Неточные совпадения
Жена богатого и старинного подрядчика-обручника, постоянно проживавшего в Москве, она, чтобы ей самой
было от господ хорошо и чтобы не требовали ее ни на какую барскую работу, давным-давно убедила мужа
платить почти тройной оброк; советовала ему то поправить иконостас в храме божием, то сделать серебряные главы на церковь, чтобы таким образом, как жене украшателя храма божия, пользоваться почетом в приходе.
— Я?.. Нет!.. — отвечал Макар Григорьев серьезнейшим образом. — Я завсегда терпеть не мог этого…
Заплатил деньги и баста — марш! Чтоб и духу ее не
было.
M-me Гартунг
была сердита на Замина и Петина за то, что они у нее около года стояли и почти ни копейки ей не
заплатили: она едва выжила их из квартиры.
— На этой же бы неделе
был у вас, чтобы
заплатить визит вам и вашему милому юноше, — говорил любезно Александр Иванович, — но — увы! — еду в губернию к преосвященному владыке.
— Полагаю! — отвечал протяжно Салов. — Разве вот что, — прибавил он, подумав немного и с какою-то полунасмешкой, — тут у меня
есть и водится со мною некто купчишка — Вахрамеев. Батька у него уехал куда-то на ярмарку и оставил ему под заведование москательную лавку. Он теперь мне проигрывает и
платит мне мелом, умброй, мышьяком, и все сие я понемножку сбываю.
Он обрадовался мне, как какому-нибудь спасителю рода человеческого: целовал у меня руки,
плакал и сейчас же стал жаловаться мне на своих горничных девиц, которые днем и ночью оставляют его, больного, одного; в то время, как он мучится в предсмертной агонии, они по кухням шумят, пляшут, песни
поют.
«Отчего я не могу любить этой женщины? — думал он почти с озлоблением. — Она возвратилась бы ко мне опять после смерти мужа, и мы могли бы
быть счастливы». Он обернулся и увидел, что Фатеева тоже
плачет.
На другой день, впрочем, началось снова писательство. Павел вместе с своими героями чувствовал злобу, радость; в печальных, патетических местах, — а их у него
было немало в его вновь рождаемом творении, — он
плакал, и слезы у него капали на бумагу… Так прошло недели две; задуманной им повести написано
было уже полторы части; он предполагал дать ей название: «Да не осудите!».
Благодаря выпитому пуншу он едва держался на ногах и сам даже выносить ничего не мог из вещей, а позвал для этого дворника и едва сминающимся языком говорил ему: «Ну, ну, выноси; тебе
заплатят; не даром!» Макар Григорьев только посматривал на него и покачивал головой, и когда Ванька подошел
было проститься к нему и хотел с ним расцеловаться, Макар Григорьев подставил ему щеку, а не губы.
Вихров вошел в этот загородок и поцеловал крест, стоящий на могиле отца; и опять затянулась: вечная память, и опять мужики и бабы начали
плакать почти навзрыд. Наконец, и лития
была отслужена.
— Ну, и грубили тоже немало, топором даже граживали, но все до случая как-то бог берег его; а тут, в последнее время, он взял к себе девчорушечку что ни
есть у самой бедной вдовы-бобылки, и девчурка-то действительно
плакала очень сильно; ну, а мать-то попервоначалу говорила: «Что, говорит, за важность: продержит, да и отпустит же когда-нибудь!» У этого же самого барина
была еще и другая повадка: любил он, чтобы ему крестьяне носили все, что у кого хорошее какое
есть: капуста там у мужика хороша уродилась, сейчас кочень капусты ему несут на поклон; пирог ли у кого хорошо испекся, пирога ему середки две несут, — все это кушать изволит и похваливает.
Женечка мой все пристает ко мне и спрашивает: «О чем это ты, maman, когда у нас дядя Павел
был,
плакала с ним?» — «О глупости людской», — отвечаю я ему.
Парфен и родные его, кажется, привыкли уже к этой мысли; он, со своей стороны, довольно равнодушно оделся в старый свой кафтан, а новый взял в руки; те довольно равнодушно простились с ним, и одна только работница сидела у окна и
плакала; за себя ли она боялась, чтобы ей чего не
было, парня ли ей
было жаль — неизвестно; но между собой они даже и не простились.
Придрались они к тому, что будто бы удельное начальство землей их маненько пообидело, — сейчас перестали оброк
платить и управляющего своего — тот
было приехал внушать им — выгнали, и предписано
было команде с исправником войти к ним.
Несколько старушек, в тех же черных кафтанах и повязанные теми же черными, с белыми каймами, платками, сидели на бревнах около моленной с наклоненными головами и, должно
быть, потихоньку
плакали.
Плотники при этом начали креститься; в народе между старух и женщин раздался
плач и вопль; у всех мужчин
были лица мрачные; колокол продолжал глухо прозванивать, как бы совершая себе похоронный звон.
Народ в самом деле
был в волнении: тут и там стояли кучки, говорили, кричали между собою. Около зарубившегося плотника стояли мужики и бабы, и последние выли и
плакали.
— Ну, опекуном там, что ли, очень мне нужно это! — возразила ему с досадой m-me Пиколова и продолжала: — Только вы знаете, какие нынче года
были: мужики, которые побогатей
были, холерой померли; пожар тоже в доме у него случился; рожь вон все сам-друг родилась… Он в опекунской-то совет и не
платил… «Из чего, говорит, мне платить-то?.. У меня вон, говорит, какие все несчастия в имении».
— Послушайте, братцы, — начал Вихров громко, — опекун показывает на вас, что вы не
платили оброков, потому что у вас
были пожары, хлеб градом выбивало, холерой главные недоимщики померли. Вы не смотрите, что я у него остановился. Мне решительно все равно, он или вы; мне нужна только одна правда, и потому говорите мне совершенно откровенно: справедливо ли то, что он пишет про вас, или нет?
Мужик несмело подал ему бумагу, в которой
было объяснено, что ни пожаров особенных, ни холеры очень большой у них не
было, а также и неурожаев, что оброк они всегда опекуну
платили исправно, и почему он все то пишет на них, они неизвестны.
— То нам, ваше высокородие, теперь оченно сумнительно, — продолжал староста, — что аки бы от нашей вотчины прошение
есть, чтобы господину опекуну еще под наше имение денег выдали, и что мы беремся их
платить, но мы николи такого прошения не подавали.
— Митя у меня молодец! — подхватил Кнопов. — У него и батька
был такой сутяга: у того Герасимов, богатый барин, поля собаками помял да коров затравил, — тридцать лет с ним тягался, однако оттягал: заставили того
заплатить все протори и убытки…
— Я очень рада, что хоть вы одни понимаете, как можно
было любить эту женщину, — бормотала Катишь, продолжая
плакать.
— Первая из них, — начал он всхлипывающим голосом и утирая кулаком будто бы слезы, — посвящена памяти моего благодетеля Ивана Алексеевича Мохова; вот нарисована его могила, а рядом с ней и могила madame Пиколовой. Петька Пиколов, супруг ее (он теперь, каналья, без просыпу день и ночь
пьет), стоит над этими могилами пьяный,
плачет и говорит к могиле жены: «Ты для меня трудилась на поле чести!..» — «А ты, — к могиле Ивана Алексеевича, — на поле труда и пота!»
Вихров очень хорошо видел в этом направлении, что скоро и очень скоро театр сделается одною пустою и даже не совсем веселою забавой и совершенно перестанет
быть тем нравственным и умственным образователем, каким он
был в святые времена Мочалова, Щепкина и даже Каратыгина, потому что те стремились выразить перед зрителем человека, а не сословие и не только что смешили, но и
плакать заставляли зрителя!
— А между тем этот господин притворяется, что страстно влюблен в нее, — и все это потому, что у ней
есть двадцать пять тысяч серебром своих денег, которые
были в оборотах у Виссариона и за которые тот ни много ни мало
платил нам по двадцать процентов, — где найдешь такое помещение денег?
— Вот жеванины-то этой проклятой навалили,
ешь да еще деньги
плати за нее! — говорил он, кладя себе в рот божественный пудинг из протертого свиного мяса.