Неточные совпадения
Шубин хотел заглянуть в лицо Берсеневу, но он отвернулся и вышел из-под липы. Шубин отправился вслед за ним, развалисто-грациозно переступая своими маленькими ножками. Берсенев двигался неуклюже, высоко поднимал на ходу плечи, вытягивал шею; а все-таки он казался более порядочным человеком, чем Шубин, более джентльменом, сказали бы мы, если б это
слово не
было у нас так опошлено.
— Вполне, Елена Николаевна, вполне. Какое же может
быть лучше призвание? Помилуйте, пойти по следам Тимофея Николаевича… Одна мысль о подобной деятельности наполняет меня радостью и смущением, да… смущением, которого… которое происходит от сознания моих малых сил. Покойный батюшка благословил меня на это дело… Я никогда не забуду его последних
слов.
— Содержание этого сочинения, Елена Николаевна, передать вам в немногих
словах несколько трудно. Мой отец
был человек очень ученый, шеллингианец, он употреблял выражения не всегда ясные…
Лавочник, человек пухлый и равнодушный ко всему на свете, как все загородные мелочные торговцы, крякнул и зевнул ей вслед, а Шубин обратился к Берсеневу со
словами: «Это… это, вот видишь… тут
есть у меня знакомое семейство… так это у них… ты не подумай…» — и, не докончив речи, побежал за уходившею девушкой.
— Утри по крайней мере свои слезы, — крикнул ему Берсенев и не мог удержаться от смеха. Но когда он вернулся домой, на лице его не
было веселого выражения; он не смеялся более. Он ни на одно мгновение не поверил тому, что сказал ему Шубин, но
слово, им произнесенное, запало глубоко ему в душу. «Павел меня дурачил, — думал он, — но она когда-нибудь полюбит… Кого полюбит она?»
Во всем ее существе, в выражении лица, внимательном и немного пугливом, в ясном, но изменчивом взоре, в улыбке, как будто напряженной, в голосе, тихом и неровном,
было что-то нервическое, электрическое, что-то порывистое и торопливое,
словом что-то такое, что не могло всем нравиться, что даже отталкивало иных.
Катя ее ненавидела и все говорила о том, как она убежит от тетки, как
будет жить на всей Божьей воле; с тайным уважением и страхом внимала Елена этим неведомым, новым
словам, пристально смотрела на Катю, и все в ней тогда — ее черные быстрые, почти звериные глаза, ее загорелые руки, глухой голосок, даже ее изорванное платье — казалось Елене чем-то особенным, чуть не священным.
— Может
быть; но послушайте, — прибавил Инсаров с решительным и в то же время простодушным движением головы. — Я только в таком случае могу воспользоваться вашим предложением, если вы согласитесь взять с меня деньги по расчету. Двадцать рублей дать я в силах, тем более что, по вашим
словам, я
буду там делать экономию на всем прочем.
«Я надеюсь, — стояло в этой записке, — что вы, как честный человек, не позволите себе намекнуть даже единым
словом на некоторый вексель, о котором
была сегодня утром речь.
В этой улыбке
было что-то такое, что не позволяло настаивать: Берсенев
слова не прибавил.
Самое спокойствие Инсарова ее смущало: ей казалось, что она не имеет права заставить его высказываться, и она решалась ждать; со всем тем она чувствовала, что с каждым его посещением, как бы незначительны ни
были обмененные между ними
слова, он привлекал ее более и более; но ей не пришлось остаться с ним наедине, а чтобы сблизиться с человеком — нужно хоть однажды побеседовать с ним с глазу на глаз.
Ее небольшой, но чистый голосок так и помчался по зеркалу пруда; далеко в лесах отзывалось каждое
слово; казалось, и там кто-то
пел четким и таинственным, но нечеловеческим, нездешним голосом.
Но в это мгновенье, и как бы в подтверждение ее последних
слов, случилось странное происшествие, которое действительно не так-то легко
было позабыть.
…Поль заперся; Андрей Петрович стал реже ходить… бедный! мне кажется, он… Впрочем, это
быть не может. Я люблю говорить с Андреем Петровичем: никогда ни
слова о себе, все о чем-нибудь дельном, полезном. Не то что Шубин. Шубин наряден, как бабочка, да любуется своим нарядом: этого бабочки не делают. Впрочем, и Шубин, и Андрей Петрович… я знаю, что я хочу сказать.
Он рассмеялся и отвечал мне, что я ошибался, что сердце его не пострадало, но что он немедленно бы уехал, если бы что-нибудь подобное с ним случилось, так как он не желает — это
были его собственные
слова — для удовлетворения личного чувства изменить своему делу и своему долгу.
Елена взялась за книгу, потом за шитье, потом опять за книгу; потом она дала себе
слово пройтись сто раз по одной аллее, и прошлась сто раз; потом она долго смотрела, как Анна Васильевна пасьянс раскладывала… да взглянула на часы: еще десяти не
было.
— Полусправедливый намек, говоришь ты?.. — Эти
слова, резко произнесенные Шубиным, внезапно возбудили внимание Елены. — Помилуй, — продолжал он, — в этом-то самый вкус и
есть. Справедливый намек возбуждает уныние — это не по-христиански; к несправедливому человек равнодушен — это глупо, а от полусправедливого он и досаду чувствует и нетерпение. Например, если я скажу, что Елена Николаевна влюблена в одного из нас, какого рода это
будет намек, ась?
— Пробовал, ей-Богу, — возразил Шубин и вдруг осклабился и просветлел, — да невкусно, брат, в горло не лезет, и голова потом, как барабан. Сам великий Лущихин — Харлампий Лущихин, первая московская, а по другим, великороссийская воронка, объявил, что из меня проку не
будет. Мне, по его
словам, бутылка ничего не говорит.
— Ничего особенного, что это у вас за манера тотчас принимать вид какой-то жертвы? — начал он, безо всякой нужды опуская углы губ на каждом
слове. — Я только хотел вас предуведомить, что у нас сегодня
будет обедать новый гость.
Когда он хочет похвалить кого, он говорит, что у такого-то
есть правила — это его любимое
слово.
—
Было время, — начал снова Николай Артемьевич, — когда дочери не позволяли себе глядеть свысока на своих родителей, когда родительская власть заставляла трепетать непокорных. Это время прошло, к сожалению; так, по крайней мере, думают многие; но, поверьте, еще существуют законы, не позволяющие… не позволяющие…
словом, еще существуют законы. Прошу вас обратить на это внимание: законы существуют.
—
Будут? Почва! черноземная сила! ты сказала:
будут? Смотрите же, я запишу ваше
слово. Да зачем же вы гасите свечку?
Все умолкли; все улыбались напряженно, и никто не знал, зачем он улыбается; каждому хотелось что-то сказать на прощанье, и каждый (за исключением, разумеется, хозяйки и ее дочери: те только глаза таращили), каждый чувствовал, что в подобные мгновенья позволительно сказать одну лишь пошлость, что всякое значительное, или умное, или просто задушевное
слово было бы чем-то неуместным, почти ложным.