Неточные совпадения
А именно: все время, покуда она жила в доме (иногда месяца два-три), ее кормили и поили за барским столом; кровать ее ставили в той же комнате, где спала роженица, и, следовательно, ее кровью питали приписанных к этой комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей
на ассигнации и
посылали зимой в ее городской дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
— Это ты подлянке индюшек-то
послать собралась? — негодовала матушка
на ключницу, видя приготовленных к отправке в сенях пару или две замороженных индеек, — будет с нее, и старыми курами прорву себе заткнет.
В кормилицы бабы
шли охотно, потому что это, во-первых, освобождало их
на время от барщины, во-вторых, исправная выкормка барчонка или барышни обыкновенно сопровождалась отпуском
на волю кого-нибудь из кормилкиных детей.
Я помню, однажды отец получил от предводителя письмо с приглашением
на выборы, и
на конверте было написано: «его превосходительству» (отец в молодости служил в Петербурге и дослужился до коллежского советника, но многие из его бывших товарищей
пошли далеко и занимали видные места). Догадкам и удивлению конца не было. Отец с неделю носил конверт в кармане и всем показывал.
Тем не менее, несмотря
на почти совершенное отсутствие религиозной подготовки, я помню, что когда я в первый раз прочитал Евангелие, то оно произвело
на меня потрясающее действие. Но об этом я расскажу впоследствии, когда
пойдет речь об учении.
Хотя время еще раннее, но в рабочей комнате солнечные лучи уже начинают исподволь нагревать воздух. Впереди предвидится жаркий и душный день. Беседа
идет о том, какое барыня сделает распоряжение. Хорошо, ежели
пошлют в лес за грибами или за ягодами, или нарядят в сад ягоды обирать; но беда, ежели
на целый день за пяльцы да за коклюшки засадят — хоть умирай от жары и духоты.
— И куда такая пропасть выходит говядины? Покупаешь-покупаешь, а как ни спросишь — все нет да нет… Делать нечего, курицу зарежь… Или лучше вот что: щец с солониной свари, а курица-то пускай походит… Да за говядиной в Мялово сегодня же
пошлите, чтобы пуда два… Ты смотри у меня, старый хрыч. Говядинка-то нынче кусается… четыре рублика (ассигнациями) за пуд… Поберегай, не швыряй зря. Ну, горячее готово;
на холодное что?
— Хорошо, я с тобой справлюсь! — наконец изрекает барыня. —
Иди с моих глаз долой! А с тобой, — обращается она к Марфе, — расправа короткая! Сейчас же сбирайся
на скотную, индеек пасти! Там тебе вольготнее будет с именинниками винцо распивать…
Солдат изможден и озлоблен.
На нем пестрядинные, до клочьев истрепанные портки и почти истлевшая рубашка, из-за которой виднеется черное, как голенище, тело. Бледное лицо блестит крупными каплями пота; впалые глаза беспокойно бегают; связанные сзади в локтях руки бессильно сжимаются в кулаки. Он
идет, понуждаемый толчками, и кричит...
Мать только дивилась: откуда
на Антипку пошло-поехало?
— Да Антон мяловский видел. «
Иду я, говорит, — уж солнышко книзу
пошло — лесом около великановской межи, а „он“
на березовом суку и висит».
Но матушка задумалась. Она мечтала, что приставит ко мне Павла, даст книгу в руки, и ученье
пойдет само собой, — и вдруг,
на первом же шагу, расчеты ее рушились…
Преимущественно
шли расспросы о том, сколько у отца Василия в приходе душ, деревень, как последние называются, сколько он получает за требы, за славление в Рождество Христово,
на святой и в престольные праздники, часто ли служит сорокоусты, как делятся доходы между священником, дьяконом и причетниками, и т. п.
Я знаю, что, в глазах многих, выводы, полученные мною из наблюдений над детьми, покажутся жестокими.
На это я отвечаю, что ищу не утешительных (во что бы ни стало) выводов, а правды. И, во имя этой правды,
иду даже далее и утверждаю, что из всех жребиев, выпавших
на долю живых существ, нет жребия более злосчастного, нежели тот, который достался
на долю детей.
Спрашивается: что могут дети противопоставить этим попыткам искалечить их жизнь? Увы! подавленные игом фатализма, они не только не дают никакого отпора, но сами
идут навстречу своему злополучию и безропотно принимают удары, сыплющиеся
на них со всех сторон. Бедные, злосчастные дети!
Через несколько минут тетеньки-сестрицы уже вступают во владение своим помещением и сейчас же запирают дверь
на крючок. Им нужно отдохнуть с полчаса, чтобы потом, прибравшись и прибодрившись,
идти навстречу образам.
Всенощная
идет в образной комнате и длится более часа; за всенощной следует молебен с водосвятием и тремя-четырьмя акафистами, тоже продолжительный, так что все вместе кончается, когда уже
на землю спустились сумерки.
Потом пьют чай сами господа (а в том числе и тетеньки, которым в другие дни
посылают чай «
на верх»), и в это же время детей наделяют деньгами: матушка каждому дает по гривеннику, тетеньки — по светленькому пятачку.
Настоящая гульба, впрочем,
идет не
на улице, а в избах, где не сходит со столов всякого рода угощение, подкрепляемое водкой и домашней брагой. В особенности чествуют старосту Федота, которого под руки, совсем пьяного, водят из дома в дом. Вообще все поголовно пьяны, даже пастух распустил сельское стадо, которое забрело
на господский красный двор, и конюха то и дело убирают скотину
на конный двор.
Наконец часам к одиннадцати ночи гул смолкает, и матушка
посылает на село посмотреть, везде ли потушены огни. По получении известия, что все в порядке, что было столько-то драк, но никто не изувечен, она, измученная, кидается в постель.
В таком же беспорядочном виде велось хозяйство и
на конном и скотном дворах. Несмотря
на изобилие сенокосов, сена почти никогда недоставало, и к весне скотина выгонялась в поле чуть живая. Молочного хозяйства и в заводе не было. Каждое утро
посылали на скотную за молоком для господ и были вполне довольны, если круглый год хватало достаточно масла
на стол. Это было счастливое время, о котором впоследствии долго вздыхала дворня.
То мазала жеваным хлебом кресты
на стенах и окнах, то выбирала что ни
на есть еле живую половицу и скакала по ней, рискуя провалиться, то ставила среди комнаты аналой и ходила вокруг него с зажженной свечой, воображая себя невестой и
посылая воздушные поцелуи Иосифу Прекрасному.
Одно горе: имение чересполосное; мужики остальных двух частей, при заглазном управлении, совсем извольничались и, пожалуй, не скоро
пойдут на затеи новой помещицы.
— Ах-ах-ах! да, никак, ты
на меня обиделась, сударка! — воскликнула она, — и не думай уезжать — не пущу! ведь я, мой друг, ежели и сказала что, так спроста!.. Так вот… Проста я, куда как проста нынче стала! Иногда чего и
на уме нет, а я все говорю, все говорю! Изволь-ка, изволь-ка в горницы
идти — без хлеба-соли не отпущу, и не думай! А ты, малец, — обратилась она ко мне, — погуляй, ягодок в огороде пощипли, покуда мы с маменькой побеседуем! Ах, родные мои! ах, благодетели! сколько лет, сколько зим!
Двор был пустынен по-прежнему. Обнесенный кругом частоколом, он придавал усадьбе характер острога. С одного краю, в некотором отдалении от дома, виднелись хозяйственные постройки: конюшни, скотный двор, людские и проч., но и там не слышно было никакого движения, потому что скот был в стаде, а дворовые
на барщине. Только вдали, за службами, бежал по направлению к полю во всю прыть мальчишка, которого, вероятно,
послали на сенокос за прислугой.
— Кушай! кушай! — понуждала она меня, — ишь ведь ты какой худой! в Малиновце-то, видно, не слишком подкармливают. Знаю я ваши обычаи! Кушай
на здоровье! будешь больше кушать, и наука
пойдет спорее…
Лошади, преследуемые целой тучей оводов,
шли шагом, таща коляску в упор, так что
на переезд этих шести верст потребовалось больше часа.
Правда, что дорога тут
шла твердым грунтом (за исключением двух-трех небольших болотцев с проложенными по ним изуродованными гатями), но в старину помещики берегли лошадей и ездили медленно, не больше семи верст в час, так что
на переезд предстояло не менее полутора часа.
Он, шатаясь,
пошел сквозь толпу народа к крыльцу, раздавая направо и налево удары нагайкой, и наконец, стоя уже
на крыльце, обратился к Улите...
Улиту, в одной рубашке, снесли обратно в чулан и заперли
на ключ, который барин взял к себе. Вечером он не утерпел и
пошел в холодную, чтобы произвести новый допрос Улите, но нашел ее уже мертвою. В ту же ночь призвали попа, обвертели замученную женщину в рогожу и свезли
на погост.
— Вот тебе
на! Прошлое, что ли, вспомнил! Так я, мой друг, давно уж все забыла. Ведь ты мой муж; чай, в церкви обвенчаны… Был ты виноват передо мною, крепко виноват — это точно; но в последнее время,
слава Богу, жили мы мирнехонько… Ни ты меня, ни я тебя… Не я ли тебе Овсецово заложить позволила… а? забыл? И вперед так будет. Коли какая случится нужда — прикажу, и будет исполнено. Ну-ка, ну-ка, думай скорее!
Школы в селе не было, но большинство крестьян было грамотное или, лучше сказать, полуграмотное, так как между крестьянами преобладал трактирный промысел. Умели написать
на клочке загаженной бумаги: «силетка адна, чаю порц: адна ище порц.: румка вотки две румки три румки вичина» и т. д. Далее этого местное просвещение не
шло.
Но этого мало: даже собственные крестьяне некоторое время не допускали ее лично до распоряжений по торговой площади. До перехода в ее владение они точно так же, как и крестьяне других частей, ежегодно
посылали выборных, которые сообща и установляли
на весь год площадный обиход. Сохранения этого порядка они домогались и теперь, так что матушке немалых усилий стоило, чтобы одержать победу над крестьянской вольницей и осуществить свое помещичье право.
Еще накануне приезда матушки за ним
посылали в город пароконную подводу, которая
на другой день и привозила его.
— И
на третий закон можно объясненьице написать или и так устроить, что прошенье с третьим-то законом с надписью возвратят. Был бы царь в голове, да перо, да чернила, а прочее само собой придет. Главное дело, торопиться не надо, а вести дело потихоньку, чтобы только сроки не пропускать. Увидит противник, что дело тянется без конца, а со временем, пожалуй, и самому дороже будет стоить — ну, и спутается. Тогда из него хоть веревки вей. Либо срок пропустит, либо
на сделку
пойдет.
— Помилуйте, сударыня, нам это за радость! Сами не скушаете, деточкам свезете! — отвечали мужички и один за другим клали гостинцы
на круглый обеденный стол. Затем перекидывались еще несколькими словами; матушка осведомлялась, как
идут торги; торговцы жаловались
на худые времена и уверяли, что в старину торговали не в пример лучше. Иногда кто-нибудь посмелее прибавлял...
Замечательно, что хотя Уголок (бывшая усадьба тетенек-сестриц) находился всего в пяти верстах от Заболотья и там домашнее хозяйство
шло своим чередом, но матушка никогда не
посылала туда за провизией, под тем предлогом, что разновременными требованиями она может произвести путаницу в отчетности. Поэтому зерно и молочные скопы продавались
на месте прасолам, а живность зимой полностью перевозилась в Малиновец.
Разговор
шел деловой: о торгах, о подрядах, о ценах
на товары. Некоторые из крестьян поставляли в казну полотна, кожи, солдатское сукно и проч. и рассказывали,
на какие нужно подниматься фортели, чтоб подряд исправно сошел с рук. Время проходило довольно оживленно, только душно в комнате было, потому что вся семья хозяйская считала долгом присутствовать при приеме. Даже
на улице скоплялась перед окнами значительная толпа любопытных.
Я уже сказал выше, что наше семейство почти совсем не виделось с Ахлопиными. Но однажды, когда я приехал в Малиновец
на каникулы из Москвы, где я только что начал ученье, матушка вспомнила, что 28-го июня предстоят именины Раисы Порфирьевны. Самой ехать в Р. ей было недосужно, поэтому она решилась
послать кого-нибудь из детей. К счастью, выбор пал
на меня.
Чай кончился к осьми часам. Солнце было уж
на исходе. Мы хотели
идти в сад, но тетенька отсоветовала: неравно роса будет, после бани и простудиться не в редкость.
Но я, как только проснулся, вспомнил про наших лошадей и про Алемпия, и потому прежде, чем
идти в столовую, побежал к конюшням. Алемпий, по обыкновению, сидел
на столбике у конюшни и покуривал из носогрейки. Мне показалось, что он за ночь сделался как будто толще.
Один из этих сыновей состоит
на службе,
идет ходко и ко всякому празднику чего-нибудь ждет.
— Матушка прошлой весной померла, а отец еще до нее помер. Матушкину деревню за долги продали, а после отца только ружье осталось. Ни кола у меня, ни двора. Вот и надумал я:
пойду к родным, да и
на людей посмотреть захотелось. И матушка, умирая, говорила: «Ступай, Федос, в Малиновец, к брату Василию Порфирьичу — он тебя не оставит».
Ночь матушка провела тревожно. Беспрестанно будила дежурную горничную, спавшую
на полу у дверей ее спальни,
посылая ее в застольную, и наказывала, чтоб Василиса отнюдь не позволяла Федосу курить.
— Что ж так-то сидеть! Я всю дорогу
шел, работал. День или два
идешь, а потом остановишься, спросишь, нет ли работы где. Где попашешь, где покосишь, пожнешь. С недельку
на одном месте поработаешь, меня в это время кормят и
на дорогу хлебца дадут, а иной раз и гривенничек. И опять в два-три дня я свободно верст пятьдесят уйду. Да я, тетенька, и другую работу делать могу: и лапоть сплету, и игрушку для детей из дерева вырежу, и
на охоту схожу, дичинки добуду.
Матушке становилось досадно. Все ж таки родной — мог бы и своим послужить! Чего ему! и теплёхонько, и сытёхонько здесь… кажется,
на что лучше! А он, на-тко,
пошел за десять верст к чужому мужику
на помочь!
Я и сам с нетерпением ждал дубровы, потому что оттуда
шла повёртка
на большую дорогу.
Все
на свете сем пустое,
Богатство,
слава и чины!
Было бы винцо простое
Да кусочек ветчины...
Начинается торг: бьются-бьются, наконец кончают
на семнадцати копейках. Дедушка грузно встает с кресла и
идет в спальню за деньгами. В это время рыбак бросает Ваське крошечную рыбешку. Васька усаживается
на все четыре лапки, хватает рыбу и, беспрестанно встряхиваясь, разрывает ее зубами.
Дедушка приказал с утра наловить в пруде карасей для завтрака, а дядя, увидев рабочих, идущих с неводом, отменил приказание и
послал людей
на сенокос.