Неточные совпадения
— Я, папаша,
пойду с ним сидеть
на медведя, — сказал Павел почти повелительным голосом отцу.
Оба эти лица были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире и при всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды ее были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом и сидели
на ней как-то вкривь и вкось: вообще дама эта имела то свойство, что, что бы она ни надела, все к ней как-то не
шло.
По фигурам своим, супруг и супруга скорее походили
на огромные тумбы, чем
на живых людей; жизнь их обоих вначале
шла сурово и трудно, и только решительное отсутствие внутри всего того, что иногда другим мешает жить и преуспевать в жизни, помогло им достигнуть настоящего, почти блаженного состояния.
Тот встал. Александра Григорьевна любезно расцеловалась с хозяйкой; дала поцеловать свою руку Ардальону Васильичу и старшему его сыну и —
пошла. Захаревские, с почтительно наклоненными головами, проводили ее до экипажа, и когда возвратились в комнаты, то весь их наружный вид совершенно изменился: у Маремьяны Архиповны пропала вся ее суетливость и она тяжело опустилась
на тот диван,
на котором сидела Александра Григорьевна, а Ардальон Васильевич просто сделался гневен до ярости.
По третьей стене
шел длинный диван, заваленный книгами, и кроме того,
на нем стояли без рамок две отличные копии: одна с Сикстовой Мадонны [Сикстова Мадонна — знаменитая картина Рафаэля, написанная между 1515 и 1519 годами.
— Хорош уж подарок, нечего сказать! — возразила Анна Гавриловна, усмехаясь, сама впрочем,
пошла и вскоре возвратилась с халатом
на рост Павла и с такими же сафьянными сапогами.
Солдат ничего уже ему не отвечал, а только
пошел. Ванька последовал за ним, поглядывая искоса
на стоявшую вдали собаку. Выйди за ворота и увидев
на голове Вихрова фуражку с красным околышком и болтающийся у него в петлице георгиевский крест, солдат мгновенно вытянулся и приложил даже руки по швам.
— Да, она писала мне, — отвечал Плавин вежливо полковнику; но
на Павла даже и не взглянул, как будто бы не об нем и речь
шла.
На дворе, впрочем, невдолге показался Симонов;
на лице у него написан был смех, и за ним
шел какой-то болезненной походкой Ванька, с всклоченной головой и с заплаканной рожею. Симонов прошел опять к барчикам; а Ванька отправился в свою темную конуру в каменном коридоре и лег там.
Плавин (это решительно был какой-то всемогущий человек) шепнул Павлу, что можно будет пробраться
на сцену; и потому он
шел бы за ним, не зевая.
— Завтра я
пойду в гимназию, — продолжал тот: — сделаем там подписку; соберем деньги; я куплю
на них, что нужно.
Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец
послать Ивана
на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут
шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что та сказала ему довольно сурово: «
Пойдите, барин, от меня, что вы!»
— А тем, что какую-то дугу согнутую играл, а не человека!.. Вот пан Прудиус, — продолжал Николай Силыч, показывая
на Павла, — тот за дело схватился, за психею взялся, и вышло у него хорошо; видно, что изнутри все
шло!
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны, того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог
на разум
послал, небольшие пьески; и таким образом к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры
на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал.
— Объясняй и доходи своим умом, — продолжал он, а сам слегка наводил
на путь, которым следовало
идти.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела
идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там,
идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал
на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
Между Еспером Иванычем и княгинею несколько времени уже
шла переписка: княгиня, с видневшимися следами слез
на каждом письме, умоляла его переселиться для лечения в Москву, где и доктора лучше, и она сама будет иметь счастье быть при нем.
Ванька спросонья, разумеется, исполнял все это, как через пень колоду валил, так что Семен Яковлевич и Евлампия Матвеевна уже ушли, и Павел едва успел их нагнать. Свежий утренний воздух ободряющим и освежающим образом подействовал
на него; Павел
шел, жадно вдыхая его; под ногами у него хрустел тоненький лед замерзших проталин;
на востоке алела заря.
— Ну как уж не мешает, кто за этим
пошел… Епитимью бы надо
на вас положить за то… «Ныне отпущаеши раба твоего, господи…» Ну, целуйте крест и ступайте.
Посылайте, кто там еще есть.
Когда стали готовиться
идти к обедне, то Крестовниковы опять его удивили: они рядились и расфранчивались, как будто бы
шли на какой-нибудь парад.
В ночь с субботы
на воскресенье в доме Крестовниковых спать, разумеется, никто не ложился, и, как только загудел соборный колокол, все сейчас же
пошли в церковь.
— А мне вот нужней, чтоб ты с мужиком жил!.. — воскликнул, вспылив, полковник. — Потому что я покойнее буду:
на первых порах ты
пойдешь куда-нибудь, Макар Григорьев или сам с тобой
пойдет, или
пошлет кого-нибудь!
— И сам
пойдет, или
пошлет кого ни
на есть! — подтвердила, явно подличая, Алена Сергеевна.
Самый дом и вся обстановка около него как бы вовсе не изменились: ворота так же были отворены, крыльцо — отперто; даже
на окне, в зале, как Павлу показалось, будто бы лежал дорожный саквояж, «Что за чудо, уж не воротились ли они из Москвы?» — подумал он и
пошел в самый дом.
К счастью, что при этом был Симонов, который сейчас же нашелся — сбегал за доктором и
послал,
на собственные деньжонки, эстафету к полковнику.
Невдалеке от зеркала была прибита лубочная картина: «Русский мороз и немец», изображающая уродливейшего господина во фраке и с огромнейшим носом, и
на него русский мужик в полушубке замахивался дубиной, а внизу было подписано: «Немец, береги свой нос,
идет русский мороз!» Все сие помещение принадлежало Макару Григорьеву Синькину, московскому оброчному подрядчику, к которому, как мы знаем, Михаил Поликарпыч препроводил своего сына…
— Надо быть, что отобедал: вечерни уж были. Съездите, что тут вам валяться-то
на диване!
Послать, что ли, вам камердинера-то вашего?
Павел стал осматривать комнату Еспера Иваныча, которую, видимо, убирало чье-то утонченное внимание. По стенам
шли мягкие без дерева диваны, пол был покрыт пушистым теплым ковром; чтобы летнее солнце не жгло,
на окна были опущены огромные маркизы; кроме того, небольшая непритворенная дверь вела
на террасу и затем в сад, в котором виднелось множество цветов и растений.
— Мужа моего нет дома; он сейчас уехал, — говорила Мари, не давая, кажется, себе отчета в том, к чему это она говорит, а между тем сама
пошла и села
на свое обычное место в гостиной. Павел тоже следовал за ней и поместился невдалеке от нее.
— Ты, однако, прежде хотел поступить
на математический с тем, чтобы
идти в военную службу, — продолжала Мари с участием.
И молодые люди
пошли. Войдя
на Тверскую, они сейчас повернули в ворота огромного дома и стали взбираться по высочайшей и крутейшей лестнице.
Макар Григорьев видал всех, бывавших у Павла студентов, и разговаривал с ними: больше всех ему понравился Замин, вероятно потому, что тот толковал с ним о мужичках, которых, как мы знаем, Замин сам до страсти любил, и при этом, разумеется, не преминул представить, как богоносцы,
идя с образами
на святой неделе, дикими голосами поют: «Христос воскресе!»
Салов, заметно сконфуженный тем, что ему не удалось заманить молодого Захаревского в игру, сидел как
на иголках и, чтоб хоть сколько-нибудь позамять это,
послал нарочно за Петиным и Заминым, чтоб они что-нибудь представили и посмешили.
Полковник смотрел
на всю эту сцену, сидя у открытого окна и улыбаясь; он все еще полагал, что
на сына нашла временная блажь, и вряд ли не то же самое думал и Иван Алексеев, мужик, столь нравившийся Павлу, и когда все
пошли за Кирьяном к амбару получать провизию, он остался
на месте.
— Нет, не был! Со всеми с ними дружен был, а тут как-то перед самым их заговором,
на счастье свое, перессорился с ними! Когда государю подали список всех этих злодеев, первое слово его было: «А Коптин — тут, в числе их?» — «Нет», — говорят. — «Ну, говорит,
слава богу!» Любил, знаешь, его, дорожил им. Вскоре после того в флигель-адъютанты было предложено ему — отказался: «Я, говорит, желаю служить отечеству, а не
на паркете!» Его и
послали на Кавказ:
на, служи там отечеству!
—
Слава богу-с, — отвечал тот, сейчас же вставая
на ноги.
— Ну, да поворотов как не быть — есть. Главная причина тут лес Зенковский, верст
на пятнадцать
идет; грязь там, сказывают, непроходимая.
Павел оделся и
пошел туда. Окошечко — из залы в блаженнейшую чайную — опять
на минуту промелькнуло перед ним; когда он вошел в столовую, сидевшая там становая вдруг вскрикнула и закрыла обеими руками грудь свою. Она, изволите видеть, была несколько в утреннем дезабилье и поэтому очень устыдилась Павла.
— Да пошто нам
на волю-то… не
пойдем мы
на волю…
— Ну-с, поэтому вы надевайте вашу шляпку, и мы сейчас же поедем
на считку в один дом, а я схожу к Каролине Карловне, — и он
пошел к m-me Гартунг.
Затем считка
пошла как-то ужасно плохо. Анна Ивановна заметно конфузилась при Клеопатре Петровне: женский инстинкт говорил ей, что Фатеева в настоящую минуту сердится, и сердится именно
на нее. Неведомов только того, кажется, и ожидал, чтобы все это поскорее кончилось. Петин и Замин подсели было к Клеопатре Петровне, чтобы посмешить ее; но она даже не улыбнулась, а неподвижно, как статуя, сидела и смотрела то
на Павла, то
на Анну Ивановну, все еще стоявших посередине залы.
— Поедемте, — проговорил Неведомов, и когда они вышли
на улицу, то он
пошел пешком.
Но Неведомов
шел молча, видимо, занятый своими собственными мыслями. Взобравшись
на гору, он вошел в ворота монастыря и, обратившись к шедшему за ним Вихрову, проговорил...
— Да-с, они самые, кажется!.. И как плакать изволили — ужас:
пошли с последним-то лобызанием, так
на гроб и упали; почесть
на руках отнесли их потом оттуда.
Яков тронул: лошадь до самой Тверской
шла покорной и самой легкой рысцой, но, как въехали
на эту улицу, Яков посмотрел глазами, что впереди никто очень не мешает, слегка щелкнул только языком, тронул немного вожжами, и рысак начал забирать; они обогнали несколько колясок, карет, всех попадавшихся извозчиков, даже самого обер-полицеймейстера; у Павла в глазах даже зарябило от быстрой езды, и его слегка только прикидывало
на эластической подушке пролетки.
— Чудная лошадь! — воскликнул тот, смотря
на это благородное животное, которое опять уже
пошло тихо и покорно.
Мари, ребенок и Павел
пошли по парку, но прошли они недалеко и уселись
на скамеечке. Ребенок стал у ног матери. Павлу и Мари, видимо, хотелось поговорить между собой.
Обожатель ее m-r Leon, — мне тогда уже было 18 лет, и я была очень хорошенькая девушка, — вздумал не ограничиваться maman, а делать и мне куры; я с ужасом, разумеется, отвергла его искания; тогда он начал наговаривать
на меня и бранить меня и даже один раз осмелился ударить меня линейкой; я
пошла и пожаловалась матери, но та меня же обвинила и приказывала мне безусловно повиноваться m-r Леону и быть ему покорной.
— А вот этот господин, — продолжал Салов, показывая
на проходящего молодого человека в перчатках и во фраке, но не совсем складного станом, — он вон и выбрит, и подчищен, а такой же скотина, как и батька; это вот он из Замоскворечья сюда в собрание приехал и танцует, пожалуй, а как перевалился за Москву-реку, опять все свое
пошло в погребок, — давай ему мадеры, чтобы зубы ломило, — и если тут в погребе сидит поп или дьякон: — «Ну, ты, говорит, батюшка, прочти Апостола, как Мочалов, одним голосам!»
— В люди у нас из простого народа выходят тоже разно, и
на этом деле, так надо сказать, в первую голову
идет мошенник и плут мужик!