Неточные совпадения
— И трудно, ваше высокопревосходительство, другим такие иметь: надобно тоже, чтобы посуда
была чистая, корова чистоплотно выдоена, — начала
было она; но Ардальон Васильевич сурово взглянул на жену. Она
поняла его и сейчас же замолчала: по своему необразованию и стремительному характеру, Маремьяна Архиповна нередко таким образом провиралась.
Она очень хорошо
поняла, что девочке гораздо
будет лучше у княгини, чем у простого мужика.
— Василий Мелентьич, давайте теперь рассчитаемте, что все
будет это стоить: во-первых, надобно поднять сцену и сделать рамки для декораций, положим хоть штук четырнадцать; на одной стороне
будет нарисована лесная, а на другой — комнатная;
понимаешь?
— Да это что же?.. Все равно! — отвечал jeune-premier, совершенно не
поняв того, что сказал ему Николай Силыч: он
был малый красивый, но глуповатый.
Он, по необходимости, тоже сделался слушателем и очутился в подлейшем положении: он совершенно не
понимал того, что читала Мари; но вместе с тем, стыдясь в том признаться, когда его собеседницы, по случаю прочитанного, переглядывались между собой, смеялись на известных местах, восхищались поэтическими страницами, — и он также смеялся, поддакивал им улыбкой, так что те решительно и не заметили его обмана, но втайне самолюбие моего героя
было сильно уязвлено.
— И вообразите, кузина, — продолжал Павел, — с месяц тому назад я ни йоты, ни бельмеса не знал по-французски; и когда вы в прошлый раз читали madame Фатеевой вслух роман, то я
был такой подлец, что делал вид, будто бы
понимаю, тогда как звука не уразумел из того, что вы прочли.
— Так что же вы говорите, я после этого уж и не
понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение для себя — ходить в Семеновский трактир и
пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь
будет развивать меня, а потому стеснять вам в этом случае волю мою и лишать меня, может
быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
— Нет, не то, врешь, не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а не то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж
было обидно, что сын как будто бы совсем не
понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я тебе дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
— Мысль Сперанского очень понятна и совершенно справедлива, — воскликнул Павел, и так громко, что Александра Григорьевна явно сделала гримасу; так что даже полковник, сначала
было довольный разговорчивостью сына, заметил это и толкнул его ногой. Павел
понял его, замолчал и стал кусать себе ногти.
— Нельзя-с! — повторил Силантий. — Позвольте-с, я доложу, — прибавил он и, как бы сам не
понимая, что делает, отворил дверь, юркнул в нее и, как слышно
было, заперев ее, куда-то проворно побежал по дому.
— Всегда к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове у него все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя к себе на квартиру, которая
была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами, не спав и в то же время как бы ничего не
понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
Полковник
понять не мог, что такое это все
было потеряно у сына в жизни.
Все это маменька ваша, видно, рассудила и
поняла, потому добрая и умная
была, — вы из лица с ней много схожи.
Анна Гавриловна опять немного покраснела; она очень хорошо
поняла, что этот намек
был прямо на нее сказан. Еспер Иваныч начал уже слушать этот разговор нахмурившись.
Я очень хорошо
понимаю, что разум
есть одна из важнейших способностей души и что, действительно, для него
есть предел, до которого он может дойти; но вот тут-то, где он останавливается, и начинает, как я думаю, работать другая способность нашей души — это фантазия, которая произвела и искусства все и все религии и которая, я убежден, играла большую роль в признании вероятности существования Америки и подсказала многое к открытию солнечной системы.
Словом, он знал их больше по отношению к барям, как полковник о них натолковал ему; но тут он начал
понимать, что это
были тоже люди, имеющие свои собственные желания, чувствования, наконец, права. Мужик Иван Алексеев, например, по одной благородной наружности своей и по складу умной речи,
был, конечно, лучше половины бар, а между тем полковник разругал его и дураком, и мошенником — за то, что тот не очень глубоко вбил стожар и сметанный около этого стожара стог свернулся набок.
Полковник наконец
понял, что все это она ему врала, но так как он терпеть не мог всякой лжи, то очень
был рад, когда их позвали обедать и дали ему возможность отделаться от своей собеседницы. За обедом, впрочем, его вздумала также занять и m-me Фатеева, но только сделала это гораздо поумнее, чем m-lle Прыхина.
Петин сел к столу и, заиграв на нем руками, как бы на фортепьянах, запел совершенно так, как
поют барышни, которые не
понимают, что они
поют.
—
Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, — сказал Замин, — баря добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего простого народа не
понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не то, что наш мужичок, — с деготьком да луком.
Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею,
понимал, что он теперь единственный защитник ее, — и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: «Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и
буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров».
Штука эта
была выдумана и представлена прямо для Плавина; но тот опять, кажется, ничего из этого не
понял.
Каждый из нас, разумеется, без должной привычки к сцене, но все-таки
будет понимать то, что он говорит.
Когда на эти бойницы выходили монахи и отбивались от неприятелей, тогда я
понимаю, что всякому человеку можно
было прятаться в этих стенах; теперь же, когда это стало каким-то эстетическим времяпровождением нескольких любителей или ленивцев…
Павел, когда он
был гимназистом, студентом, все ей казался еще мальчиком, но теперь она слышала до мельчайших подробностей его историю с m-me Фатеевой и поэтому очень хорошо
понимала, что он — не мальчик, и особенно, когда он явился в настоящий визит таким красивым, умным молодым человеком, — и в то же время она вспомнила, что он
был когда-то ее горячим поклонником, и ей стало невыносимо жаль этого времени и ужасно захотелось заглянуть кузену в душу и посмотреть, что теперь там такое.
Павел
понял, что это он так только говорил, а что математику он, должно
быть, совсем забыл.
Ты знаешь, друг мой, самолюбивый мой характер и
поймешь, чего мне это стоило, а мать между тем заставляла, чтобы я
была весела и любезна со всеми бывшими у нас в доме молодыми людьми.
Надобно
быть женщиной, чтобы
понять, как ужасно видеть пьяным близкого человека.
Вихров видел, что ему надобно
было осторожно разговаривать с Анной Ивановной. Он уже начинал частью
понимать ее семейные отношения.
Неведомова не
было в Москве; Замин и Петин
были очень милые ребята, но чрезвычайно простые и вряд ли
понимали в этом толк; Марьеновский, теперь уже служивший в сенате, пошел совершенно в другую сторону.
— Это я так, для красноречия, — отвечал Павел, чтобы успокоить приятеля. Он очень уж хорошо
понимал, что тот до сих пор еще
был до безумия влюблен в Анну Ивановну. От последнего ответа Неведомов, в самом деле, заметно успокоился.
— Может
быть, он и ту способность имеет; а что касается до ума его, то вот именно мне всегда казалось, что у него один из тех умов, которые, в какую область хотите поведите, они всюду пойдут за вами и везде все
будут понимать настоящим образом… качество тоже, полагаю, немаловажное для писателя.
— Ну, уж этого я не разумею, извините!.. Вот хоть бы тоже и промеж нас, мужиков, сказки эти разные ходят; все это в них рассказываются глупости одни только, как я
понимаю; какие-то там Иван-царевичи, Жар-птицы, Царь-девицы — все это пустяки, никогда ничего того не
было.
Я так
понимаю, что господа теперь для нас все равно, что родители: что хорошо мы сделали, им долженствует похвалить нас, худо — наказать; вот этого-то мы, пожалуй, с нашим барином и не сумеем сделать, а промеж тем вы за всех нас отвечать богу
будете, как пастырь — за овец своих: ежели какая овца отшатнется в сторону, ее плетью по боку надо хорошенько…
— Мне надобно только реставрировать живопись на потолке, она вся
есть, —
понимаешь?
Вихров
понять никак не мог: роман ли его
был очень плох, или уж слушательницы его
были весьма плохие в том судьи.
— Понимаю-с, — отвечал Добров, — мало ведь как-то здесь этого
есть. Здесь не то, что сторона какая-нибудь вольная, — вот как при больших дорогах бывает, где частые гульбища и поседки.
Слухи эти дошли, разумеется, и до Юленьки Захаревской; она при этом сделала только грустно-насмешливую улыбку. Но кто больше всех в этом случае ее рассердил — так это Катишь Прыхина: какую та во всей этой истории играла роль, на языке порядочной женщины и ответа не
было. Юлия хотя
была и совершенно чистая девушка, но, благодаря дружбе именно с этой m-lle Прыхиной и почти навязчивым ее толкованиям,
понимала уже все.
Он очень хорошо
понял, что это
была штука со стороны Клеопатры Петровны, и страшно на нее рассердился.
— И того нет: хозяйничать в том смысле, как прежде хозяйничали, то
есть скопидомничать, не желаю, а агрономничать, как другие делают из наших молодых помещиков, не решусь, потому что сознаю, что не
понимаю и не умею этого делать.
В Петербурге он
был больше известен как врач духа, чем врач тела, и потому, по преимуществу, лечил женщин, которых сам очень любил и знал их и
понимал до тонкости.
Ришар хотя и видел, что она
была совершенно здорова, тем не менее сейчас же
понял задушевное желание своей пациентки и голосом, не допускающим ни малейшего возражения, произнес...
При отъезде m-me Эйсмонд Ришар дал ей письмо к одному своему другу, берлинскому врачу, которого прямо просил посоветовать этой даме пользоваться, где только она сама пожелает и в какой только угодно ей местности. Ришар предполагал, что Мари стремится к какому-нибудь предмету своей привязанности за границу. Он очень хорошо и очень уж давно видел и
понимал, что m-r Эйсмонд и m-me Эйсмонд
были, как он выражался, без взаимного нравственного сродства, так как одна
была женщина умная, а другой
был мужчина глупый.
— Или теперь это письмо господина Белинского ходит по рукам, — продолжал капитан тем же нервным голосом, — это, по-моему, возмутительная вещь: он пишет-с, что католическое духовенство
было когда-то и чем-то, а наше никогда и ничем, и что Петр Великий
понял, что единственное спасение для русских — это перестать
быть русскими. Как хотите, господа, этими словами он ударил по лицу всех нас и всю нашу историю.
Поддерживаемый буржуазией, 2 декабря 1852 года совершил государственный переворот и объявил себя императором.], то он с удовольствием объявил, что тот, наконец, восторжествовал и объявил себя императором, и когда я воскликнул, что Наполеон этот
будет тот же губернатор наш, что весь род Наполеонов надобно сослать на остров Елену, чтобы никому из них никогда не удалось царствовать, потому что все они в душе тираны и душители мысли и, наконец, люди в высшей степени антихудожественные, — он совершенно не
понял моих слов.
— Вижу, — отвечал тот, решительно не
понимая, в чем тут дело и для чего об этом говорят. В потолке, в самом деле,
были три совершенно новых тесины.
Вихров, разумеется, очень хорошо
понимал, что со стороны высокого мужика
было одно только запирательство; но как его
было уличить: преступник сам от своих слов отказывался, из соседей никто против богача ничего не покажет, чиновники тоже не признаются, что брали от него взятки; а потому с сокрушенным сердцем Вихров отпустил его, девку-работницу сдал на поруки хозяевам дома, а Парфена велел сотскому и земскому свезти в уездный город, в острог.
Вихров затем принялся читать бумаги от губернатора: одною из них ему предписывалось произвести дознание о буйствах и грубостях, учиненных арестантами местного острога смотрителю, а другою — поручалось отправиться в село Учню и сломать там раскольничью моленную. Вихров на первых порах и не
понял — какого роду
было последнее поручение.
— Конечно-с! — согласился исправник и,
поняв, как видно, что с этим молокососом ему разговаривать
было больше нечего, раскланялся и ушел.
Он читал громко и внятно, но останавливался вовсе не на запятых и далеко, кажется, не
понимал, что читает; а равно и слушатели его, если и
понимали, то совершенно не то, что там говорилось, а каждый — как ближе подходило к его собственным чувствам; крестились все двуперстным крестом; на клиросах по временам
пели: «Богородицу», «Отче наш», «Помилуй мя боже!».
— Карай его лучше за то, но не оставляй во мраке… Что ежели кто вам говорил, что
есть промеж них начетчики: ихние попы, и пастыри, и вожди разные — все это вздор! Я имел с ними со многими словопрение: он несет и сам не знает что, потому что
понимать священное писание — надобно тоже, чтоб
был разум для того готовый.