Неточные совпадения
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал
посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря
на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
Я в этот день
пошел на охоту часами четырьмя позднее обыкновенного и следующие три дня провел у Хоря.
И
пойдет Ермолай с своим Валеткой в темную ночь, через кусты да водомоины, а мужичок Софрон его, пожалуй, к себе
на двор не пустит, да еще, чего доброго, шею ему намнет: не беспокой-де честных людей.
Оно и точно не годится:
пойдут дети, то, се, ну, где ж тут горничной присмотреть за барыней, как следует, наблюдать за ее привычками: ей уж не до того, у ней уж не то
на уме.
В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный и сосредоточенный человек не в состоянии охотиться, и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры», то есть
идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза и преувеличенно высунув язык, а в ответ
на укоризны своего господина униженно виляет хвостом и выражает смущение
на лице, но вперед не подвигается.
— Что барин? Прогнал меня! Говорит, как смеешь прямо ко мне
идти:
на то есть приказчик; ты, говорит, сперва приказчику обязан донести… да и куда я тебя переселю? Ты, говорит, сперва недоимку за себя взнеси. Осерчал вовсе.
Мужик рассказывал нам все это с усмешкой, словно о другом речь
шла, но
на маленькие и съеженные его глазки навертывалась слезинка, губы его подергивало.
— А к приказчику
пойдешь? — продолжал Туман, не без удивления взглянув
на Степу.
Матушка ваша за мною в город
посылали; мы вам кровь пустили, сударыня; теперь извольте почивать, а дня этак через два мы вас, даст Бог,
на ноги поставим».
Лет через пятьдесят, много семьдесят, эти усадьбы, «дворянские гнезда», понемногу исчезали с лица земли; дома сгнивали или продавались
на своз, каменные службы превращались в груды развалин, яблони вымирали и
шли на дрова, заборы и плетни истреблялись.
Я
пошел за ним. В гостиной,
на середнем диване, сидела старушка небольшого росту, в коричневом платье и белом чепце, с добреньким и худеньким лицом, робким и печальным взглядом.
Пока мы
шли из гостиной и садились, Федор Михеич, у которого от «награды» глазки засияли и нос слегка покраснел, пел: «Гром победы раздавайся!» Ему поставили особый прибор в углу
на маленьком столике без салфетки.
— Был, давно, очень давно. Мне вот теперь семьдесят третий год
пошел, а в Москву я ездил
на шестнадцатом году.
— А, а! — с укоризной заговорила волчья шуба, — с двунадесятью язык
на Россию
шел, Москву сжег, окаянный, крест с Ивана Великого стащил, а теперь — мусье, мусье! а теперь и хвост поджал! По делам вору и мука…
Пошел, Филька-а!
Мы
пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый и неопытный чирок и подвергался нашим выстрелам и лишался жизни, то достать его из сплошного майера наши собаки не были в состоянии: несмотря
на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по дну, а только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
Улыбался он мастерски и чрезвычайно разнообразно; особенно
шла к нему скромная, сдержанная улыбка, которая играла
на его губах, когда он внимал чужим речам.
— А я, батюшка, не жалуюсь. И
слава Богу, что в рыболовы произвели. А то вот другого, такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть… А Пупырь-то еще
на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот те и напомнил!.. А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
В пылу перестрелки мы не обращали внимания
на состояние нашего дощаника — как вдруг, от сильного движения Ермолая (он старался достать убитую птицу и всем телом налег
на край), наше ветхое судно наклонилось, зачерпнулось и торжественно
пошло ко дну, к счастью, не
на глубоком месте.
Я поскорей выкарабкался
на другую сторону и
пошел, забирая влево, вдоль осинника.
Потом у другого чана крюк снялся с гвоздя да опять
на гвоздь; потом будто кто-то к двери
пошел, да вдруг как закашляет, как заперхает, словно овца какая, да зычно так…
Вот
идет Ермил к лошади, а лошадь от него таращится, храпит, головой трясет; однако он ее отпрукал, сел
на нее с барашком и поехал опять, барашка перед собой держит.
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но а в родительскую субботу ты можешь и живого увидеть, за кем, то есть, в том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть
на паперть
на церковную да все
на дорогу глядеть. Те и
пойдут мимо тебя по дороге, кому, то есть, умирать в том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна
на паперть ходила.
Все опять притихли. Павел бросил горсть сухих сучьев
на огонь. Резко зачернелись они
на внезапно вспыхнувшем пламени, затрещали, задымились и
пошли коробиться, приподнимая обожженные концы. Отражение света ударило, порывисто дрожа, во все стороны, особенно кверху. Вдруг откуда ни возьмись белый голубок, — налетел прямо в это отражение, пугливо повертелся
на одном месте, весь обливаясь горячим блеском, и исчез, звеня крылами.
А человек-то это
шел наш бочар, Вавила: жбан себе новый купил, да
на голову пустой жбан и надел.
— Ну,
пойдем, — сказал я, —
пойдем, старик! Кучер нас
на улице дожидается.
— Лучше… лучше. Там места привольные, речные, гнездо наше; а здесь теснота, сухмень… Здесь мы осиротели. Там у нас,
на Красивой-то
на Мечи, взойдешь ты
на холм, взойдешь — и, Господи Боже мой, что это? а?.. И река-то, и луга, и лес; а там церковь, а там опять
пошли луга. Далече видно, далече. Вот как далеко видно… Смотришь, смотришь, ах ты, право! Ну, здесь точно земля лучше: суглинок, хороший суглинок, говорят крестьяне; да с меня хлебушка-то всюду вдоволь народится.
И
идут они, люди сказывают, до самых теплых морей, где живет птица Гамаюн сладкогласная, и с дерев лист ни зимой не сыплется, ни осенью, и яблоки растут золотые
на серебряных ветках, и живет всяк человек в довольстве и справедливости…
И Ерофей медлительно слез с облучка, отвязал ведерку,
пошел к пруду и, вернувшись, не без удовольствия слушал, как шипела втулка колеса, внезапно охваченная водою… Раз шесть приходилось ему
на каких-нибудь десяти верстах обливать разгоряченную ось, и уже совсем завечерело, когда мы возвратились домой.
Аркадий Павлыч обернулся к ним спиной. «Вечно неудовольствия», — проговорил он сквозь зубы и
пошел большими шагами домой. Софрон отправился вслед за ним. Земский выпучил глаза, словно куда-то очень далеко прыгнуть собирался. Староста выпугнул уток из лужи. Просители постояли еще немного
на месте, посмотрели друг
на друга и поплелись, не оглядываясь, восвояси.
— Как своим добром владеет. Крестьяне ему кругом должны; работают
на него словно батраки: кого с обозом
посылает, кого куды… затормошил совсем.
— Да и то сказать, Николай Еремеич, работы-то всего
на неделю будет, а продержат месяц. То материалу не хватит, а то и в сад
пошлют дорожки чистить.
— Ну, Лиса Патрикевна,
пошла хвостом вилять!.. Я его дождусь, — с сердцем проговорил Павел и ударил рукой по столу. — А, да вот он и жалует, — прибавил он, взглянув в окошко, — легок
на помине. Милости просим! (Он встал.)
— Еще божитесь! Да уж коли
на то
пошло, скажите: ну, не боитесь вы Бога! Ну, за что вы бедной девке жить не даете? Что вам надобно от нее?
Девочка глянула
на меня и
пошла в избу. Я отправился вслед за ней.
И ничем его взять нельзя: ни вином, ни деньгами; ни
на какую приманку не
идет.
Мы
пошли: Бирюк впереди, я за ним. Бог его знает, как он узнавал дорогу, но он останавливался только изредка, и то для того, чтобы прислушиваться к стуку топора. «Вишь, — бормотал он сквозь зубы, — слышите? слышите?» — «Да где?» Бирюк пожимал плечами. Мы спустились в овраг, ветер затих
на мгновенье — мерные удары ясно достигли до моего слуха. Бирюк глянул
на меня и качнул головой. Мы
пошли далее по мокрому папоротнику и крапиве. Глухой и продолжительный гул раздался…
—
Пошел! — сказал я кучеру. «Вот она, старая-то Русь!» — думал я
на возвратном пути.
Мужики, в изорванных под мышками тулупах, отчаянно продирались сквозь толпу, наваливались десятками
на телегу, запряженную лошадью, которую следовало «спробовать», или, где-нибудь в стороне, при помощи увертливого цыгана, торговались до изнеможения, сто раз сряду хлопали друг друга по рукам, настаивая каждый
на своей цене, между тем как предмет их спора, дрянная лошаденка, покрытая покоробленной рогожей, только что глазами помаргивала, как будто дело
шло не о ней…
На другой день
пошел я смотреть лошадей по дворам и начал с известного барышника Ситникова. Через калитку вошел я
на двор, посыпанный песочком. Перед настежь раскрытою дверью конюшни стоял сам хозяин, человек уже не молодой, высокий и толстый, в заячьем тулупчике, с поднятым и подвернутым воротником. Увидав меня, он медленно двинулся ко мне навстречу, подержал обеими руками шапку над головой и нараспев произнес...
— Да ты
на недоуздках так их и выведи! — закричал ему вслед г-н Чернобай. — У меня, батюшка, — продолжал он, ясно и кротко глядя мне в лицо, — не то, что у барышников, чтоб им пусто было! у них там имбири разные
пойдут, соль, барда [От барды и соли лошадь скоро тучнеет. — Примеч. авт.], бог с ними совсем!.. А у меня, изволишь видеть, все
на ладони, без хитростей.
Четвертого дня Петра Михайловича, моего покровителя, не стало. Жестокий удар паралича лишил меня сей последней опоры. Конечно, мне уже теперь двадцатый год
пошел; в течение семи лет я сделал значительные успехи; я сильно надеюсь
на свой талант и могу посредством его жить; я не унываю, но все-таки, если можете, пришлите мне,
на первый случай, двести пятьдесят рублей ассигнациями. Целую ваши ручки и остаюсь» и т. д.
Бывало, по целым дням кисти в руки не берет; найдет
на него так называемое вдохновенье — ломается, словно с похмелья, тяжело, неловко, шумно; грубой краской разгорятся щеки, глаза посоловеют; пустится толковать о своем таланте, о своих успехах, о том, как он развивается,
идет вперед…
— Подрядчика, батюшка. Стали мы ясень рубить, а он стоит да смотрит… Стоял, стоял, да и
пойди за водой к колодцу: слышь, пить захотелось. Как вдруг ясень затрещит да прямо
на него. Мы ему кричим: беги, беги, беги… Ему бы в сторону броситься, а он возьми да прямо и побеги… заробел, знать. Ясень-то его верхними сучьями и накрыл. И отчего так скоро повалился, — Господь его знает… Разве сердцевина гнила была.
Смерть вашего приятеля не могла не подействовать
на ее нервы; что же до меня касается, то я,
слава Богу, здоров и честь имею пребыть
Дети Николая Иваныча еще малы; первые все перемерли, но оставшиеся
пошли в родителей: весело глядеть
на умные личики этих здоровых ребят.
К нему тоже
шло названье Моргача, хотя он глазами не моргал более других людей; известное дело: русский народ
на прозвища мастер.
Моргач иногда по целым неделям обдумывает какое-нибудь, по-видимому простое, предприятие, а то вдруг решится
на отчаянно смелое дело, — кажется, тут ему и голову сломить… смотришь — все удалось, все как по маслу
пошло.
Посередине кабака Обалдуй, совершенно «развинченный» и без кафтана, выплясывал вперепрыжку перед мужиком в сероватом армяке; мужичок, в свою очередь, с трудом топотал и шаркал ослабевшими ногами и, бессмысленно улыбаясь сквозь взъерошенную бороду, изредка помахивал одной рукой, как бы желая сказать: «куда ни
шло!» Ничего не могло быть смешней его лица; как он ни вздергивал кверху свои брови, отяжелевшие веки не хотели подняться, а так и лежали
на едва заметных, посоловелых, но сладчайших глазках.
— Однако мне пора
идти, — проговорил Виктор и уже оперся было
на локоть…
— Ну, так и есть,
пошла плакать, — хладнокровно промолвил Виктор, надвигая сзади картуз
на глаза.