Неточные совпадения
Волок — другого
слова у древних раскольников для леса не
было. Лес — они называли бревна да доски.
Откуда это
слово — а это
слово самое что ни на
есть древнее. В Древней Руси назывались так сухие пути, соединяющие две водные системы, где товары, а иногда и лодки переволакивали от реки до реки.
Матрос Китаев. Впрочем, это
было только его деревенское прозвище, данное ему по причине того, что он долго жил в бегах в Японии и в Китае. Это
был квадратный человек, как в ширину, так и вверх, с длинными, огромными обезьяньими ручищами и сутулый. Ему
было лет шестьдесят, но десяток мужиков с ним не мог сладить: он их брал, как котят, и отбрасывал от себя далеко, ругаясь неистово не то по-японски, не то по-китайски, что, впрочем, очень смахивало на некоторые и русские
слова.
Только надо
было знать первые строки спрашиваемого урока, а там — барабань, что хочешь: он, уловив первые
слова, уже ничего не слышит.
— Помалкивай. Быдто
слова не слышал. Сболтнешь раньше, пойдет блекотанье, ничего не выйдет, а то и беду наживешь… Станицу собирать надо сразу, чтобы не остыли… Наметим, стало
быть, кого надо, припасем лодку — да сразу и ухнем…
Грубовато оно
было, слишком специально, много чисто бурлацких
слов. Я тогда и не мечтал, что когда-нибудь оно
будет напечатано. Отдал отцу — и забыл. Только лет через восемь я взял его у отца, поотделал слегка и в 1882 году напечатал в журнале «Москва», дававшем в этот год премии — картину «Бурлаки на Волге».
На вечернем учении повторилось то же. Рота поняла, в чем дело. Велиткин пришел с ученья туча тучей, лег на нары лицом в соломенную подушку и на ужин не ходил. Солдаты шептались, но никто ему не сказал
слова. Дело начальства наказывать, а смеяться над бедой грех — такие
были старые солдатские традиции.
Был у нас барабанщик, невзрачный и злополучный с виду, еврей Шлема Финкельштейн. Его перевели к нам из пятой роты, где над ним издевались командир и фельдфебель, а здесь его приняли как товарища.
Выстроил Вольский роту, прочитал ей подходящее нравоучение о равенстве всех носящих солдатский мундир, и
слово «жид» забылось, а Финкельштейна, так как фамилию
было трудно выговаривать, все солдаты звали ласково: Шлема.
— А и не все ужасы.
Было и хорошее. Например, наказанного никто попрекнуть не посмеет, не как теперь. Вот у меня в роте штрафованного солдатика одного фельдфебель дубленой шкурой назвал…
Словом он попрекнул, хуже порки обидел… Этого у нас прежде не бывало: тело наказывай, а души не трожь!
— За такие
слова и в кабак к тебе никто ходить не
будет…
Проезжая деревню, где я чинил часы, я закутался в тулуп и лежал в санях. Также и в кабак, где стащил половик, я отказался войти. Всю дорогу мы молчали — я не начинал, приказчик ни
слова не спросил. На второй половине пути заехали в трактир. Приказчик, молчаливый и суровый,
напоил меня чаем и досыта накормил домашними лепешками с картофелем на постном масле. По приезде в Ярославль приказчик высадил меня, я его поблагодарил, а он сказал только одно
слово: «Прощавай!»
Подробнее об этом дальше, а пока я скажу, что «Обреченные» — это беллетристический рассказ с ярким и верным описанием ужасов этого завода, где все имена и фамилии изменены и не назван даже самый город, где
был этот завод, а главные действующие лица заменены другими, —
словом, написан так, чтобы и узнать нельзя
было, что одно из действующих лиц — я, самолично, а другое главное лицо рассказа совсем не такое, как оно описано, только разве наружность сохранена…
Вечер
был свободный, я провел его у Фофановых, но ни
слова не сказал.
Пенза явилась опять повторным кругом моей жизни. Я бросил трактирную жизнь и дурачества, вроде подвешивания квартального на крюк, где
была люстра когда-то, что описано со
слов Далматова у Амфитеатрова в его воспоминаниях, и стал бывать в семейных домах, где собиралась славная учащаяся молодежь.
Белов ко мне, но остановился… Глядит на меня, да как заплачет… Уж насилу я его успокоил, дав
слово, что этого никто не узнает… Но узнали все-таки помимо меня: зачем-то понадобился паспорт в контору театра, и там прочли, а потом узнал Далматов и — все: против «особых примет» надпись на новом паспорте
была повторена: «Скверно играет Гамлета».
А.Н. Островский любил Бурлака, хотя он безбожно перевирал роли. Играли «Лес». В директорской ложе сидел Островский. Во время сцены Несчастливцева и Счастливцева, когда на реплику первого должен
быть выход, — артиста опоздали выпустить. Писарев сконфузился, злится и не знает, что делать. Бурлак подбегает к нему с папироской в зубах и, хлопая его по плечу, фамильярно говорит одно
слово...
Кислощейная газета — так называл ее Пастухов, помещая в «Колокольчике» карикатуры на Ланина и только расхваливая в иллюстрациях и тексте выставочный ресторан Лопашова. А о том, что на выставке, сверкая роскошными павильонами, представлено более пятидесяти мануфактурных фирм и столько же павильонов «произведений заводской обработки по металлургии» — «Колокольчик» ни
слова. Пастухов на купцов всегда
был сердит.
— Сейчас я получил сведение, что в Орехово-Зуеве, на Морозовской фабрике,
был вчера пожар, сгорели в казарме люди, а хозяева и полиция заминают дело, чтоб не отвечать и не платить пострадавшим. Вали сейчас на поезд, разузнай досконально все, перепиши поименно погибших и пострадавших… да смотри, чтоб точно все. Ну да ты сделаешь… вот тебе деньги, и никому ни
слова…
Таков
был Николай Иванович Пастухов [Года через три, в 1885 году, во время первой большой стачки у Морозовых — я в это время работал в «Русских ведомостях» — в редакцию прислали описание стачки, в котором не раз упоминалось о сгоревших рабочих и прямо цитировались
слова из моей корреспонденции, но ни строчки не напечатали «Русские ведомости» —
было запрещено.].
Ужин великолепный, сам Буданов по обыкновению хлопотал, вина прекрасные. Молча
пили и закусывали, перебрасываясь
словами, а потом, конечно, разговор пошел о Скобелеве. Сплетни так и сплетались. Молчали только двое — я и Лентовский.
Во время обеда, за которым я даже
словом не обмолвился при детях о Кукуевке, что поняли и оценили после Полонские, — я вовсе не мог
есть мяса первый раз в жизни и долго потом в Москве не
ел его.
Другой Вася, Андреев-Бурлак,
был рыцарь, рыцарь
слова.