Неточные совпадения
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула
у него из гортани; и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата
велел наказать; солдат продолжал грубить; он
велел его наказывать больше, больше; наконец, того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
Лицо Захаревского уже явно исказилось. Александра Григорьевна несколько лет
вела процесс, и не для выгоды какой-нибудь, а с целью только показать, что она юристка и может писать деловые бумаги. Ардальон Васильевич в этом случае был больше всех ее жертвой: она читала ему все сочиняемые ею бумаги, которые в смысле деловом представляли совершенную чушь; требовала совета
у него на них, ожидала от него похвалы им и наконец давала ему тысячу вздорнейших поручений.
Анна Гавриловна еще несколько раз входила к ним, едва упросила Пашу сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда не ужинал, и вообще он прихотливо, но очень мало, ел. Паша, возвратясь наверх, опять принялся за прежнее дело, и таким образом они читали часов до двух ночи. Наконец Еспер Иваныч погасил
у себя свечку и
велел сделать то же и Павлу, хотя тому еще и хотелось почитать.
Когда они вошли в наугольную комнату, то в разбитое окно на них дунул ветер и загасил
у них свечку. Они очутились в совершенной темноте, так что Симонов взялся их назад
вести за руку.
— Нет, — отвечал с улыбкой Павел, — он больше все насчет франтовства, — франтить не
велит;
у меня волоса курчавые, а он говорит, что я завиваюсь, и все пристает, чтобы я остригся.
— Да,
вели мне подать чего-нибудь, что
у вас там готовилось, — проговорил Павел.
— Я ругаюсь?.. Ах, ты, бестия этакой! Да по головке, что ли, тебя за это гладить надо?.. — воскликнул Макар Григорьев. — Нет, словно бы не так! Я, не спросясь барина, стащу тебя в часть и отдеру там: частный
у меня знакомый — про кого старых, а про тебя новых розог
велит припасти.
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел
велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола,
у стены, стояло костяное распятие.
—
У меня целая
повесть написана, — сказал он, — позвольте вам представить ее!
И профессор опять при этом значительно мотнул Вихрову головой и подал ему его
повесть назад. Павел только из приличия просидел
у него еще с полчаса, и профессор все ему толковал о тех образцах, которые он должен читать, если желает сделаться литератором, — о строгой и умеренной жизни, которую он должен
вести, чтобы быть истинным жрецом искусства, и заключил тем, что «орудие, то есть талант
у вас есть для авторства, но содержания еще — никакого!»
— Я не знаю, как
у других едят и чье едят мужики — свое или наше, — возразил Павел, — но знаю только, что все эти люди работают на пользу вашу и мою, а потому вот в чем дело: вы были так милостивы ко мне, что подарили мне пятьсот рублей; я желаю, чтобы двести пятьдесят рублей были употреблены на улучшение пищи в нынешнем году, а остальные двести пятьдесят — в следующем, а потом уж я из своих трудов буду высылать каждый год по двести пятидесяти рублей, — иначе я с ума сойду от мысли, что человек, работавший на меня — как лошадь, — целый день, не имеет возможности съесть куска говядины, и потому прошу вас завтрашний же день
велеть купить говядины для всех.
— Конечно, что уж не в полном рассудке, — подтвердил священник. — А во всем прочем — предобрый! — продолжал он. — Три теперь усадьбы
у него прехлебороднейшие, а ни в одной из них ни зерна хлеба нет, только на семена
велит оставить, а остальное все бедным раздает!
— Точно так. Отец мой тридцать лет казначеем! — проговорила она с какою-то гордостью, обращаясь к Павлу, и затем,
поведя как-то носом по воздуху, прибавила: — Какой вид тут
у вас прекрасный — премиленький!
На другой день, впрочем, началось снова писательство. Павел вместе с своими героями чувствовал злобу, радость; в печальных, патетических местах, — а их
у него было немало в его вновь рождаемом творении, — он плакал, и слезы
у него капали на бумагу… Так прошло недели две; задуманной им
повести написано было уже полторы части; он предполагал дать ей название: «Да не осудите!».
— Может быть, он и ту способность имеет; а что касается до ума его, то вот именно мне всегда казалось, что
у него один из тех умов, которые, в какую область хотите
поведите, они всюду пойдут за вами и везде все будут понимать настоящим образом… качество тоже, полагаю, немаловажное для писателя.
Так случилось и с Вихровым, — и таких слабых мест он встретил в романе своем очень много, и им овладело нестерпимое желание исправить все это, и он чувствовал, что поправит все это отлично, а потому, как Клеопатра Петровна ни упрашивала его остаться
у ней на несколько дней, он объявил, что это решительно невозможно, и, не пояснив даже причину тому, уехал домой,
велев себя везти как можно скорее.
— Очень рад видеть ваше превосходительство
у себя! — говорил Вихров, сконфуженный даже несколько такой почтительностью Захаревского и
ведя его в гостиную.
«Да правда ли, говорит, сударь… — называет там его по имени, — что вы его не убили, а сам он убился?» — «Да, говорит, друг любезный, потяну ли я тебя в этакую уголовщину; только и всего, говорит, что боюсь прижимки от полиции; но, чтобы тоже, говорит,
у вас и в селе-то между причетниками большой болтовни не было, я, говорит,
велю к тебе в дом принести покойника, а ты, говорит, поутру его вынесешь в церковь пораньше, отслужишь обедню и похоронишь!» Понравилось это мнение священнику: деньгами-то с дьячками ему не хотелось, знаете, делиться.
— Было, что она последнее время амуры свои
повела с одним неслужащим дворянином, высокий этакий, здоровый, а дурашный и смирный малый, — и все она, изволите видеть, в кухне
у себя свиданья с ним имела: в горнице она горничных боялась, не доверяла им, а кухарку свою приблизила по тому делу к себе; только мужу про это кто-то дух и дал.
Видимо, что он всей душой привязался к Вихрову, который, в свою очередь, увидев в нем очень честного, умного и доброго человека, любящего, бог знает как, русскую литературу и хорошо понимающего ее, признался ему, что
у него написаны были две
повести, и просил только не говорить об этом Кергелю.
Катишь почти знала, что она не хороша собой, но она полагала, что
у нее бюст был очень хорош, и потому она любила на себя смотреть во весь рост… перед этим трюмо теперь она сняла с себя все платье и, оставшись в одном только белье и корсете, стала примеривать себе на голову цветы, и при этом так и этак
поводила головой, делала глазки, улыбалась, зачем-то поднимала руками грудь свою вверх; затем вдруг вытянулась, как солдат, и, ударив себя по лядвее рукою, начала маршировать перед зеркалом и даже приговаривала при этом: «Раз, два, раз, два!» Вообще в ней были некоторые солдатские наклонности.
— Во второй
повести я хотел сказать за наших крестьян-мужичков; вы сами знаете, каково
у нас крепостное право и как еще оно, особенно по нашим провинциям, властвует и господствует.
— Я прежде всего, — начал я, — прошу
у вас совета: какого рода жизнь могу я
повести здесь?
— Мы решительно встречаемся с вами нечаянно, — говорил инженер,
ведя меня по своим нарядным апартаментам, — то
у какого-то шулера в Москве, потом вдруг здесь!
Это сторона, так сказать, статистическая, но
у раскола есть еще история, об которой из уст ихних вряд ли что можно будет узнать, — нужны книги; а потому, кузина, умоляю вас, поезжайте во все книжные лавки и везде спрашивайте — нет ли книг об расколе; съездите в Публичную библиотеку и, если там что найдете,
велите сейчас мне все переписать, как бы это сочинение велико ни было; если есть что-нибудь в иностранной литературе о нашем расколе, попросите Исакова выписать, но только, бога ради, — книг, книг об расколе, иначе я задохнусь без них ».
Вихров для раскапывания могилы
велел позвать именно тех понятых, которые подписывались к обыску при первом деле. Сошлось человек двенадцать разных мужиков: рыжих, белокурых, черных, худых и плотноватых, и лица
у всех были невеселые и непокойные. Вихров
велел им взять заступы и лопаты и пошел с ними в село, где похоронена была убитая. Оно отстояло от деревни всего с версту. Доктор тоже изъявил желание сходить с ними.
Герой мой тоже возвратился в свою комнату и, томимый различными мыслями,
велел себе подать бумаги и чернильницу и стал писать письмо к Мари, — обычный способ его, которым он облегчал себя, когда
у него очень уж много чего-нибудь горького накоплялось на душе.
— Нет
у меня никакого облачения, — отвечал мужик, распуская перед ним руки; но священник заглянул к нему в пазуху,
велел выворотить ему все карманы — облачения нигде не было.
Священник
велел старосте обыскать прочих, нет ли
у кого облачения.
Он
велел старосте поторопить; тот сходил и донес ему, что лошади готовы, но что они стоят
у квартиры становой — и та не
велела им отъезжать, потому что чиновник к ней еще зайдет.
Должности этой Пиколов ожидал как манны небесной — и без восторга даже не мог помыслить о том, как он, получив это звание, приедет к кому-нибудь с визитом и своим шепелявым языком
велит доложить: «Председатель уголовной палаты Пиколов!» Захаревские тоже были
у Пиколовых, но только Виссарион с сестрой, а прокурор не приехал:
у того с каждым днем неприятности с губернатором увеличивались, а потому они не любили встречаться друг с другом в обществе — достаточно уже было и служебных столкновений.
— Может быть, и
у меня что-то голова дурна; я сейчас
велю открыть все вьюшки, — проговорил тот и, как бы озабоченный этим, ушел.
Разбойники с своими конвойными вышли вниз в избу, а вместо их другие конвойные ввели Елизавету Петрову. Она весело и улыбаясь вошла в комнату, занимаемую Вихровым; одета она была в нанковую поддевку, в башмаки; на голове
у ней был новый, нарядный платок. Собой она была очень красивая брюнетка и стройна станом. Вихров
велел солдату выйти и остался с ней наедине, чтобы она была откровеннее.
— Раз, два! — сказал фокусник и
повел по воздуху своей палочкой: карта начальника губернии очутилась
у m-me Пиколовой, а карта m-me Пиколовой —
у начальника губернии.
—
У меня уж самовар готов про них, — отвечала та бойко и
повела Алену Сергеевну к себе в кафишенскую [Кафишенская — комната для приготовления кофе и хранения кофейной посуды.], где они втроем, то есть Груша, старая ключница и Алена Сергеевна, уселись распивать чай.
— Ну, так ты вот этого мальчика займи: давай ему смирную лошадь кататься, покажи, где
у нас купанье — неглубокое,
вели ему сделать городки, свайку; пусть играет с деревенскими мальчиками.
— Ты ведь
у меня,
у женатого, еще в первый раз, посмотри мое помещение, — сказал он и
повел приятеля показывать ему довольно нарядно убранную половину их.
Нарядные мужики ввели его в сени и стали раздевать его. Иван дрожал всем телом. Когда его совсем раздели, то
повели вверх по лестнице; Иван продолжал дрожать. Его ввели, наконец, и в присутствие. Председатель стал спрашивать;
у Ивана стучали зубы, — он не в состоянии даже был отвечать на вопросы. Доктор осмотрел его всего, потрепал по спине, по животу.