Неточные совпадения
— Кто одолеет, — с усмешкой Андрей отвечал, и те злобные
слова последними его
словами были.
Последнее мое вам
слово:
будет Дунюшка жить в обители, и я с ней
буду, исполню завет Оленушкин, не захотите, чтоб я
была при ней, дня в дому у вас не останусь…
— Вестимо, не тому, Василий Фадеич, — почесывая в затылках, отвечали бурлаки. — Твои
слова шли к добру, учил ты нас по-хорошему. А мы-то, гляди-ка, чего сдуру-то наделали… Гля-кась, како дело вышло!.. Что теперича нам за это
будет? Ты, Василий Фадеич, человек знающий, все законы произошел, скажи, Христа ради, что нам за это
будет?
— Дурни!.. Хоть бы и вовсе заборов не
было, и задатков ежели бы вы не взяли, все же сходнее сбежать. Ярманке еще целый месяц стоять — плохо-плохо четвертную заработаешь, а без пачпорта-то тебя водяной в острог засадит да по этапу оттуда. Разве к зи́ме до домов-то доплететесь… Плюнуть бы вам, братцы слепые!.. Эй, помя́нете мое
слово!..
— Самый буянственный человек, — на все стороны оглядываясь, говорил Василий Фадеев. — От него вся беда вышла… Он, осмелюсь доложить вашей милости, Марко Данилыч, на все художества завсегда первым заводчиком
был. Чуть что не по нем, тотчас всю артель взбудоражит. Вот и теперь — только что отплыли вы, еще в виду косная-то ваша
была, Сидорка, не говоря ни
слова, котомку на плечи да на берег. За ним все слепые валом так и повалили.
Ровно кольнуло что Марка Данилыча. Слегка нахмурился он, гневно очами сверкнув, но не ответил ни
слова Седову. Простой
был человек Смолокуров, тонкостям и вежливостям обучен не
был, но, обожая свою Дуню, не мог равнодушно сносить самой безобидной насчет ее шутки. Другой кто скажи такие
слова,
быть бы великому шуму, но Седов капиталом мало чем уступал Смолокурову — тут поневоле смолчишь, особливо ежели не все векселя учтены… Круто поворотясь к Орошину, Марко Данилыч спросил...
Под эти
слова вернулся Веденеев и объявил, что выбрал двух важнеющих стерлядок и припятнал их ножом, чтобы не
было обмана.
— Да кого я спрашивал? Сусалина спрашивал, Седова, еще кой-кого… Все в одно
слово: никаких, говорят, в нонешнюю ярманку цен не
будет.
Добр, незлопамятен русский человек; для него что прошло, то минуло, что
было, то
былью поросло; дедовских грехов на внуках он не взыщет ни
словом, ни делом.
В обоих домах порядок держала и во всех делах, по хозяйству ли, насчет маленьких внучат,
слово ее
было законом.
И не
было в них притворства, никогда с их языка не сходило лживого
слова.
Так обаятельна
была прелесть их чистоты, так всемогуща
была непорочность их помыслов, что выражалась в каждом
слове, в каждом взоре, в каждом движенье поволжских красавиц…
— Говорят: «Сказка — складка, а песня —
быль», — усмехнулся, вслушавшись в Наташины
слова, Марко Данилыч. — Пожалуй, скоро и в самом деле сбудется, про что в песне поется. Так али нет, Татьяна Андревна?..
Доронин
был встревожен неуместными приставаньями Марка Данилыча. «Что это ему на разум пришло? И для чего он так громко заговорил про это родство, а про дело вел речь шепотком? Не такой он человек, чтобы зря что-нибудь сделать, попусту
слова он не вымолвит. Значит, к чему-нибудь да повел же он такие речи».
Но всехвальная рогожская учительница мать Пульхерия на то, бывало, говаривала: «
Был бы в вере тверд, да
был бы всегдашним нашим заступником пред сильными внешнего мира, и все согрешения его вольные и невольные, яже
словом и яже делом, на свою душу беру».
Про катанье потолковали. Вспомянула добрым
словом Татьяна Андревна Самоквасова с Веденеевым и примолвила, что, должно
быть, оба они большие достатки имеют… С усмешкой ответил ей Марко Данилыч...
— Полно-ка ты, полно, успокой себя… Как можно такие
слова говорить? — уговаривала дочь Татьяна Андревна. — Лучше ляг да усни, сном все пройдет… На-ка,
выпей водицы.
В Успеньев день, поутру, Дмитрий Петрович пришел к Дорониным с праздником и разговеньем. Дома случился Зиновий Алексеич и гостю
был рад. Чай, как водится, подали; Татьяна Андревна со старшей дочерью вышла, Наташа не показалась, сказала матери, что голова у ней отчего-то разболелась. Ни
слова не ответила на то Татьяна Андревна, хоть и заметила, что Наташина хворь
была притворная, напущенная.
Хотел
было Доронин подробнее про тюленя расспросить, но вспомнил
слова Смолокурова. «Кто его знает, этого Веденеева, — подумал он, — мягко стелет, а пожалуй, жестко
будет спать, в самом деле наврет, пожалуй, короба с три. Лучше покамест помолчать».
До того дошли крики, что стало невозможно
слова понимать. Только и
было слышно...
— Вот письмо, извольте прочесть, — сказал Лука Данилыч. Меркулов стал читать. Побледнел, как прочел
слова Марка Данилыча: «А так как предвидится на будущей неделе, что цена еще понизится, то ничего больше делать не остается, как всего тюленя хоть в воду бросать, потому что не
будет стоить и хранить его…»
Рад он
был. Не серым волком, а сизым голубком поглядел на Корнея Прожженного, садиться просил его, приветные
слова говорил. Эстафете все едино — два ли, три ли письма везти. Значит, без малого сорок рублей почтмейстеру перепало.
Дуня еще сидела у Дорониных, а Марко Данилыч еще не приходил к ним, как с праздничным лицом влетел в комнату Дмитрий Петрович. Первым
словом его
было...
Назад даже попятился от удивленья Зиновий Алексеич. Два рубля шесть гривен!.. Мелькнули у него на уме смолокуровские
слова, что Дмитрий Петрович ради потехи любит пустые слухи распускать, но из письма Меркулова видно, что они меж собой дружны, стало
быть, не станут друг дружку обманывать.
А Наташа думала: «Когда ж мой Митенька скажет
словами то, что так ясно очами говорит…»
Было бы скучно сидеть с ними Дунюшке, но сама она потонула в думах.
Капитан, не говоря ни
слова, с ног до головы мрачно оглядел восторженного купчика и подумал: «Должно
быть, здорово хлебнул на про́водах».
Морковников опять
было стал приставать к Никите Федорычу насчет тюленя, но Меркулов устоял и наотрез сказал ему, что до приезда на ярманку ни
слова не скажет ему по этому делу.
— И вовсе не пьян. И нисколько даже не
выпивши… После скажу, после… Дай только
слово, что исполнишь просьбу… Эх, Никита Сокровенный!.. Такое дело, такое… Ну да пока помолчим… А теперь покончим бутылочку.
— Когда из десяти Господних заповедей пять только останется, — сказал Дмитрий Петрович. — Когда люди до того дорастут, что не
будет ни кражи, ни прелюбодейства, ни убийств, ни обид, ни лжи, ни клеветы, ни зависти… Одним
словом, когда настанет Христово царство. А до тех пор?.. Прощай, однако, спать пора…
Толкнулся на тот, на другой караван, везде в одно
слово: третьего дня началась продажа тюленя́; прежде цен вовсе не
было, а теперь поднялись до двух рублей шесть гривен.
— Не отрекусь от
слова, по уговору отдам, по той цене, что сегодня
будет, — ответил Меркулов. — Мы вот как сделаем, Василий Петрович. Ужо часа в три
будьте дома, я зайду за вами, и вместе поедем на биржу. Там узнаем настоящую цену, там, пожалуй, и условие напишем.
— Потому и прошу, — ответил Морковников. — А тебе еще на три дня вздумалось откладывать. Ну как в три-то дня до трех рублей добежит?.. Тогда уж мне больно накладно
будет, Никита Федорыч. Я
был в надежде на твое
слово… Больше всякого векселя верю ему. Так уж и ты не обидь меня. Всего бы лучше сейчас же по рукам из двух рублей сорока… Условийцо бы написали, маклерская отсель недалече, и
было б у нас с тобой дело в шляпе…
«А ежели разлюбила?.. Прямо спрошу у нее, как только увижусь… не по ответу — а по лицу правду узнаю. На
словах она не признается — такой уж нрав… Из гордости
слова не вымолвит, побоится, не сочли б ее легкоумной, не назвали бы ветреницей… Смолчит, все на душе затаит… Сторонние про сватовство знают. Если Митеньке сказано, отчего и другим
было не сказать?.. Хоть бы этому Смолокурову?.. Давний приятель Зиновью Алексеичу… Нет ли сына у него?..»
— Никитушка!.. Родной ты мой! — воскликнула она. — Насилу-то!.. Дождаться тебя не могли!.. Голубчик ты мой!.. Погляди на нее, извелась ведь вся — ночей не спит, не
ест ничего почти,
слова не добьешься от нее… исстрадалась, измучилась!.. Шутка сказать — без малого пять месяцев!..
Перебивая чуть не на каждом
слове мужа, Татьяна Андревна расспрашивала Никитушку, каково
было его здоровье, тужила о пережитых невзгодах, соболезновала неудачам и, наконец, совсем перебив мужнины расспросы, повела речь о самом нужном, по мнению ее, деле — о приданом.
Кончила Татьяна Андревна, чай стали
пить, завтракать, а жених понемножку
словами с невестой начал перекидываться…
Чуть-чуть отлегло от сердца у Петра Степаныча, но не совсем успокоили его
слова Сурмина. Знал он, что Фленушка, если захочет, нá людях
будет одна, дома другая.
— Слушай же! — в сильном волненье стала игуменья с трудом говорить. — «Игуменское ли то дело?» — сказала ты… Да, точно, не игуменьино дело с белицей так говорить… Ты правду молвила, но… слушай, а ты слушай!.. Хотела
было я, чтобы нашу тайну узнала ты после моей смерти. Не чаяла, чтобы таким
словом ты меня попрекнула…
— Матушка! Что ты? Сказала я неразумное
слово без умысла, без хитрости, не думала огорчить тебя… Прости меня, ежели… — начала
было Фленушка, но Манефа прервала ее.
Любо мне
было дурачить его, на смех поднимать, надо всяким его
словом подтрунивать…
Скоро станешь ты своим капиталом владать, скоро
будешь на всей своей воле, большого над тобой не
будет — не забывай же
слов моих…
— На все я
был согласен, матушка, на все, — молвил на те
слова Самоквасов.
О Фленушке задумался. «Отчего это она
слова со мной не хотела сказать?.. Зачем заперлась, ставни даже закрыла? За какую провинность мою так осерчала?.. Кажется, я на все
был готов — третье лето согласья добиваюсь, а она все со своей сухою любовью… Надоел, видно, ей, прискучил… Или обнесли меня чем-нибудь?.. По обителям это как раз… На что на другое, а на сплетни да напраслину матери с белицами куда как досужи!..»
Не часто́й дробный дождичек кропит ей лицо белое, мочит она личико горючьми слезми… Тужит, плачет девушка по милом дружке, скорбит, что пришло время расставаться с ним навеки… Где
былые затеи, где проказы, игры и смехи?.. Где веселые шутки?.. Плачет навзрыд и рыдает Фленушка,
слова не может промолвить в слезах.
Так веселятся в городке, окруженном скитами. Тот же дух в нем царит, что и в обителях, те же нравы, те же преданья, те ж обиходные, житейские порядки… Но ведь и по соседству с тем городком
есть вражки, уютные полянки и темные перелески. И там летней порой чуть не каждый день бывают грибовные гулянки да ходьба по ягоды, и там до петухов слушает молодежь, как в кустиках ракитовых соловушки распевают, и там…
Словом, и там, что в скитах, многое втайне творится…
— Захотел бы, так не минуту сыскал бы, а час и другой… — молвила Татьяна Андревна. — Нет, ты за него не заступайся. Одно ему от нас всех: «Забудь наше добро, да не делай нам худа». И за то спасибо скажем. Ну,
будет! — утоля воркотней расходившееся сердце, промолвила Татьяна Андревна. — Перестанем про него поминать… Господь с ним!..
Был у нас Петр Степаныч да сплыл, значит, и делу аминь… Вот и все, вот и последнее мое
слово.
От Дорониных вести про Петра Степаныча дошли и до Марка Данилыча. Он только головой покачал, а потом на другой аль на третий день — как-то к
слову пришлось, рассказал обо всем Дарье Сергевне. Когда говорил он, Дуня в смежной комнате сидела, а дверь
была не притворена. От
слова до́
слова слышала она, что отец рассказывал.
Домой собрáлась Аграфена Петровна. Накануне отъезда долго сидела она с Дуней, но сколько раз ни заводила речь о том, что теперь у нее на сердце, она ни одним
словом не отозвалась… Сначала не отвечала ничего, потом сказала, что все, что случилось,
было одной глупостью, и она давным-давно и думать перестала о Самоквасове, и теперь надивиться не может, как это она могла так много об нем думать. «Ну, — подумала Аграфена Петровна, — теперь ничего. Все пройдет, все минет, она успокоится и забудет его».
— Не всем замуж выходить, Марко Данилыч, надо кому-нибудь и старыми девками на свете
быть, — сказала, улыбнувшись на радушные
слова Смолокурова, Марья Ивановна. — Да и то сказать, в девичьей-то жизни и забот, и тревог меньше.
Нужно же
было тебе прийти так не вовремя!..» И долго носилась мыслями Дуня над
словами Марьи Ивановны.