Неточные совпадения
Картины эти, точно так
же, как и фасад дома, имели свое особое происхождение: их нарисовал для Еспера Иваныча один художник, кротчайшее существо, который,
тем не менее, совершил государственное преступление, состоявшее в
том, что
к известной эпиграмме.
— Теперь по границе владения ставят столбы и, вместо которого-нибудь из них, берут и уставляют астролябию, и начинают смотреть вот в щелку этого подвижного диаметра, поворачивая его до
тех пор, пока волосок его не совпадает с ближайшим столбом; точно так
же поворачивают другой диаметр
к другому ближайшему столбу и какое пространство между ими — смотри вот: 160 градусов, и записывают это, — это значит величина этого угла, — понял?
Анна Гавриловна еще несколько раз входила
к ним, едва упросила Пашу сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда не ужинал, и вообще он прихотливо, но очень мало, ел. Паша, возвратясь наверх, опять принялся за прежнее дело, и таким образом они читали часов до двух ночи. Наконец Еспер Иваныч погасил у себя свечку и велел сделать
то же и Павлу, хотя
тому еще и хотелось почитать.
Прогулки за грибами совершались обыкновенно таким образом: на
той же линейке Павел и Еспер Иванович отправлялись
к какому-нибудь перелеску, обильному грибами; их сопровождала всегда целая ватага деревенских мальчишек.
Он находил, что этому так и надлежало быть, а
то куда
же им обоим будет деваться от стыда; но, благодаря бога, благоразумие взяло верх, и они положили, что Аннушка притворится больною и уйдет лежать
к родной тетке своей.
— Очень вам благодарен, я подумаю о
том! — пробормотал он; смущение его так было велико, что он сейчас
же уехал домой и, здесь, дня через два только рассказал Анне Гавриловне о предложении княгини, не назвав даже при этом дочь, а объяснив только, что вот княгиня хочет из Спирова от Секлетея взять
к себе девочку на воспитание.
Павел во всю жизнь свою, кроме одной скрипки и плохих фортепьян, не слыхивал никаких инструментов; но теперь, при звуках довольно большого оркестра, у него как бы вся кровь пришла
к сердцу; ему хотелось в одно и
то же время подпрыгивать и плакать.
Вообще детские игры он совершенно покинул и повел, как бы в подражание Есперу Иванычу, скорее эстетический образ жизни. Он очень много читал (дядя обыкновенно присылал ему из Новоселок, как только случалась оказия, и романы, и журналы, и путешествия); часто ходил в театр, наконец задумал учиться музыке. Желанию этому немало способствовало
то, что на
том же верху Александры Григорьевны оказались фортепьяны. Павел стал упрашивать Симонова позволить ему снести их
к нему в комнату.
В учителя он себе выбрал, по случаю крайней дешевизны,
того же Видостана, который, впрочем, мог ему растолковать одни только ноты, а затем Павел уже сам стал разучивать, как бог на разум послал, небольшие пьески; и таким образом
к концу года он играл довольно бойко; у него даже нашелся обожатель его музыки, один из его товарищей, по фамилии Живин, который прослушивал его иногда по целым вечерам и совершенно искренно уверял, что такой игры на фортепьянах с подобной экспрессией он не слыхивал.
Мари, Вихров и m-me Фатеева в самом деле начали видаться почти каждый день, и между ними мало-помалу стало образовываться самое тесное и дружественное знакомство. Павел обыкновенно приходил
к Имплевым часу в восьмом; около этого
же времени всегда приезжала и m-me Фатеева. Сначала все сидели в комнате Еспера Иваныча и пили чай, а потом он вскоре после
того кивал им приветливо головой и говорил...
Рвение Павла в этом случае до
того дошло, что он эту повесть тотчас
же сам переписал, и как только по выздоровлении пошел
к Имплевым,
то захватил с собой и произведение свое.
Дневником, который Мари написала для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью
к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас
же вписал в свою повесть дневник этот, а черновой, и особенно
те места в нем, где были написаны слова: «о, я люблю тебя, люблю!», он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
— Но я не
то, что сам напечатаю, а отнесу ее
к какому-нибудь книгопродавцу, — объяснил Павел, — что ж,
тот не убьет
же меня за это: понравится ему — возьмет он, а не понравится — откажется! Печатаются повести гораздо хуже моей.
— Да! — отвечала
та в некотором раздумье и тотчас
же пошла сделать некоторые предварительные распоряжения
к отъезду.
Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что она
то укладывала свои ноты, книги,
то разговаривала с прислугой; кроме
того, тут
же в комнате сидела, не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка,
к барину; он один там у нас сидит и дожидается вас».
— Да, десятым —
то же, что и из лавры нашей! — подтвердил настоятель. — А у вас так выше, больше одним рангом дают, — обратился он с улыбкой
к правоведу, явно желая показать, что ему небезызвестны и многие мирские распорядки.
— Monsieur Постен, а это мой друг, monsieur Поль! — проговорила m-me Фатеева скороговоркой, не глядя ни на
того, ни на другого из рекомендуемых ею лиц, а потом сама сейчас
же отошла и села
к окну.
— Всегда
к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове у него все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя
к себе на квартиру, которая была по-прежнему в доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами, не спав и в
то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.
Все, что он на этот раз встретил у Еспера Иваныча, явилось ему далеко не в прежнем привлекательном виде: эта княгиня, чуть живая, едущая на вечер
к генерал-губернатору, Еспер Иваныч, забавляющийся игрушками, Анна Гавриловна, почему-то начавшая вдруг говорить о нравственности, и наконец эта дрянная Мари, думавшая выйти замуж за другого и в
то же время, как справедливо говорит Фатеева, кокетничавшая с ним.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел
к Неведомову и тоже сильно был удивлен
тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким
же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
Герой мой вышел от профессора сильно опешенный. «В самом деле мне, может быть, рано еще писать!» — подумал он сам с собой и решился пока учиться и учиться!.. Всю эту проделку с своим сочинением Вихров тщательнейшим образом скрыл от Неведомова и для этого даже не видался с ним долгое время. Он почти предчувствовал, что
тот тоже не похвалит его творения, но как только этот вопрос для него, после беседы с профессором, решился, так он сейчас
же и отправился
к приятелю.
Павел, как мы видели, несколько срезавшийся в этом споре, все остальное время сидел нахмурившись и насупившись; сердце его гораздо более склонялось
к тому, что говорил Неведомов; ум
же, — должен он был
к досаде своей сознаться, — был больше на стороне Салова.
И Салов, делая явно при всех гримасу, ходил
к ней, а потом, возвращаясь и садясь, снова повторял эту гримасу и в
то же время не забывал показывать головой Павлу на Неведомова и на его юную подругу и лукаво подмигивать.
Любовь
к Мари в герое моем не
то чтобы прошла совершенно, но она как-то замерла и осталась в
то же время какою-то неудовлетворенною, затаенною и оскорбленною, так что ему вспоминать об Мари было больно, грустно и досадно; он лучше хотел думать, что она умерла, и на эту
тему, размечтавшись в сумерки, писал даже стихи...
Вообще, он был весьма циничен в отзывах даже о самом себе и, казалось, нисколько не стыдился разных своих дурных поступков. Так, в одно время, Павел стал часто видать у Салова какого-то молоденького студента, который приходил
к нему, сейчас
же садился с ним играть в карты, ерошил волосы, швырял даже иногда картами, но, несмотря на
то, Салов без всякой жалости продолжал с ним играть.
Они сыграли. Павел проиграл и тотчас
же повел Салова
к Яру. Когда они, после вкусных блюд и выпитой бутылки хорошего вина, вышли на улицу,
то Салов, положив Павлу руку на плечо, проговорил...
В последние именины повторилось
то же, и хотя Вихров не хотел было даже прийти
к нему, зная наперед, что тут все будут заняты картами, но Салов очень его просил, говоря, что у него порядочные люди будут; надобно
же, чтоб они и порядочных людей видели, а
то не Неведомова
же в подряснике им показывать.
Полковник смотрел на всю эту сцену, сидя у открытого окна и улыбаясь; он все еще полагал, что на сына нашла временная блажь, и вряд ли не
то же самое думал и Иван Алексеев, мужик, столь нравившийся Павлу, и когда все пошли за Кирьяном
к амбару получать провизию, он остался на месте.
Самое большое, чем он мог быть в этом отношении, это — пантеистом, но возвращение его в деревню, постоянное присутствие при
том, как старик отец по целым почти ночам простаивал перед иконами, постоянное наблюдение над
тем, как крестьянские и дворовые старушки с каким-то восторгом бегут
к приходу помолиться, — все это, если не раскрыло в нем религиозного чувства,
то, по крайней мере, опять возбудило в нем охоту
к этому чувству; и в первое
же воскресенье, когда отец поехал
к приходу, он решился съездить с ним и помолиться там посреди этого простого народа.
Барышня между
тем, посаженная рядом с ним, проговорила вслух, как бы ни
к кому собственно не относясь, но в
то же время явно желая, чтобы Павел это слышал...
— Да, она опять приехала — возвратилась
к мужу, — продолжала m-lle Прыхина
тем же знаменательным тоном.
Ему и хотелось съездить
к Коптину, но в
то же время немножко и страшно было: Коптин был генерал-майор в отставке и, вместе с
тем, сочинитель. Во всей губернии он слыл за большого вольнодумца, насмешника и даже богоотступника.
У Еспера Иваныча он застал, как и следует у новорожденного, в приемных комнатах некоторый парад. Встретивший его Иван Иваныч был в белом галстуке и во фраке; в зале был накрыт завтрак; но видно было, что никто ни
к одному блюду и не прикасался. Тут
же Павел увидел и Анну Гавриловну; но она до
того постарела, что ее узнать почти было невозможно!
— Ну, так я, ангел мой, поеду домой, — сказал полковник
тем же тихим голосом жене. — Вообразите, какое положение, — обратился он снова
к Павлу, уже почти шепотом, — дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день —
то я дома, а Мари здесь,
то я здесь, а Мари дома… Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала…
Павел на другой
же день обошел всех своих друзей, зашел сначала
к Неведомову.
Тот по-прежнему был грустен, и хоть Анна Ивановна все еще жила в номерах, но он, как сам признался Павлу, с нею не видался. Потом Вихров пригласил также и Марьеновского, только что возвратившегося из-за границы, и двух веселых малых, Петина и Замина. С Саловым он уже больше не видался.
Я
же господину Фатееву изъяснил так: что сын мой, как следует всякому благородному офицеру, не преминул бы вам дать за
то удовлетворение на оружие; но так как супруга ваша бежала уже
к нему не первому,
то вам сталее спрашивать с нее, чем с него, — и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы
к вам на должное распоряжение, что и приказываю тебе сим письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно».
Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, — и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на
том же самом письме короткий ответ отцу: «Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду возвращать их
к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров».
Для этого, на другой
же день, он отправился
к Неведомову, так как
тот сам этим жил: но — увы!
— Нет, и никогда не возвращу! — произнесла Клеопатра Петровна с ударением. — А
то, что он будет писать
к генерал-губернатору — это решительный вздор! Он и тогда, как в Петербург я от него уехала, писал тоже
к генерал-губернатору; но Постен очень покойно свез меня в канцелярию генерал-губернатора; я рассказала там, что приехала в Петербург лечиться и что муж мой требует меня, потому что домогается отнять у меня вексель. Мне сейчас
же выдали какой-то билет и написали что-то такое
к предводителю.
— Ну, что
же делать, очень жаль! — говорил Павел, находя и со своей стороны совершенно невозможным, чтобы она в этом положении появилась на сцене. — До свиданья! — сказал он и ушел опять
к Анне Ивановне, которая была уже в шляпке. Он посадил ее на нарочно взятого лихача, и они понеслись на Никитскую. Фатееву Павел в эту минуту совершенно забыл. Впереди у него было искусство и мысль о
том, как бы хорошенько выучить Анну Ивановну сыграть роль Юлии.
— Послушайте, — произнес с укором Павел, —
к чему
же такое отрицание от всего!.. Хоть бы
та же Анна Ивановна, она стала бы любить вас всю жизнь, если бы вы хоть частицу возвратили ей вашего прежнего чувства.
— В отношении вас-с! — сказал как бы шутливо Павел и в
то же время отвернулся
к окну.
— Да эта
же самая Катерина Гавриловна Плавина; слава богу, что она и случилась тут: сейчас все ящики, сундуки и комоды опечатала, послала
к священникам и за становым.
Тот опять тоже переписал все до последнего ягненка.
В сущности письмо Клеопатры Петровны произвело странное впечатление на Вихрова; ему, пожалуй, немножко захотелось и видеться с ней, но больше всего ему было жаль ее. Он почти не сомневался, что она до сих пор искренно и страстно любила его. «Но она так
же, вероятно, любила и мужа, и Постена, это уж было только свойством ее темперамента», — примешивалась сейчас
же к этому всеотравляющая мысль. Мари
же между
тем, после последнего свидания, ужасно стала его интересовать.
Неведомов не заставил себя долго дожидаться: на другой
же день после отправки за ним экипажа он входил уже в спальную
к Павлу, когда
тот только что еще проснулся.
Он полагал, что
те с большим вниманием станут выслушивать его едкие замечания. Вихров начал читать: с первой
же сцены Неведомов подвинулся поближе
к столу. Марьеновский с каким-то даже удивлением стал смотреть на Павла, когда он своим чтением стал точь-в-точь представлять и барь, и горничных, и мужиков, а потом, — когда молодая женщина с криком убежала от мужа, — Замин затряс головой и воскликнул...
Ванька вспомнил, что в лесу этом да и вообще в их стороне волков много, и страшно струсил при этой мысли: сначала он все Богородицу читал, а потом стал гагайкать на весь лес, да как будто бы человек десять кричали, и в
то же время что есть духу гнал лошадь, и таким точно способом доехал до самой усадьбы; но тут сообразил, что Петр, пожалуй, увидит, что лошадь очень потна, — сам сейчас разложил ее и, поставив в конюшню, пошел
к барину.
В
тот же день после обеда Вихров решился ехать
к Фатеевой. Петр повез его тройкой гусем в крытых санях. Иван в наказание не был взят, а брать кого-нибудь из других людей Вихров не хотел затем, чтобы не было большой болтовни о
том, как он будет проводить время у Фатеевой.
M-lle Прыхина, возвратясь от подружки своей Фатеевой в уездный городок, где родитель ее именно и был сорок лет казначеем, сейчас
же побежала
к m-lle Захаревской, дочери Ардальона Васильича, и застала
ту, по обыкновению, гордо сидящею с книгою в руках у окна, выходящего на улицу, одетою, как и всегда, нарядно и причесанною по последней моде.
Юлия на это ей ничего не сказала, но Катишь очень хорошо видела, что она сильно ее заинтересовала Вихровым, а поэтому, поехав через неделю опять
к Клеопатре Петровне, она и там не утерпела и сейчас
же той отрапортовала...