Неточные совпадения
По нравственным своим свойствам
дама эта
была то, что у нас называют чехвалка.
Серьезное лицо Александры Григорьевны приняло еще более серьезное выражение. Она стороной слышала, что у полковника
были деньжонки, но что он, как человек, добывавший каждую копейку кровавым трудом,
был страшно на них скуп. Она вознамерилась, на этот предмет,
дать ему маленький урок и блеснуть перед ним собственным великодушием.
— Прощай, мой ангел! — обратилась она потом к Паше. —
Дай я тебя перекрещу, как перекрестила бы тебя родная мать; не меньше ее желаю тебе счастья. Вот, Сергей, завещаю тебе отныне и навсегда, что ежели когда-нибудь этот мальчик, который со временем
будет большой, обратится к тебе (по службе ли, с денежной ли нуждой), не смей ни минуты ему отказывать и сделай все, что
будет в твоей возможности, — это приказывает тебе твоя мать.
— У меня нет; но у папаши
есть, — отвечал Павел с одушевлением и сейчас же пошел к ключнице и сказал ей: — Афимья,
давай мне скорей папашино ружье из чулана.
Оба эти лица
были в своих лучших парадных нарядах: Захаревский в новом, широком вицмундире и при всех своих крестах и медалях; госпожа Захаревская тоже в новом сером платье, в новом зеленом платке и новом чепце, — все наряды ее
были довольно ценны, но не отличались хорошим вкусом и сидели на ней как-то вкривь и вкось: вообще
дама эта имела то свойство, что, что бы она ни надела, все к ней как-то не шло.
— Что вы изволите беспокоиться, — произнес Ардальон Васильевич, и вслед затем довольно покойно поместился на передней лавочке коляски; но смущению супруги его пределов не
было: посаженная, как
дама, с Александрой Григорьевной рядом, она краснела, обдергивалась, пыхтела.
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет вела процесс, и не для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать, что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае
был больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец
давала ему тысячу вздорнейших поручений.
И Имплев в самом деле
дал Павлу перевод «Ивангое» [«Ивангое» — «Айвенго» — исторический роман английского писателя Вальтер-Скотта (1771—1832), вышедший в 1820 году,
был переведен на русский язык в 1826 году.], сам тоже взял книгу, и оба они улеглись.
— Все говорят, мой милый Февей-царевич, что мы с тобой лежебоки; давай-ка, не
будем сегодня лежать после обеда, и поедем рыбу ловить… Угодно вам, полковник, с нами? — обратился он к Михайлу Поликарпычу.
Когда он» возвратились к тому месту, от которого отплыли, то рыбаки вытащили уже несколько тоней: рыбы попало пропасть; она трепетала и блистала своей чешуей и в ведрах, и в сети, и на лугу береговом; но Еспер Иваныч и не взглянул даже на всю эту благодать, а поспешил только
дать рыбакам поскорее на водку и, позвав Павла, который начал
было на все это глазеть, сел с ним в линейку и уехал домой.
Одно, совершенно случайное, открытие
дало ей к тому прекрасный повод: от кого-то она узнала, что у Еспера Иваныча
есть побочная дочь, которая воспитывается у крестьянина в деревне.
Все эти слова солдата и вид комнат неприятно подействовали на Павла; не без горести он вспомнил их светленький, чистенький и совершенно уже не страшный деревенский домик. Ванька между тем расхрабрился: видя, что солдат, должно
быть, очень барина его испугался, — принялся понукать им и наставления ему
давать.
Отчего Павел чувствовал удовольствие, видя, как Плавин чисто и отчетливо выводил карандашом линии, — как у него выходило на бумаге совершенно то же самое, что
было и на оригинале, — он не мог
дать себе отчета, но все-таки наслаждение ощущал великое; и вряд ли не то ли же самое чувство разделял и солдат Симонов, который с час уже пришел в комнаты и не уходил, а, подпершись рукою в бок, стоял и смотрел, как барчик рисует.
С какой жадностью взор нашего юноши ушел в эту таинственную глубь какой-то очень красивой рощи, взади которой виднелся занавес с бог знает куда уходящею
далью, а перед ним что-то серое шевелилось на полу — это
была река Днепр!
— Василий Мелентьич,
давайте теперь рассчитаемте, что все
будет это стоить: во-первых, надобно поднять сцену и сделать рамки для декораций, положим хоть штук четырнадцать; на одной стороне
будет нарисована лесная, а на другой — комнатная; понимаешь?
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна
дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже
был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это
было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно
было сказать только одно, что он целый день
пил и никогда не
был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он
был называем: «Гаврило Насосыч».
— Грешник, мучимый в аду! — обратился к нему Николай Силыч. — Ты давно уже жаждешь и молишь: «Да обмочит кто хотя перст единый в вине и
даст мини пососати!» На,
пей и лакай! — прибавил он, изготовляя и пододвигая к приятелю крепчайший стакан пунша.
— То-то ты и представлял там какого-то Михайлова или Петрова, а ты бы лучше представил подленького и лукавого человечишку. По гримерской и бутафорской части, брат, ты, видно, сильнее!.. А ты поди сюда! — прибавил Николай Силыч Павлу. — В тебе
есть лицедейская жилка —
дай я тебя поцелую в макушку! — И он поцеловал действительно Павла в голову.
— Очень рад, — проговорил он, — а то я этому господину (Павел разумел инспектора-учителя) хотел
дать пощечину, после чего ему, я полагаю, неловко
было бы оставаться на службе.
Вошла Мари и вслед за ней — ее подруга; это
была молодая, высокая
дама, совершенная брюнетка и с лицом, как бы подернутым печалью.
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый
даст; и теперешний раз пришел
было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и велела идти домой; а он заместо того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей
петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
Мари
была далеко не красавица, но необыкновенно миловидна: ум и нравственная прелесть Еспера Иваныча ясно проглядывали в выражении ее молодого лица, одушевленного еще сверх того и образованием, которое, чтобы угодить своему другу, так старалась ей
дать княгиня; m-me Фатеева, сидевшая, по обыкновению, тут же, глубоко-глубоко спрятавшись в кресло, часто и подолгу смотрела на Павла, как он вертелся и финтил перед совершенно спокойно державшею себя Мари.
— Ну, вот
давай, я тебя стану учить;
будем играть в четыре руки! — сказала она и, вместе с тем, близко-близко села около Павла.
Дама призналась Ятвасу в любви и хотела подарить ему на память чугунное кольцо, но по этому кольцу Ятвас узнает, что это
была родная сестра его, с которой он расстался еще в детстве: обоюдный ужас и — после того казак уезжает на Кавказ, и там его убивают, а
дама постригается в монахини.
— Я денег у вас и не прошу, — отвечал Павел прежним покойным тоном, — мне теперь дядя Еспер Иваныч
дал пятьсот рублей, а там я сам себе
буду добывать деньги уроками.
— Нет, не то, врешь, не то!.. — возразил полковник, грозя Павлу пальцем, и не хотел, кажется, далее продолжать своей мысли. — Я жизни, а не то что денег, не пожалею тебе; возьми вон мою голову, руби ее, коли надо она тебе! — прибавил он почти с всхлипыванием в голосе. Ему очень уж
было обидно, что сын как будто бы совсем не понимает его горячей любви. — Не пятьсот рублей я тебе
дам, а тысячу и полторы в год, только не одолжайся ничем дяденьке и изволь возвратить ему его деньги.
Проговоря это, отец Иоаким приостановился немного, — как бы затем, чтобы
дать время своим слушателям уразуметь, с какими лицами он
был знаком и дружен.
— Тактом? — как бы переспросил Николай Силыч. — А кто, паря, больше их булдыхался и колотился лбом в Золотой Орде и подарки там делал?.. Налебезят там, заручатся татарской милостью, приедут домой и
давай душить своих, — этакий бы и у меня такт
был, и я бы сумел так
быть собирателем земли русской!
— Надо
быть, что вышла, — отвечал Макар. — Кучеренко этот ихний прибегал ко мне; он тоже сродственником как-то моим себя почитает и думал, что я очень обрадуюсь ему: ай-мо, батюшка, какой дорогой гость пожаловал; да стану ему угощенье делать; а я вон велел ему заварить кой-каких спиток чайных,
дал ему потом гривенник… «Не ходи, говорю, брат больше ко мне, не-пошто!» Так он болтал тут что-то такое, что свадьба-то
была.
— Как кто? Этакого слабого человека целую неделю поймя
поили, а потом стали дразнить. Господин Постен в глазах при нем почесть что в губы поцеловал Клеопатру Петровну… его и взорвало; он и кинулся с ножом, а тут набрали какой-то сволочи чиновничишков, связали его и стали пужать, что в острог его посадят; за неволю
дал вексель, чтобы откупиться только… Так разве благородные господа делают?
— Действительно, — продолжал Павел докторальным тоном, — он бросился на нее с ножом, а потом, как все дрянные люди в подобных случаях делают, испугался очень этого и
дал ей вексель; и она, по-моему, весьма благоразумно сделала, что взяла его; потому что жить долее с таким пьяницей и негодяем недоставало никакого терпения, а оставить его и самой умирать с голоду тоже
было бы весьма безрассудно.
Павел велел
дать себе умываться и одеваться в самое лучшее платье. Он решился съездить к Мари с утренним визитом, и его в настоящее время уже не любовь, а скорее ненависть влекла к этой женщине. Всю дорогу от Кисловки до Садовой, где жила Мари, он обдумывал разные дерзкие и укоряющие фразы, которые намерен
был сказать ей.
— А именно — например, Лоренцо, монах, францисканец, человек совершенно уже бесстрастный и обожающий одну только природу!.. Я, пожалуй,
дам вам маленькое понятие, переведу несколько намеками его монолог… — прибавил Неведомов и, с заметным одушевлением встав с своего дивана, взял одну из книг Шекспира и развернул ее. Видимо, что Шекспир
был самый любимый поэт его.
— Какой славный малый, какой отличный, должно
быть! — продолжал Замин совершенно искренним тоном. — Я тут иду, а он сидит у ворот и песню мурлыкает. Я говорю: «Какую ты это песню
поешь?» — Он сказал; я ее знаю. «
Давай, говорю, вместе
петь». — «
Давайте!» — говорит… И начали… Народу что собралось — ужас! Отличный малый, должно
быть… бесподобный!
— Чем же дурно? — спросил полковник, удивленный этим замечанием сына. — Так же, как и у других. Я еще больше
даю, супротив других, и месячины, и привара, а мужики
едят свое, не мое.
Войдя в комнаты, Павел увидел, кроме хозяйки, еще одну
даму, или, лучше сказать, девицу, стоявшую к нему спиной: она
была довольно стройна, причесана по-модному и, видимо, одета не в деревенского покроя платье.
Священник слушал его, потупив голову. Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал говорить в этом тоне. «Вот за это-то бог и не
дает ему счастия в жизни: генерал — а сидит в деревне и
пьет!» — думал он в настоящую минуту про себя.
Александр Иванович зачитал: в дикции его
было много декламации, но такой умной, благородной, исполненной такого искреннего неподдельного огня, что —
дай бог, чтобы она всегда оставалась на сцене!.. Произносимые стихи показались Павлу верхом благозвучия; слова Федры дышали такою неудержимою страстью, а Ипполит — как он
был в каждом слове своем, в каждом движении, благороден, целомудрен! Такой высокой сценической игры герой мой никогда еще не видывал.
—
Есть,
будет! Это две какие-то
дамы, — говорил полковник, когда экипаж стал приближаться к усадьбе.
— Какие же это могут
быть дамы? — спросил Павел с волнением в голосе и, не утерпев долее дожидаться, вышел на крыльцо, чтобы поскорее увидеть, кто такие приехали.
Полковник наконец понял, что все это она ему врала, но так как он терпеть не мог всякой лжи, то очень
был рад, когда их позвали обедать и
дали ему возможность отделаться от своей собеседницы. За обедом, впрочем, его вздумала также занять и m-me Фатеева, но только сделала это гораздо поумнее, чем m-lle Прыхина.
— Так уж случилось; черт, видимо, попутал, — произнесла Анна Ивановна и развела ручками, — тот грустный такой
был да наставления мне все
давал; а этот все смешил… вот и досмешил теперь… хорошо сделал?
— Чего — кровным трудом, — возразил Макар Григорьев, — я ведь не то что от пищи али от содержания своего стану отрывать у себя и
давать вам; это еще постой маненько: я сам охоч в трактир ходить, чай и водку
пить; а это у меня лежалые деньги в ломбарде хранятся.
Больше всего мысль его останавливалась на «Юлии и Ромео» Шекспира — на пьесе, в которой бы непременно стал играть и Неведомов, потому что ее можно
было бы поставить в его щегольском переводе, и, кроме того, он отлично бы сыграл Лоренцо, монаха; а потом — взять какую-нибудь народную вещь, хоть «Филатку и Мирошку» [«Филатка и Морошка» — водевиль в одном действии П.Г.Григорьева, впервые поставлен в 1831 году.],
дать эти роля Петину и Замину и посмотреть, что они из них сделают.
— Ну, вот этого не знаю, постараюсь! — отвечала Анна Ивановна и развела ручками. — А ведь как, Вихров, мне в девушках-то оставаться: все волочатся за мной, проходу не
дают, точно я — какая дрянная совсем. Все, кроме вас, волочились, ей-богу! — заключила она и надула даже губки; ей, в самом деле, несносно даже
было, что все считали точно какою-то обязанностью поухаживать за ней!
— Откуда? — произнес насмешливо Макар Григорьев. — Старик хапуга
был: одно лесное именье от сплавного леса, чай, тысячи три
дает.
— Ну, Яков, завтра ты мне рысачка получше
давай! — сказал Вихров, когда Яков вечером пришел в горницу чай
пить. Павел всегда его этим угощал и ужасно любил с ним разговаривать: Яков
был мужик умный.
Клеопатра Петровна уехала из Москвы, очень рассерженная на Павла. Она
дала себе слово употребить над собой все старания забыть его совершенно; но скука, больной муж, смерть отца Павла, который, она знала, никогда бы не позволил сыну жениться на ней, и, наконец, ожидание, что она сама скоро
будет вдовою, — все это снова разожгло в ней любовь к нему и желание снова возвратить его к себе. Для этой цели она написала ему длинное и откровенное письмо...
На другой день, впрочем, началось снова писательство. Павел вместе с своими героями чувствовал злобу, радость; в печальных, патетических местах, — а их у него
было немало в его вновь рождаемом творении, — он плакал, и слезы у него капали на бумагу… Так прошло недели две; задуманной им повести написано
было уже полторы части; он предполагал
дать ей название: «Да не осудите!».
Павел сейчас же догадался, что Салов хочет занять у него денег. «Ну, черт с ним, — подумал он, —
дам ему; пусть уж при слушании не
будет так злобствовать!»