Неточные совпадения
— Касательно второго вашего ребенка, — продолжала Александра Григорьевна, — я хотела было писать прямо к графу. По дружественному нашему знакомству это было бы возможно; но сами согласитесь, что лиц, так высоко поставленных, беспокоить о каком-нибудь определении в училище ребенка — совестно и неделикатно; а потому вот вам письмо к лицу, гораздо низшему, но, пожалуй, не менее сильному… Он
друг нашего дома, и вы ему прямо можете сказать, что Александра-де Григорьевна непременно велела вам это
сделать!
— Квартира тебе есть, учитель есть! — говорил он сыну, но, видя, что тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не могли этого
сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью, велел
другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
— Василий Мелентьич, давайте теперь рассчитаемте, что все будет это стоить: во-первых, надобно поднять сцену и
сделать рамки для декораций, положим хоть штук четырнадцать; на одной стороне будет нарисована лесная, а на
другой — комнатная; понимаешь?
Другой раз Николай Силыч и Павел вышли за охотой в табельный день в самые обедни; колокола гудели во всех церквах. Николай Силыч только поеживался и
делал свою искривленную, насмешливую улыбку.
Воспользовавшись этим коротеньким объяснением, она — ни много ни мало — дерев на двести оплела полковника, чего бы при
других обстоятельствах ей не успеть
сделать.
— Она там сама
делай — что хочет, — начала снова Анна Гавриловна, — никто ее не судит, а
других, по крайней мере, своим мерзким языком не марай.
— Потому что вы описываете жизнь, которой еще не знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, — наконец, описать ваши собственные ощущения, — но никак не роман и не повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение
сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали, что писали… А если же нет, то это, с
другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
— Что
делать! На всем
другом — боюсь.
— Дурно-с вы
делаете! — произнес Александр Иванович. — У нас еще Владимир, наше красное солнышко, сказал: «Руси есть веселие пити!» Я не знаю — я ужасно люблю князя Владимира. Он ничего особенно путного не
сделал, переменил лишь одно идолопоклонство на
другое, но — красное солнышко, да и только!
Выйдя на двор, гостьи и молодой хозяин сначала направились в яровое поле, прошли его, зашли в луга, прошли все луга, зашли в небольшой перелесок и тот весь прошли. В продолжение всего этого времени, m-lle Прыхина беспрестанно уходила то в одну сторону, то в
другую, видимо, желая оставлять Павла с m-me Фатеевой наедине. Та вряд ли даже, в этом случае,
делала ей какие-либо особенные откровенности, но она сама догадалась о многом: о, в этом случае m-lle Прыхина была преопытная и предальновидная!
—
Сделайте милость! — сказал Павел, смотря с удовольствием на ее черные глаза, которые так и горели к нему страстью. — Только зачем,
друг мой, все эти мучения, вся эта ревность, для которой нет никакого повода? — сказал он, когда они ехали домой.
— Не слепой быть, а, по крайней мере, не выдумывать, как
делает это в наше время одна прелестнейшая из женщин, но не в этом дело: этот Гомер написал сказание о знаменитых и достославных мужах Греции, описал также и богов ихних, которые беспрестанно у него сходят с неба и принимают участие в деяниях человеческих, — словом, боги у него низводятся до людей, но зато и люди, герои его, возводятся до богов; и это до такой степени, с одной стороны, простое, а с
другой — возвышенное создание, что даже полагали невозможным, чтобы это сочинил один человек, а думали, что это песни целого народа, сложившиеся в продолжение веков, и что Гомер только собрал их.
Каролина Карловна отрицательно покачала головой, к хоть после того, как Павел
сделал Каролине Карловне откровенное признание в своей любви, они были совершенно между собой
друзья, но все-таки расспрашивать более он не почел себя вправе. Впоследствии он, впрочем, узнал, что виновником нового горя Каролины Карловны был один из таинственных фармацевтов. Русскому она, может быть, не поверила бы более; но против немца устоять не могла!
— У
другого бы не стала она этого
делать! — произнес Яков.
Достойный
друг сей, с тех пор, как Вихров получил наследство, заметно стал внимательней к нему: весьма часто забегал, почти не спорил с ним и никогда не продергивал его, как
делал это он обыкновенно с
другими.
— Так втюрился, — продолжал Добров, — что мать-то испугалась, чтоб и не женился; ну, а ведь хитрая, лукавая, проницательная старуха:
сделала вид, что как будто бы ей ничего, позволила этой девушке в горницах даже жить, а потом, как он стал сбираться в Питер, — он так ладил, чтоб и в Питер ее взять с собой, — она сейчас ему и говорит: «
Друг мой, это нехорошо!
— Вы больше бы, чем всякая
другая женщина, стеснили меня, потому что вы, во имя любви, от всякого мужчины потребуете, чтобы он постоянно сидел у вашего платья. В первый момент, как вы мне сказали, я подумал было
сделать это для вас и принести вам себя в жертву, но я тут же увидел, что это будет совершенно бесполезно, потому что много через полгода я все-таки убегу от вас совсем.
— И того нет: хозяйничать в том смысле, как прежде хозяйничали, то есть скопидомничать, не желаю, а агрономничать, как
другие делают из наших молодых помещиков, не решусь, потому что сознаю, что не понимаю и не умею этого
делать.
— Эти отношения, — развивал Вихров далее свою мысль, — она, вероятно бы, поддержала всю жизнь с одним мужчиной, но что же
делать, если случилось так, что она, например, полюбила мужа — вышел негодяй, она полюбила
другого — тоже негодяй, третьего — и тот негодяй.
Отправив все это в городе на почту, Вихров проехал затем в погребок, который состоял всего из одной только маленькой и грязной комнатки, но тем не менее пользовался большою известностью во всем уезде: не было, я думаю, ни одного чиновника, ни одного помещика, который бы хоть раз в жизни не пивал в этом погребке, в котором и устроено было все так, что ничего
другого нельзя было
делать, как только пить: сидеть можно было только около единственного стола, на котором всегда обыкновенно пили, и съесть чего-нибудь можно было достать такого, что возбуждает жажду пить, каковы: селедка, икра…
«Мадам, ваш родственник, — и он при этом почему-то лукаво посмотрел на меня, — ваш родственник написал такую превосходную вещь, что до сих пор мы и наши
друзья в восторге от нее; завтрашний день она выйдет в нашей книжке, но
другая его вещь встречает некоторое затруднение, а потому напишите вашему родственнику, чтобы он сам скорее приезжал в Петербург; мы тут лично ничего не можем
сделать!» Из этих слов ты поймешь, что сейчас же
делать тебе надо: садись в экипаж и скачи в Петербург.
— Погоди, постой, любезный, господин Вихров нас рассудит! — воскликнул он и обратился затем ко мне: — Брат мой изволит служить прокурором; очень смело, энергически подает против губернатора протесты, — все это прекрасно; но надобно знать-с, что их министр не косо смотрит на протесты против губернатора, а, напротив того, считает тех прокуроров за дельных, которые
делают это; наше же начальство, напротив, прямо дает нам знать, что мы, говорит, из-за вас переписываться ни с губернаторами, ни с
другими министерствами не намерены.
—
Сделайте милость! — воскликнул инженер. — Казна, или кто там
другой, очень хорошо знает, что инженеры за какие-нибудь триста рублей жалованья в год служить у него не станут, а сейчас же уйдут на те же иностранные железные дороги, а потому и дозволяет уж самим нам иметь известные выгоды. Дай мне правительство десять, пятнадцать тысяч в год жалованья, конечно, я буду лучше постройки производить и лучше и честнее служить.
Дама сердца у губернатора очень любила всякие удовольствия, и по преимуществу любила она составлять благородные спектакли — не для того, чтобы играть что-нибудь на этих спектаклях или этак, как любили
другие дамы, поболтать на репетициях о чем-нибудь, совсем не касающемся театра, но она любила только наряжаться для театра в костюмы театральные и, может быть,
делала это даже не без цели, потому что в разнообразных костюмах она как будто бы еще сильней производила впечатление на своего сурового обожателя: он смотрел на нее, как-то более обыкновенного выпуча глаза, через очки, негромко хохотал и слегка подрягивал ногами.
— Не со своего, ваше благородие, разуму
делал все это, и
другие тоже меня подучали к тому.
— Да-с. Все смеялась она: «Жена у тебя дура, да ты ее очень любишь!» Мне это и обидно было, а кто ее знает,
другое дело: может, она и отворотного какого дала мне. Так пришло, что женщины видеть почесть не мог: что ни
сделает она, все мне было не по нраву!
Во-первых, я не сам пришел, а меня прислали на него; а потом мне все-таки кажется, что я это дело
сделаю почестней и понежней
других и не оскорблю до такой степени заинтересованных в нем лиц.
— Сначала овдовел, лишился бесценной и незаменимой супруги, так что жить в городе посреди людских удовольствий стало уже тяжко; а
другое — и к пастве божией хотелось покрепче утвердить отшатнувшихся, но все что-то ничего не могу
сделать в том.
— От души благодарю вас, что приехали запросто!.. — говорила хозяйка дома,
делая ему ручкой из-за стола, за которым она сидела, загороженная с одной стороны Юлией, а с
другой — начальником губернии. — А у меня к вам еще просьба будет — и пребольшая, — прибавила она.
— Вы бы гораздо лучше
сделали, если бы попросили на это дело какого-нибудь
другого чиновника: я в службе мнителен и могу очень повредить вашему брату, — сказал он.
— Это, брат, еще темна вода во облацех, что тебе министры скажут, — подхватил Кнопов, — а вот гораздо лучше по-нашему, по-офицерски, поступить; как к некоторым полковым командирам офицеры являлись: «Ваше превосходительство, или берите
другой полк, или выходите в отставку, а мы с вами служить не желаем; не
делайте ни себя, ни нас несчастными, потому что в противном случае кто-нибудь из нас, по жребию, должен будет вам дать в публичном месте оплеуху!» — и всегда ведь выходили; ни один не оставался.
Раз они в чем-то разругались на баллотировке: «Ты, — говорит один
другому, — не смей мне говорить: я два раза в солдаты был разжалован!» — «А я, — говорит
другой, — в рудниках на каторге был!» — хвастаются
друг перед
другом тем; а вон нынешние-то лизуны — как съедутся зимой, баль-костюме сейчас надо для начальника губернии
сделать.
— Так, так!.. — подхватила радостно Груша. — Я сама тоже думала, что это он только в мнении своем имел; вот тоже, как и мы, грешные,
делаем одно дело, а думаем совсем
другое.
— Какое же это ты дело
делаешь, а думаешь
другое? — спросил ее Вихров.
— Это все Митька, наш совестный судья, натворил: долез сначала до министров, тем нажаловался; потом этот молодой генерал, Абреев, что ли, к которому вы давали ему письмо, свез его к какой-то важной барыне на раут. «Вот, говорит, вы тому,
другому, третьему расскажите о вашем деле…» Он всем и объяснил — и пошел трезвон по городу!.. Министр видит, что весь Петербург кричит, — нельзя ж подобного господина терпеть на службе, — и
сделал доклад, что по дошедшим неблагоприятным отзывам уволить его…
Перед Вихровым в это время стоял старик с седой бородой, в коротенькой черной поддевке и в солдатских, с высокими голенищами, сапогах. Это был Симонов. Вихров, как тогда посылали его на службу, сейчас же распорядился, чтобы отыскали Симонова, которого он
сделал потом управляющим над всем своим имением. Теперь он, по крайней мере, с полчаса разговаривал с своим старым приятелем, и все их объяснение больше состояло в том, что они говорили
друг другу нежности.
Она, конечно,
сделала это с целью, чтобы оставить Вихрова с Фатеевой наедине, и полагала, что эти два, некогда обожавшие
друг друга, существа непременно пожелают поцеловаться между собой, так как поцелуй m-lle Прыхина считала высшим блаженством, какое только существует для человека на земле; но Вихров и m-me Фатеева и не думали целоваться.
— Какова, а? — спросила она, указывая головой на дверь Клеопатры Петровны. — Видеть ее не могу, и все фантазирует: и то-то она
сделает, и
другое… Уж вы, Вихров, ездите к ней почаще, — прибавила она.
— И об ней, и она, наверно, будет определена, — отвечал Кергель и, осторожно перейдя на ту сторону, где стояла Катишь, подошел к ней и начал ей передавать приятную новость; но Катишь была не такова: когда она что-нибудь
делала для
других, то о себе в эти минуты совершенно забывала.
— Ах,
сделайте милость, о madame Живиной извольте отложить попечение: она теперь в восторге от своего мужа, а прежде точно, что была в вас влюблена; но, впрочем, найдутся, может быть, и
другие, которые не менее вас любят, по крайней мере, родственной любовью.
— А, в таком случае мы должны
сделать некоторое особое распоряжение. Я тебя, мой
друг, поручу одному старику, который тебе все это устроит. Потрудитесь послать ко мне Симонова! — прибавил Вихров, обращаясь к Катишь.
Он (и это особенно стало проявляться в нем в последнее время) как-то сухо начал встречаться с Мари, односложно отвечал на ее вопросы; сидя с ней рядом, он глядел все больше в сторону и явно
делал вид, что занят чем-то
другим, но никак уж не ею.
— Всецело?.. Нет, Мари! — воскликнул Вихров, и потом, заметно
сделав над собой большое усилие, он начал негромко: — Я без самого тяжелого, самого уязвляющего, оскорбляющего меня чувства, не могу себе вообразить минуты, когда вы принадлежите кому-нибудь
другому, кроме меня!
— Но народ это
делает без всякой меры; иногда целая деревня валяется пьяная по канавам или идет на четвереньках пить в
другую деревню, — проговорил Абреев.