Неточные совпадения
— Не
для себя, полковник, не
для себя, а
это нужно
для счастья вашего сына!.. — воскликнула Александра Григорьевна. — Я
для себя шагу в жизни моей не сделала, который бы трогал мое самолюбие; но
для сына моего, — продолжала она с смирением в голосе, — если нужно будет поклониться, поклонюсь и я!.. И поклонюсь низенько!
При
этих ее словах на лице Захаревского промелькнула легкая и едва заметная усмешка: он лучше других, по собственному опыту, знал, до какой степени Александра Григорьевна унижалась
для малейшей выгоды своей.
Но вряд ли все
эти стоны и рыдания ее не были устроены нарочно, только
для одного барина; потому что, когда Павел нагнал ее и сказал ей: «Ты скажи же мне, как егерь-то придет!» — «Слушаю, батюшка, слушаю», — отвечала она ему совершенно покойно.
Все
эти воспоминания в настоящую минуту довольно живо представлялись Павлу, и смутное детское чувство говорило в нем, что вся
эта жизнь, — с полями, лесами, с охотою, лошадьми, — должна была навеки кончиться
для него, и впереди предстояло только одно: учиться.
— Прекрасно-с! И поэтому, по приезде в Петербург, вы возьмите
этого молодого человека с собой и отправляйтесь по адресу
этого письма к господину, которого я очень хорошо знаю; отдайте ему письмо, и что он вам скажет: к себе ли возьмет вашего сына
для приготовления, велит ли отдать кому — советую слушаться беспрекословно и уже денег в
этом случае не жалеть, потому что в Петербурге также пьют и едят, а не воздухом питаются!
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и не
для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать, что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в
этом случае был больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
— На свете так мало людей, — начала она, прищуривая глаза, — которые бы что-нибудь
для кого сделали, что право, если самой кому хоть чем-нибудь приведется услужить, так так
этому радуешься, что и сказать того нельзя…
—
Для чего, на кой черт? Неужели ты думаешь, что если бы она смела написать, так не написала бы? К самому царю бы накатала, чтобы только говорили, что вот к кому она пишет; а то видно с ее письмом не только что до графа, и до дворника его не дойдешь!.. Ведь как надула-то, главное: из-за
этого дела я пять тысяч казенной недоимки с нее не взыскивал, два строгих выговора получил за то; дадут еще третий, и под суд!
Картины
эти, точно так же, как и фасад дома, имели свое особое происхождение: их нарисовал
для Еспера Иваныча один художник, кротчайшее существо, который, тем не менее, совершил государственное преступление, состоявшее в том, что к известной эпиграмме.
— Нехорошо, нехорошо он
это делает
для здоровья своего! — проговорил полковник.
Никто уже не сомневался в ее положении; между тем сама Аннушка, как ни тяжело ей было, слова не смела пикнуть о своей дочери — она хорошо знала сердце Еспера Иваныча: по своей стыдливости, он скорее согласился бы умереть, чем признаться в известных отношениях с нею или с какою бы то ни было другою женщиной: по какому-то врожденному и непреодолимому
для него самого чувству целомудрия, он как бы хотел уверить целый мир, что он вовсе не знал утех любви и что
это никогда
для него и не существовало.
— Герои романа французской писательницы Мари Коттен (1770—1807): «Матильда или Воспоминания, касающиеся истории Крестовых походов».], о странном трепете Жозефины, когда она, бесчувственная, лежала на руках адъютанта, уносившего ее после объявления ей Наполеоном развода; но так как во всем
этом весьма мало осязаемого, а женщины, вряд ли еще не более мужчин, склонны в чем бы то ни было реализировать свое чувство (ну, хоть подушку шерстями начнет вышивать
для милого), — так и княгиня наконец начала чувствовать необходимую потребность наполнить чем-нибудь
эту пустоту.
Они оба обыкновенно никогда не произносили имени дочери, и даже, когда нужно было
для нее посылать денег, то один обыкновенно говорил: «
Это в Спирово надо послать к Секлетею!», а другая отвечала: «Да, в Спирово!».
— Нет, не надо, — отвечал полковник: —
эта вот комната
для детей, а там
для меня.
Открытие всех
этих тайн не только не уменьшило
для нашего юноши очарования, но, кажется, еще усилило его; и пока он осматривал все
это с трепетом в сердце — что вот-вот его выведут, — вдруг раздался сзади его знакомый голос...
— Василий Мелентьич, давайте теперь рассчитаемте, что все будет
это стоить: во-первых, надобно поднять сцену и сделать рамки
для декораций, положим хоть штук четырнадцать; на одной стороне будет нарисована лесная, а на другой — комнатная; понимаешь?
Отвратительный клеевой запах и пар разнеслись по всей комнате; но молодые люди ничего
этого не почувствовали и начали склеивать листы бумаги
для задних занавесов и декораций.
—
Для чего
это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор, а другие дураки еще деньги им за то платят?.. — говорил он, в самом деле решительно не могший во всю жизнь свою понять —
для чего
это люди выдумали театр и в чем тут находят удовольствие себе!
В день представления Ванька, по приказанию господ, должен был то сбегать закупить свеч
для освещения, то сцену вымести, то расставить стулья в зале; но всем
этим действиям он придавал такой вид, что как будто бы делал
это по собственному соображению.
Павел, все
это время ходивший по коридору и повторявший умственно и, если можно так выразиться, нравственно свою роль, вдруг услышал плач в женской уборной. Он вошел туда и увидел, что на диване сидел, развалясь, полураздетый из женского костюма Разумов, а на креслах маленький Шишмарев, совсем еще не одетый
для Маруси. Последний заливался горькими слезами.
Переход
этот для всех гимназистов был тяжким испытанием.
— Я сейчас же пойду! — сказал Павел, очень встревоженный
этим известием, и вместе с тем, по какому-то необъяснимому
для него самого предчувствию, оделся в свой вицмундир новый, в танцевальные выворотные сапоги и в серые, наподобие кавалерийских, брюки; напомадился, причесался и отправился.
У Еспера Иваныча в городе был свой дом,
для которого тот же талантливый маэстро изготовил ему план и фасад; лет уже пятнадцать дом был срублен, покрыт крышей, рамы в нем были вставлены, но — увы! — дальше
этого не шло; внутри в нем были отделаны только три — четыре комнаты
для приезда Еспера Иваныча, а в остальных пол даже не был настлан.
Все
это придумала и устроила
для дочери Анна Гавриловна.
Дневником, который Мари написала
для его повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою повесть дневник
этот, а черновой, и особенно те места в нем, где были написаны слова: «о, я люблю тебя, люблю!», он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную
для него рукопись.
— Все лучше; отпустит — хорошо, а не отпустит — ты все-таки обеспечен и поедешь… Маша мне сказывала, что ты хочешь быть ученым, — и будь!..
Это лучшая и честнейшая дорога
для всякого человека.
Михайло Поликарпыч совершенно уверен был, что Павел
это делает не
для поправления своих сведений, а так, чтобы только позамилостивить учителя.
Душа его, видно, была открыта на
этот раз
для всех возвышенных стремлений человеческих.
Две красивые барышни тоже явились в церковь в накрахмаленных белых платьях и в цветах; но на Павла они не обращали уже никакого внимания, вероятно, считая
это в такие минуты, некоторым образом, грехом
для себя.
— Так что же вы говорите, я после
этого уж и не понимаю! А знаете ли вы то, что в Демидовском студенты имеют единственное развлечение
для себя — ходить в Семеновский трактир и пить там? Большая разница Москва-с, где — превосходный театр, разнообразное общество, множество библиотек, так что, помимо ученья, самая жизнь будет развивать меня, а потому стеснять вам в
этом случае волю мою и лишать меня, может быть, счастья всей моей будущей жизни — безбожно и жестоко с вашей стороны!
«Неужели
это, шельмец, он все сам придумал в голове своей? — соображал он с удовольствием, а между тем в нем заговорила несколько и совесть его: он по своим средствам совершенно безбедно мог содержать сына в Москве — и только в
этом случае не стал бы откладывать и сберегать денег
для него же.
— Я не знаю,
для чего
этой латыни учат? — начала она почти презрительным тоном. — Язык бесполезный, грубый, мертвый!
Александра Григорьевна пожала только плечами. Разговаривать далее с мальчиком она считала неприличным и неприятным
для себя, но полковник, разумеется, ничего
этого не замечал.
Это было несколько обидно
для его самолюбия; но, к счастью, кадет оказался презабавным малым: он очень ловко (так что никто и не заметил) стащил с вазы апельсин, вырезал на нем глаза, вытянул из кожи нос, разрезал рот и стал апельсин слегка подавливать; тот при
этом точь-в-точь представил лицо человека, которого тошнит.
— Когда при мне какой-нибудь молодой человек, — продолжала она, как бы разъясняя свою мысль, — говорит много и говорит глупо, так
это для меня — нож вострый; вот теперь он смеется —
это мне приятно, потому что свойственно его возрасту.
— Он говорит, что когда
этот вексель будет у меня, так я не выдержу и возвращу его мужу, а между тем он необходим
для спокойствия всей моей будущей жизни!
— Вероятно… Машу Кривцову, помните, я к вам приводила… хорошенькая такая… фрейлиной ее сделали. Она старухе Тучковой как-то внучкой приходится; ну, а у
этой ведь три сына под Бородиным были убиты, она и писала государю, просила за внучку; ту и сделали
для нее фрейлиной.
— Не люблю я
этих извозчиков!.. Прах его знает — какой чужой мужик, поезжай с ним по всем улицам! — отшутилась Анна Гавриловна, но в самом деле она не ездила никогда на извозчиках, потому что
это казалось ей очень разорительным, а она обыкновенно каждую копейку Еспера Иваныча, особенно когда ей приходилось тратить
для самой себя, берегла, как бог знает что.
Он чувствовал некоторую неловкость сказать об
этом Мари; в то же время ему хотелось непременно сказать ей о том
для того, чтобы она знала, до чего она довела его, и Мари, кажется, поняла
это, потому что заметно сконфузилась.
— Прекрасно-с! — произнес Павел. — Теперь второе: у Еспера Иваныча я тоже должен бывать, и потому я просил бы вас сказать мне, в какой именно день вы решительно не бываете у него, чтоб
этот день мне и выбрать
для посещения его?
— А именно? — сказал Павел, желая поддержать
этот весьма приятный
для него разговор.
Вот
этот цветок, употреби его
для обоняния — он принесет пользу; вкуси его — и он — о, чудо перемены! — смертью тебя обледенит, как будто в нем две разнородные силы: одна горит живительным огнем, другая веет холодом могилы; такие два противника и в нас: то — благодать и гибельные страсти, и если овладеют страсти нашею душой, завянет навсегда пленительный цветок».
— И Виктор Гюго тоже один из чрезвычайно сильных поэтов! — подхватил Павел. Когда он учился
для Мари французскому языку, он все читал Виктора Гюго, потому что
это был любимый поэт Мари.
И профессор опять при
этом значительно мотнул Вихрову головой и подал ему его повесть назад. Павел только из приличия просидел у него еще с полчаса, и профессор все ему толковал о тех образцах, которые он должен читать, если желает сделаться литератором, — о строгой и умеренной жизни, которую он должен вести, чтобы быть истинным жрецом искусства, и заключил тем, что «орудие, то есть талант у вас есть
для авторства, но содержания еще — никакого!»
— Говорил-с! — повторил Салов. — И у него обыкновенно были две темы
для разговоров,
это — ваше сценическое дарование и еще его серые из тонкого сукна брюки, которые он очень берег и про которые каждое воскресенье говорил сторожу: «Вычисти, пожалуйста, мне мои серые брюки получше, я в них пойду погулять».
— Выкинуть-с! — повторил Салов резким тоном, — потому что Конт прямо говорит: «Мы знаем одни только явления, но и в них не знаем — каким способом они возникли, а можем только изучать их постоянные отношения к другим явлениям, и
эти отношения и называются законами, но сущность же каждого предмета и первичная его причина всегда были и будут
для нашего разума — terra incognita». [неизвестная земля, область (лат.).]
Я очень хорошо понимаю, что разум есть одна из важнейших способностей души и что, действительно,
для него есть предел, до которого он может дойти; но вот тут-то, где он останавливается, и начинает, как я думаю, работать другая способность нашей души —
это фантазия, которая произвела и искусства все и все религии и которая, я убежден, играла большую роль в признании вероятности существования Америки и подсказала многое к открытию солнечной системы.
— Ее обвинили, — отвечал как-то необыкновенно солидно Марьеновский, — и речь генерал-прокурора была, по
этому делу, блистательна. Он разбил ее на две части: в первой он доказывает, что m-me Лафарж могла сделать
это преступление, —
для того он привел почти всю ее биографию, из которой видно, что она была женщина нрава пылкого, порывистого, решительного; во второй части он говорит, что она хотела сделать
это преступление, — и
это доказывает он ее нелюбовью к мужу, ссорами с ним, угрозами…
Из изящных собственно предметов он, в
это время, изучил Шекспира, о котором с ним беспрестанно толковал Неведомов, и еще Шиллера [Шиллер Фридрих (1759—1805) — великий немецкий поэт.], за которого он принялся, чтобы выучиться немецкому языку, столь необходимому
для естественных наук, и который сразу увлек его, как поэт человечности, цивилизации и всех юношеских порывов.
От Ваньки своего Павел узнал, что m-me Гартунг была любовница Салова, и что прежде она была blanchisseuse [прачка (франц.).] и содержала прачечное заведение; но потом, когда он сошелся с ней, то снял
для нее
эти номера и сам поселился у ней.