые даст швейцару и лакею, с тем чтоб они пустили ее, и, не поднимая вуаля, скажет, что она от крестного отца Сережи приехала поздравить и что ей поручено поставить игрушки у кровати сына. Она не приготовила только тех
слов, которые она скажет сыну. Сколько она ни думала об этом, она ничего не могла придумать.
Анна говорила, что приходило ей на язык, и сама удивлялась, слушая себя, своей способности лжи. Как просты, естественны
были ее
слова и как похоже
было, что ей просто хочется спать! Она чувствовала себя одетою в непроницаемую броню лжи. Она чувствовала, что какая-то невидимая сила помогала ей и поддерживала ее.
Либеральная партия говорила или, лучше, подразумевала, что религия
есть только узда для варварской части населения, и действительно, Степан Аркадьич не мог вынести без боли в ногах даже короткого молебна и не мог понять, к чему все эти страшные и высокопарные
слова о том свете, когда и на этом жить
было бы очень весело.
Левин не отвечал. Сказанное ими в разговоре
слово о том, что он действует справедливо только в отрицательном смысле, занимало его. «Неужели только отрицательно можно
быть справедливым?» спрашивал он себя.
И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым дети слушали эти
слова матери. Они только
были огорчены тем, что прекращена их занимательная игра, и не верили ни
слову из того, что говорила мать. Они и не могли верить, потому что не могли себе представить всего объема того, чем они пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают,
есть то самое, чем они живут.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты. «Матвей говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах, какой ужас! И как тривиально она кричала, — говорил он сам себе, вспоминая ее крик и
слова: подлец и любовница. — И, может
быть, девушки слышали! Ужасно тривиально, ужасно». Степан Аркадьич постоял несколько секунд один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
Кухарки людской не
было; из девяти коров оказались, по
словам скотницы, одни тельные, другие первым теленком, третьи стары, четвертые тугосиси; ни масла, ни молока даже детям не доставало.
Казалось, очень просто
было то, что сказал отец, но Кити при этих
словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими
словами говорит мне, что хотя и стыдно, а надо пережить свой стыд». Она не могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала
было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
Степан Аркадьич вращался в Москве в тех кругах, где введено
было это
слово, считался там чее́тным человеком и потому имел более, чем другие, прав на это место.
Анна, отведя глаза от лица друга и сощурившись (это
была новая привычка, которой не знала за ней Долли), задумалась, желая вполне понять значение этих
слов. И, очевидно, поняв их так, как хотела, она взглянула на Долли.
Когда Степан Аркадьич вышел из комнаты зятя, он
был тронут, но это не мешало ему
быть довольным тем, что он успешно совершил это дело, так как он
был уверен, что Алексей Александрович не отречется от своих
слов.
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым
были сказаны эти
слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал всё, — подумал он, — остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от которой надо
было получить подпись на доверенности.
Это
было ему тем более неприятно, что по некоторым
словам, которые он слышал, дожидаясь у двери кабинета, и в особенности по выражению лица отца и дяди он догадывался, что между ними должна
была итти речь о матери.