Неточные совпадения
Таким образом, барон с первого взгляда должен
был понять, какими людьми Варвара Петровна окружает себя, хотя бы и в губернском уединении.
Он со слезами вспоминал об этом девять лет спустя, — впрочем, скорее по художественности своей натуры, чем из благодарности. «Клянусь же вам и пари держу, — говорил он мне сам (но только мне и по секрету), — что никто-то изо всей этой публики знать не знал о мне ровнешенько ничего!» Признание замечательное: стало
быть,
был же в нем острый ум, если он тогда же, на эстраде, мог так ясно
понять свое положение, несмотря на всё свое упоение; и, стало
быть, не
было в нем острого ума, если он даже девять лет спустя не мог вспомнить о том без ощущения обиды.
Алеша и полковник еще не успели ничего
понять, да им и не видно
было и до конца казалось, что те шепчутся; а между тем отчаянное лицо старика их тревожило. Они смотрели выпуча глаза друг на друга, не зная, броситься ли им на помощь, как
было условлено, или еще подождать. Nicolas заметил, может
быть, это и притиснул ухо побольнее.
— О ней не беспокойтесь, да и нечего вам любопытствовать. Конечно, вы должны ее сами просить, умолять сделать вам честь,
понимаете? Но не беспокойтесь, я сама
буду тут. К тому же вы ее любите…
Он тоже меня насквозь
понимал, то
есть ясно видел, что я
понимаю его насквозь и даже злюсь на него, и сам злился на меня за то, что я злюсь на него и
понимаю его насквозь.
— Извините меня, — внушительно заметил Степан Трофимович, — я
понимаю, что это дело может
быть деликатнейшим…
— Ах, простите, пожалуйста, я совсем не то слово сказала; вовсе не смешное, а так… (Она покраснела и сконфузилась.) Впрочем, что же стыдиться того, что вы прекрасный человек? Ну, пора нам, Маврикий Николаевич! Степан Трофимович, через полчаса чтобы вы у нас
были. Боже, сколько мы
будем говорить! Теперь уж я ваш конфидент, и обо всем, обо всем,
понимаете?
Они ведь обе только здесь в первый раз проведали об этих здешних историях с Nicolas четыре года назад: «Вы тут
были, вы видели, правда ли, что он сумасшедший?» И откуда эта идея вышла, не
понимаю.
— О, почему бы совсем не
быть этому послезавтра, этому воскресенью! — воскликнул он вдруг, но уже в совершенном отчаянии, — почему бы не
быть хоть одной этой неделе без воскресенья — si le miracle existe? [если чудеса бывают (фр.).] Ну что бы стоило провидению вычеркнуть из календаря хоть одно воскресенье, ну хоть для того, чтобы доказать атеисту свое могущество, et que tout soit dit! [и пусть всё
будет кончено (фр.).] О, как я любил ee! двадцать лет, все двадцать лет, и никогда-то она не
понимала меня!
— Vingt ans! И ни разу не
поняла меня, о, это жестоко! И неужели она думает, что я женюсь из страха, из нужды? О позор! тетя, тетя, я для тебя!.. О, пусть узнает она, эта тетя, что она единственная женщина, которую я обожал двадцать лет! Она должна узнать это, иначе не
будет, иначе только силой потащат меня под этот се qu’on appelle le [так называемый (фр.).] венец!
— Да направление и не беда, — зашевелился Шатов, — да и нельзя его избежать, чуть лишь обнаружится хоть какой-нибудь подбор. В подборе фактов и
будет указание, как их
понимать. Ваша идея недурна.
— Это письмо я получила вчера, — покраснев и торопясь стала объяснять нам Лиза, — я тотчас же и сама
поняла, что от какого-нибудь глупца; и до сих пор еще не показала maman, чтобы не расстроить ее еще более. Но если он
будет опять продолжать, то я не знаю, как сделать. Маврикий Николаевич хочет сходить запретить ему. Так как я на вас смотрела как на сотрудника, — обратилась она к Шатову, — и так как вы там живете, то я и хотела вас расспросить, чтобы судить, чего еще от него ожидать можно.
— Это невозможно, и к тому же я совершенно не
понимал бы, как это сделать, — начал
было я уговаривать, — я пойду к Шатову…
— Может
быть, я, по моему обыкновению, действительно давеча глупость сделал… Ну, если она сама не
поняла, отчего я так ушел, так… ей же лучше.
— Отвори же!
Понимаешь ли ты, что
есть нечто высшее, чем драка… между человечеством;
есть минуты блага-а-родного лица… Шатов, я добр; я прощу тебя… Шатов, к черту прокламации, а?
Необычайная учтивость губернаторши, без сомнения, заключала в себе явную и остроумную в своем роде колкость; так все
поняли; так
поняла, должно
быть, и Варвара Петровна; но по-прежнему никого не замечая и с самым непоколебимым видом достоинства приложилась она ко кресту и тотчас же направилась к выходу.
— Наденьте ее сейчас же опять и оставьте навсегда при себе. Ступайте и сядьте,
пейте ваш кофе и, пожалуйста, не бойтесь меня, моя милая, успокойтесь. Я начинаю вас
понимать.
— Этого уж я не знаю-с; до меня тоже доходило, что господин Лебядкин говорил про меня вслух, будто я не всё ему доставила; но я этих слов не
понимаю.
Было триста рублей, я и переслала триста рублей.
Степан Трофимович дрожал тоже, но, напротив, потому что наклонен
был всегда
понимать с излишком.
— То
есть когда летом, — заторопился капитан, ужасно махая руками, с раздражительным нетерпением автора, которому мешают читать, — когда летом в стакан налезут мухи, то происходит мухоедство, всякий дурак
поймет, не перебивайте, не перебивайте, вы увидите, вы увидите… (Он всё махал руками.)
Вам непонятно, что он защищает ее от обидчиков, окружает ее уважением, «как маркизу» (этот Кириллов, должно
быть, необыкновенно глубоко
понимает людей, хотя и он не
понял Nicolas!).
Женщина, женщина только может
понять это, Петр Степанович, и как жаль, что вы… то
есть не то, что вы не женщина, а по крайней мере на этот раз, чтобы
понять!
— То
есть в том смысле, что чем хуже, тем лучше, я
понимаю,
понимаю, Варвара Петровна. Это вроде как в религии: чем хуже человеку жить или чем забитее или беднее весь народ, тем упрямее мечтает он о вознаграждении в раю, а если при этом хлопочет еще сто тысяч священников, разжигая мечту и на ней спекулируя, то… я
понимаю вас, Варвара Петровна,
будьте покойны.
— Это, положим, не совсем так, но скажите, неужели Nicolas, чтобы погасить эту мечту в этом несчастном организме (для чего Варвара Петровна тут употребила слово «организм», я не мог
понять), неужели он должен
был сам над нею смеяться и с нею обращаться, как другие чиновники? Неужели вы отвергаете то высокое сострадание, ту благородную дрожь всего организма, с которою Nicolas вдруг строго отвечает Кириллову: «Я не смеюсь над нею». Высокий, святой ответ!
— О, это мой характер! Я узнаю себя в Nicolas. Я узнаю эту молодость, эту возможность бурных, грозных порывов… И если мы когда-нибудь сблизимся с вами, Петр Степанович, чего я с моей стороны желаю так искренно, тем более что вам уже так обязана, то вы, может
быть,
поймете тогда…
— Вы
поймете тогда тот порыв, по которому в этой слепоте благородства вдруг берут человека даже недостойного себя во всех отношениях, человека, глубоко не понимающего вас, готового вас измучить при всякой первой возможности, и такого-то человека, наперекор всему, воплощают вдруг в какой-то идеал, в свою мечту, совокупляют на нем все надежды свои, преклоняются пред ним, любят его всю жизнь, совершенно не зная за что, — может
быть, именно за то, что он недостоин того…
— Во всяком случае, дело это теперь кончено и рассказано, а стало
быть, можно и перестать о нем, — прибавил он, и какая-то сухая, твердая нотка прозвучала в его голосе. Варвара Петровна
поняла эту нотку; но экзальтация ее не проходила, даже напротив.
— То
есть, видите ли-с, если тут чего-нибудь я не
понял, — как бы испугался и еще пуще заторопился Петр Степанович, — то виноват, разумеется, он, что так пишет.
— Ба, да и я теперь всё
понимаю! — ударил себя по лбу Петр Степанович. — Но… но в какое же положение я
был поставлен после этого? Дарья Павловна, пожалуйста, извините меня!.. Что ты наделал со мной после этого, а? — обратился он к отцу.
При бесконечной злобе, овладевавшей им иногда, он все-таки всегда мог сохранять полную власть над собой, а стало
быть, и
понимать, что за убийство не на дуэли его непременно сошлют в каторгу; тем не менее он все-таки убил бы обидчика, и без малейшего колебания.
Стало
быть, многосторонне
понимал борьбу; не с медведями только и не на одних дуэлях ценил в себе стойкость и силу характера.
— Я не про то. Знаете ли, что всё это
было нарочно сшито белыми нитками, чтобы заметили те… кому надо.
Понимаете это?
— Друг мой, настоящая правда всегда неправдоподобна, знаете ли вы это? Чтобы сделать правду правдоподобнее, нужно непременно подмешать к ней лжи. Люди всегда так и поступали. Может
быть, тут
есть, чего мы не
понимаем. Как вы думаете,
есть тут, чего мы не
понимаем, в этом победоносном визге? Я бы желал, чтобы
было. Я бы желал.
— Vous ne comprenez pas. Passons. [Вы не
понимаете. Оставим это (фр.).] Но… обыкновенно на свете кончается ничем, но здесь
будет конец, непременно, непременно!
— Я ничего, ничего не думаю, — заторопился, смеясь, Петр Степанович, — потому что знаю, вы о своих делах сами наперед обдумали и что у вас всё придумано. Я только про то, что я серьезно к вашим услугам, всегда и везде и во всяком случае, то
есть во всяком,
понимаете это?
— То
есть? — посмотрел Николай Всеволодович, не
понимая.
— Я, конечно,
понимаю застрелиться, — начал опять, несколько нахмурившись, Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания, — я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы сделать злодейство или, главное, стыд, то
есть позор, только очень подлый и… смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать
будут тысячу лет, и вдруг мысль: «Один удар в висок, и ничего не
будет». Какое дело тогда до людей и что они
будут плевать тысячу лет, не так ли?
— Мне налево, тебе направо; мост кончен. Слушай, Федор, я люблю, чтобы мое слово
понимали раз навсегда: не дам тебе ни копейки, вперед мне ни на мосту и нигде не встречайся, нужды в тебе не имею и не
буду иметь, а если ты не послушаешься — свяжу и в полицию. Марш!
Капитан вытаращил глаза; он даже и не
понял; надо
было растолковать ему.
Он не
понимал поведения своего противника и
был в бешенстве.
— Я совершенно присоединяюсь к словам господина Кириллова… эта мысль, что нельзя мириться на барьере,
есть предрассудок, годный для французов… Да я и не
понимаю обиды, воля ваша, я давно хотел сказать… потому что ведь предлагаются всякие извинения, не так ли?
— О дрезденской Мадонне? Это о Сикстинской? Chère Варвара Петровна, я просидела два часа пред этою картиной и ушла разочарованная. Я ничего не
поняла и
была в большом удивлении. Кармазинов тоже говорит, что трудно
понять. Теперь все ничего не находят, и русские и англичане. Всю эту славу старики прокричали.
— Хуже, ты
был приживальщиком, то
есть лакеем добровольным. Лень трудиться, а на денежки-то у нас аппетит. Всё это и она теперь
понимает; по крайней мере ужас, что про тебя рассказала. Ну, брат, как я хохотал над твоими письмами к ней; совестно и гадко. Но ведь вы так развращены, так развращены! В милостыне
есть нечто навсегда развращающее — ты явный пример!
Она сама
поняла, что тебе денег надо
было, как и всякому, и что ты с этой точки, пожалуй, и прав.
Вот как я
понимаю activité dévorante, а ее не
будет без усиления губернаторской власти.
— Это… это… черт… Я не виноват ведь, что в вас верю! Чем же я виноват, что почитаю вас за благороднейшего человека и, главное, толкового… способного то
есть понять… черт…
— Эх! — махнул рукой Петр Степанович, как бы отбиваясь от подавляющей прозорливости вопрошателя, — ну, слушайте, я вам всю правду скажу: о прокламациях ничего не знаю, то
есть ровнешенько ничего, черт возьми,
понимаете, что значит ничего?..
Официальная и даже секретная история «нового поколения» ему
была довольно известна, — человек
был любопытный и прокламации собирал, — но никогда не
понимал он в ней самого первого слова.
«Этот неуч, — в раздумье оглядывал его искоса Кармазинов, доедая последний кусочек и
выпивая последний глоточек, — этот неуч, вероятно,
понял сейчас всю колкость моей фразы… да и рукопись, конечно, прочитал с жадностию, а только лжет из видов. Но может
быть и то, что не лжет, а совершенно искренно глуп. Гениального человека я люблю несколько глупым. Уж не гений ли он какой у них в самом деле, черт его, впрочем, дери».