Неточные совпадения
— «Нет, нет, я с вас
слово взяла, я должна умереть… ты мне обещал… ты мне сказал…» Горько
было мне, по многим причинам горько.
Старушка во весь обед не произнесла
слова, сама почти ничего не
ела и меня не потчевала.
Мальчики приутихли. Видно
было, что
слова Павла произвели на них глубокое впечатление. Они стали укладываться перед огнем, как бы собираясь спать.
Я не тотчас ему ответил: до того поразила меня его наружность. Вообразите себе карлика лет пятидесяти с маленьким, смуглым и сморщенным лицом, острым носиком, карими, едва заметными глазками и курчавыми, густыми черными волосами, которые, как шляпка на грибе, широко сидели на крошечной его головке. Все тело его
было чрезвычайно тщедушно и худо, и решительно нельзя передать
словами, до чего
был необыкновенен и странен его взгляд.
Ну, конечно,
есть и
слова такие…
Аннушка проворно ушла в лес. Касьян поглядел за нею вслед, потом потупился и усмехнулся. В этой долгой усмешке, в немногих
словах, сказанных им Аннушке, в самом звуке его голоса, когда он говорил с ней,
была неизъяснимая, страстная любовь и нежность. Он опять поглядел в сторону, куда она пошла, опять улыбнулся и, потирая себе лицо, несколько раз покачал головой.
В избе Аннушки не
было; она уже успела прийти и оставить кузов с грибами. Ерофей приладил новую ось, подвергнув ее сперва строгой и несправедливой оценке; а через час я выехал, оставив Касьяну немного денег, которые он сперва
было не принял, но потом, подумав и подержав их на ладони, положил за пазуху. В течение этого часа он не произнес почти ни одного
слова; он по-прежнему стоял, прислонясь к воротам, не отвечал на укоризны моего кучера и весьма холодно простился со мной.
Этот, по
словам Аркадия Павлыча, государственный человек
был роста небольшого, плечист, сед и плотен, с красным носом, маленькими голубыми глазами и бородой в виде веера.
— Наши… мужики… Николай Еремеич… — заговорил наконец Сидор, запинаясь на каждом
слове, — приказали вашей милости… вот тут…
будет… (Он запустил свою ручищу за пазуху армяка и начал вытаскивать оттуда свернутое полотенце с красными разводами.)
По их
словам, не бывало еще на свете такого мастера своего дела: «Вязанки хворосту не даст утащить; в какую бы ни
было пору, хоть в самую полночь, нагрянет, как снег на голову, и ты не думай сопротивляться, — силен, дескать, и ловок, как бес…
Особенным даром
слова Хвалынский не владеет или, может
быть, не имеет случая высказать свое красноречие, потому что не только спора, но вообще возраженья не терпит и всяких длинных разговоров, особенно с молодыми людьми, тщательно избегает.
Я не дождался конца сделки и ушел. У крайнего угла улицы заметил я на воротах сероватого домика приклеенный большой лист бумаги. Наверху
был нарисован пером конь с хвостом в виде трубы и нескончаемой шеей, а под копытами коня стояли следующие
слова, написанные старинным почерком...
Сумасшедший резчик
был на вид угрюм и скуп на
слова; по ночам
пел песню «о прекрасной Венере» и к каждому проезжему подходил с просьбой позволить ему жениться на какой-то девке Маланье, давно уже умершей.
— Ну, что ж! — возопил вдруг Обалдуй,
выпив духом стакан вина и сопровождая свое восклицание теми странными размахиваниями рук, без которых он, по-видимому, не произносил ни одного
слова. — Чего еще ждать? Начинать так начинать. А? Яша?..
Но прежде чем я приступлю к описанию самого состязания, считаю не лишним сказать несколько
слов о каждом из действующих лиц моего рассказа. Жизнь некоторых из них
была уже мне известна, когда я встретился с ними в Притынном кабачке; о других я собрал сведения впоследствии.
Он не умел ни
петь, ни плясать; отроду не сказал не только умного, даже путного
слова: все «лотошил» да врал что ни попало — прямой Обалдуй!
Об Якове-Турке и рядчике нечего долго распространяться. Яков, прозванный Турком, потому что действительно происходил от пленной турчанки,
был по душе — художник во всех смыслах этого
слова, а по званию — черпальщик на бумажной фабрике у купца; что же касается до рядчика, судьба которого, признаюсь, мне осталось неизвестной, то он показался мне изворотливым и бойким городским мещанином. Но о Диком-Барине стоит поговорить несколько подробнее.
Пел он веселую, плясовую песню,
слова которой, сколько я мог уловить сквозь бесконечные украшения, прибавленные согласные и восклицания,
были следующие...
— Увидимся, увидимся. Не в будущем году — так после. Барин-то, кажется, в Петербург на службу поступить желает, — продолжал он, выговаривая
слова небрежно и несколько в нос, — а может
быть, и за границу уедем.
Он принадлежал к числу молодых людей, которые, бывало, на всяком экзамене «играли столбняка», то
есть не отвечали ни
слова на вопросы профессора.
Целых два года я провел еще после того за границей:
был в Италии, постоял в Риме перед Преображением, и перед Венерой во Флоренции постоял; внезапно повергался в преувеличенный восторг, словно злость на меня находила; по вечерам пописывал стишки, начинал дневник;
словом, и тут вел себя, как все.
Разумеется, власти, с своей стороны, ему тоже не спускали и при случае давали себя знать; но все-таки его побаивались, потому что горячка он
был страшная и со второго
слова предлагал резаться на ножах.
Словом, судьба заставила бедного Тихона
выпить по капле и до капли весь горький и ядовитый напиток подчиненного существования.
Чертопханов до конца дней своих держался того убеждения, что виною Машиной измены
был некий молодой сосед, отставной уланский ротмистр, по прозвищу Яфф, который, по
словам Пантелея Еремеича, только тем и брал, что беспрерывно крутил усы, чрезвычайно сильно помадился и значительно хмыкал; но, полагать надо, тут скорее воздействовала бродячая цыганская кровь, которая текла в жилах Маши.
А то вот я в Карачевском уезде, по
словам жида Лейбы, вклепался
было в казака — за моего вора его принял, всю рожу ему избил; а казак-то оказался поповичем и бесчестия с меня содрал — сто двадцать рублев.
А для тебя, Порфирий, одна инструкция: как только ты, чего Боже оборони, завидишь в окрестностях казака, так сию же секунду, ни
слова не говоря, беги и неси мне ружье, а я уж
буду знать, как мне поступить!
— Отец дьякон славился красноречием, чем сильно досаждал отцу попу, которому дар
слова присущ не
был: даже водка не развязывала ему язык.
Вошедший на минутку Ермолай начал меня уверять, что «этот дурак (вишь, полюбилось
слово! — заметил вполголоса Филофей), этот дурак совсем счету деньгам не знает», — и кстати напомнил мне, как лет двадцать тому назад постоялый двор, устроенный моей матушкой на бойком месте, на перекрестке двух больших дорог, пришел в совершенный упадок оттого, что старый дворовый, которого посадили туда хозяйничать, действительно не знал счета деньгам, а ценил их по количеству — то
есть отдавал, например, серебряный четвертак за шесть медных пятаков, причем, однако, сильно ругался.
Читателю, может
быть, уже наскучили мои записки; спешу успокоить его обещанием ограничиться напечатанными отрывками; но, расставаясь с ним, не могу не сказать несколько
слов об охоте.