Неточные совпадения
В вечер, взятый
мною для описания, Сережа
был у матери в Воздвиженском, на вакации, и сидел невдалеке от нее, закинув голову на задок стула.
— Нет, — отвечал Паша угрюмо, — у
меня учитель
был, но он уехал;
меня завтра везут в гимназию.
— А мой сын, — возразил полковник резко, — никогда не станет по закону себе требовать того, что ему не принадлежит, или
я его и за сына считать не
буду!
— Не для себя, полковник, не для себя, а это нужно для счастья вашего сына!.. — воскликнула Александра Григорьевна. —
Я для себя шагу в жизни моей не сделала, который бы трогал мое самолюбие; но для сына моего, — продолжала она с смирением в голосе, — если нужно
будет поклониться, поклонюсь и
я!.. И поклонюсь низенько!
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. — Дай
я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем
будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что
будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
— У
меня нет; но у папаши
есть, — отвечал Павел с одушевлением и сейчас же пошел к ключнице и сказал ей: — Афимья, давай
мне скорей папашино ружье из чулана.
Но вряд ли все эти стоны и рыдания ее не
были устроены нарочно, только для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «Ты скажи же
мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
— Возьми ты Павла Михайлыча ружье, запри его к себе в клеть и принеси
мне ключ. Вот как ты
будешь сидеть на медведя! — прибавил он сыну.
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде в Петербург, вы возьмите этого молодого человека с собой и отправляйтесь по адресу этого письма к господину, которого
я очень хорошо знаю; отдайте ему письмо, и что он вам скажет: к себе ли возьмет вашего сына для приготовления, велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег в этом случае не жалеть, потому что в Петербурге также
пьют и
едят, а не воздухом питаются!
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, —
я хотела
было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это
было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это сделать!
— Вот это так, вернее, — согласилась с нею Александра Григорьевна. — «Ничто бо от вас
есть, а все от
меня!» — сочинила она сама текст.
— Э, на лошади верхом! — воскликнул он с вспыхнувшим мгновенно взором. — У
меня, сударыня,
был карабахский жеребец — люлька или еще покойнее того; от Нухи до Баки триста верст, а
я на нем в двое суток доезжал; на лошади
ешь и на лошади спишь.
— Ты сам
меня как-то спрашивал, — продолжал Имплев, — отчего это, когда вот помещики и чиновники съедутся, сейчас же в карты сядут играть?.. Прямо от неучения! Им не об чем между собой говорить; и чем необразованней общество, тем склонней оно ко всем этим играм в кости, в карты; все восточные народы, которые еще необразованнее нас, очень любят все это, и у них, например, за величайшее блаженство считается их кейф, то
есть, когда человек ничего уж и не думает даже.
— И поэтому знаешь, что такое треугольник и многоугольник… И теперь всякая земля, — которою владею
я, твой отец, словом все мы, —
есть не что иное, как неправильный многоугольник, и, чтобы вымерять его, надобно вымерять углы его… Теперь, поди же сюда!
« Занятия мои, — продолжал он далее, — идут по-прежнему:
я скоро
буду брать уроки из итальянского языка и эстетики, которой
будет учить
меня профессор Шевырев [Шевырев Степан Петрович (1806—1864) — профессор литературы в Московском университете, критик и поэт.
Я нисколько не преувеличу, если скажу, что княгиня и Имплев
были самые лучшие, самые образованные люди из всей губернии.
— Еспер Иваныч, у вас
есть побочная дочь;
я видела ее в вашей деревне!
— Очень вам благодарен,
я подумаю о том! — пробормотал он; смущение его так
было велико, что он сейчас же уехал домой и, здесь, дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при этом дочь, а объяснив только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять к себе девочку на воспитание.
— А ты вот что скажи
мне, — продолжал полковник, очень довольный бойкими ответами солдата, —
есть ли у тебя жена?
—
Я вот, — начал он не совсем даже твердым голосом: — привезу к вам запасу всякого… ну, тащить вы, полагаю, не
будете, а там… сколько следует — рассчитаем.
— Это вот квартира вам, — продолжал полковник, показывая на комнату: — а это вот человек при вас останется (полковник показал на Ваньку); малый он у
меня смирный; Паша его любит; служить он вам
будет усердно.
— Вот бы
мне желалось знать, в какой мой попадет. Кабы вы
были так добры, проэкзаменовали бы его…
— Эка прелесть, эка умница этот солдат!.. — восклицал полковник вслух: — то
есть,
я вам скажу, — за одного солдата нельзя взять двадцати дворовых!
Здесь
мне, может
быть,
будет удобно сказать несколько слов об этом человеке.
Читатель, вероятно, и не подозревает, что Симонов
был отличнейший и превосходнейший малый: смолоду красивый из себя, умный и расторопный, наконец в высшей степени честный
я совершенно не пьяница, он, однако, прошел свой век незаметно, и даже в полку, посреди других солдат, дураков и воришек, слыл так себе только за сносно хорошего солдата.
— О, отец! Разве он думает что обо
мне; ему бы только как подешевле
было! — воскликнул Павел, под влиянием досады и беспокойства.
— И
я тоже рад, — подхватил Павел; по вряд ли
был этому рад, потому что сейчас же пошел посмотреть, что такое с Ванькой.
— Тут тоже при
мне в части актеров разбирали: подрались, видно; у одного такой синячище под глазами — чудо! Колом каким-нибудь, должно
быть, в рожу-то его двинули.
— Приехали; сегодня представлять
будут. Содержатель тоже тут пришел в часть и просил, чтобы драчунов этих отпустили к нему на вечер — на представление. «А на ночь, говорит,
я их опять в часть доставлю, чтобы они больше чего еще не набуянили!»
—
Я сам театр очень люблю, — отвечал Плавин; волнение и в нем
было заметно сильное.
— Извините,
я уж в валенках; спать
было лег, — сказал Симонов, входя в комнаты.
Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден
был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что та сказала ему довольно сурово: «Пойдите, барин, от
меня, что вы!»
— Господа! — сказал он дрожащим голосом. — Там Разумов дразнит Шишмарева — тот играть не может.
Я хотел
было его задушить, но
я должен сегодня играть.
— То-то ты и представлял там какого-то Михайлова или Петрова, а ты бы лучше представил подленького и лукавого человечишку. По гримерской и бутафорской части, брат, ты, видно, сильнее!.. А ты поди сюда! — прибавил Николай Силыч Павлу. — В тебе
есть лицедейская жилка — дай
я тебя поцелую в макушку! — И он поцеловал действительно Павла в голову.
— Очень
мне нужно верить ему или не верить, — отвечал Плавин, — досадно только, что он напился как скотина!
Мне перед Симоновым даже совестно! — прибавил он и повернулся к стене; но не за то ему
было досадно на Николая Силыча!
— Но ведь
я не шалить ими и не портить их
буду, а еще поправлю их, — толковал ему Павел.
— А что, скажи ты
мне, пан Прудиус, — начал он, обращаясь к Павлу, — зачем у нас господин директор гимназии нашей существует? Может
быть, затем, чтобы руководить учителями, сообщать нам методы, как вас надо учить, — видал ты это?
— Существует он, — продолжал Николай Силыч, —
я полагаю, затем, чтобы красить полы и парты в гимназии. Везде у добрых людей красят краскою на масле, а он на квасу выкрасил, — выдумай-ка кто-нибудь другой!.. Химик он, должно
быть, и технолог. Долго ли у вас краска на полу держалась?
— Очень рад, — проговорил он, — а то
я этому господину (Павел разумел инспектора-учителя) хотел дать пощечину, после чего ему,
я полагаю, неловко
было бы оставаться на службе.
— Слышал это
я, — отвечал Павел, потупляясь; он очень хорошо знал, кто такая
была Марья Николаевна.
— Почему же в Демидовское, а не в университет? Демидовцев
я совсем не знаю, но между университетскими студентами очень много
есть прекрасных и умных молодых людей, — проговорила девушка каким-то солидным тоном.
— Как же
я вас
буду звать? — отнеслась Марья Николаевна к Павлу несколько таким тоном, каким обыкновенно относятся взрослые девушки к мальчикам еще.
—
Я вас
буду звать кузеном, — продолжала она.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел
было;
я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей
петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
—
Я бы сейчас и приехала, — отвечала Фатеева (голос ее
был тих и печален), — но мужа не
было дома; надобно
было подождать и его и экипаж; он приехал,
я и поехала.
— Ну, вот давай,
я тебя стану учить;
будем играть в четыре руки! — сказала она и, вместе с тем, близко-близко села около Павла.
— Надеюсь; но так как нельзя же всю жизнь
быть обманщиком, а потому
я и счел за лучшее выучиться.
— Господи боже мой! — воскликнул Павел. — Разве в наше время женщина имеет право продавать себя? Вы можете жить у Мари, у
меня, у другого, у третьего, у кого только
есть кусок хлеба поделиться с вами.
Что
мне в них —
Я молод
был;
Но цветов
С тех брегов
Не срывал,
Венков не вил
В скучной молодости...
Дневником, который Мари написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан
был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно те места в нем, где
были написаны слова: «о,
я люблю тебя, люблю!», он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.