Неточные совпадения
Вероятно, он давно служил при своем господине: он
был так наметан, что по одному знаку без
слов отгадывал, что ему нужно, и всегда стоял против своего барина.
Вообще в
словах Кокошкина слышна
была напыщенность, декламация, и это отнимало искренность у его речи, касающейся даже предмета, страстно им любимого.
Я рассердился и весьма серьезно сказал ему несколько жестких
слов, которые уняли и образумили его; он в свою очередь стал извиняться и уверять, что он только хотел пошутить и что он очень желает, чтобы мы
были приятелями.
Повторяю, что я говорю слышанное мною: первого представления пиесы я не видал.] еще труднее передать на бумаге его смешное бормотанье, какое-то особенное пришепетыванье, его горячность и скороговорку, которая иногда доходила до такого глотанья
слов, что нельзя
было понять, что он говорит, а потому я
буду приводить его разговоры обыкновенным образом, кроме некоторых
слов, что, конечно, моим читателям, не знавшим лично кн.
Шаховской сам читал им перевод «Мизантропа», и тот же Брянский сказывал мне, что они не могли удержаться от смеху, слушая Шаховского, который, браня Кокошкина почти после каждого стиха, до того горячился и до того
был смешон, что никто не понимал ни одного
слова из пиесы и что, наконец, Шаховской сам расхохотался…
Шаховской со мной не согласился и уверял, что пиеса пойдет отлично, забыв уже, что сейчас говорил о невозможности идти ей хорошо, и что он придаст огня Брянскому и Валберховой на вечерней репетиции, которая
будет у него на квартире, куда и пригласил меня; но я, разумеется, не поверил его
словам и не поехал на его домашнюю репетицию.
Если б кто-нибудь видел Мочалова только в этих двух пиесах, он счел бы его за одного из первоклассных, великих артистов; между тем как этот же самый актер являлся во всех трагедиях без исключения, а в драмах и комедиях с исключениями — весьма плохим актером; у него бывали одушевленные места, но по большей части одушевление приходило некстати, не к месту, одним
словом: талант
был заметен, но отсутствие всякого искусства, непонимание представляемого лица убивали его талант.
Узнать его
было нетрудно: с первых
слов он являлся весь, как на ладонке, с первого свиданья в нем никто уже не сомневался и не ошибался.
Правда, зрители беспрестанно хлопали и без умолку хохотали; но
было смешно не представляемое лицо, а Загоскин: с первых
слов он начал уже конфузиться, перепутывать стихи, забывать роль и не слушать суфлера.
Пушкин решительно играл себя или, по крайней мере, — современного, ловкого плута; даже не надевал на себя известного костюма, в котором всегда является на сцену Криспин: одним
словом, тут и тени не
было Криспина.
Князь Шаховской
был болен и потому не приезжал на ту репетицию, которую я видел вчера; его не
было также и сегодня на настоящем представлении; но он взял
слово с Писарева, что Писарев вечером побывает у него и расскажет, как шла пиеса.
Одним
словом, я
был очарован им и
был уверен, что из него выдет один из величайших артистов.
В моих
словах не
было недостатка в искренности и в неподдельном горячем чувстве.
Мочалов не умел хорошо выражать своих внутренних движений, но, очевидно,
был тронут моим участием и в несвязных
словах пробормотал мне, что сочтет за особенное счастие воспользоваться моим расположением и что очень помнит, как любил и уважал меня его отец.
Вот еще случай в доказательство моих
слов: после одного из предварительных заседаний Общества любителей русской словесности при Московском университете, в котором
было читано переложение нескольких псалмов М. А. Дмитриева, члены стали хвалить их, но Писарев молчал.
По вспыльчивости своей он часто выходил из себя; но бешенство его не всегда и не вдруг обнаруживалось неистовыми криками, воплями или бормотаньем никем не понимаемых
слов; нет, нередко сначала оно скрывалось под напряженным спокойствием, равнодушием, шутками, и потом уже следовал взрыв и полное самозабвение; в этих-то принужденных шутках подавленного бешенства Шаховской
был неподражаемо забавен.
Можно
было бы рассказать множество истинных происшествий в доказательство справедливости моих
слов; но эти анекдоты потеряют много в рассказе, потому что никакое точное описание не может дать настоящего понятия о личности незабвенного кн.
Но Кокошкин поспешил его успокоить, уверяя честным
словом, что Максин
будет лучше, что он сам им занимался.
Я ни
слова не сказал о замечательном спектакле, которого
был самовидцем в 1826 году, вскоре по приезде в Москву.
Я думал, что виденный сейчас спектакль
будет единственным предметом разговоров, но я ошибся: солдаты говорили, судя по долетавшим до меня
словам, о своих собственных делах; впрочем, раза два или три речь явственно относилась к театру, и я слышал имя Щепкина с разными эпитетами «хвата, молодца, лихача» и проч.
Спокойствие лиц, уверенность, с какою
были сказаны эти
слова, и даже улыбка, с которою смотрели на мою тревогу, заставили меня подумать, что я, занимаясь в деревне постоянно лечением больных, перенеся жестокие потери в моем семействе, сделался мнителен и смотрю на такого рода предметы с темной стороны.
Писарев, написавший прекрасную элегию «Бедринское озеро», с восторгом, к какому только
был способен, хвалил мне эту чудесную, по его
словам, местность.
На публичных чтениях, в Обществе любителей русской словесности, он
был поистине великолепен: полнозвучный, сильный, приятный и выработанный голос его обнимал всю залу, и не
было слушателя, который бы не слыхал явственно каждого
слова, потому что произношение его
было необыкновенно чисто.
Я дал
слово приехать, если не
будет препятствий, именно на первый спектакль, который назначался на 22 июля, в день именин его дочери, [В этот год мне не удалось исполнить мое обещание.
Это обстоятельство разгорячило еще более моих рыбаков, а
слова гребца, что он тогда потащил удочку, когда уже и наплавка не
было видно, убедили их гораздо сильнее моих красноречивых уверений.
Можно себе представить, каково
было чтение второго акта, написанного на листах ненумерованных, да и
слово «написанного» не идет сюда: это просто прыгали по листам какие-то птицы, у которых ноги
были вымараны в чернилах; листов один к другому он не мог подобрать, и выходила такая путаница и ералаш, что, наконец, сам Шаховской, к общему нашему удовольствию, сказал: «Надо напелед листы лазоблать по порядку и пеленумеловать, но я рассказу вам интлигу».
В это время Писарев
был особенно занят, по поручению Общества любителей русской словесности, сочинением похвального
слова уже несколько лет умершему Капнисту: разумеется, и оно
было прочтено нашему ареопагу.
Хотя поистине он должен
был благодарить меня, потому что никто не говорил о нем печатно доброго
слова.
Много каламбурили над
словом «Заметти», придавая ему русское значение.] и где
были даже выведены цыгане, чего Верстовский очень желал.
Тринадцатого января, в бенефис г-на Булахова,
была дана опера в трех действиях «Белая волшебница», уже давно переведенная Писаревым, кажется, с французского. Это
был труд для денег: бенефициант заплатил ему триста рублей ассигнациями; все же другие водевили Писарева —
были подарки артистам. К переводу «Белой волшебницы» переводчик
был совершенно равнодушен, хотя он стоил ему большой работы: он должен
был все арии писать уже на готовую музыку и располагать
слова по нотам: дело очень скучное.
Писарев взял с меня честное
слово, что я заеду к нему по окончании спектакля, как бы это ни
было поздно.
Последнее житейское событие, обратившее на себя внимание Писарева, —
было публичное собрание Общества любителей русской словесности, в котором я должен
был прочесть написанное Писаревым «Похвальное
слово Капнисту».
Я не ошибся в моем ожидании: «Похвальное
слово» Писарева в память Капниста
было выслушано с большим вниманием, сочувствием и живейшими знаками одобрения.