Неточные совпадения
При этом ему невольно припомнилось, как его самого, — мальчишку лет пятнадцати, — ни в чем не виновного, поставили в полку под ранцы с песком, и как он терпел, терпел эти мученья, наконец, упал, кровь хлынула у него из гортани; и как он потом сам, уже в чине капитана, нагрубившего ему солдата
велел наказать; солдат продолжал грубить; он
велел его наказывать больше, больше; наконец,
того на шинели снесли без чувств в лазарет; как потом, проходя по лазарету, он видел этого солдата с впалыми глазами, с искаженным лицом, и затем солдат этот через несколько дней умер, явно им засеченный…
— Да он разве
велел? — спросила было
та.
— Убил! — отвечал
тот. —
Велите, чтобы телега ехала.
Анна Гавриловна еще несколько раз входила к ним, едва упросила Пашу сойти вниз покушать чего-нибудь. Еспер Иваныч никогда не ужинал, и вообще он прихотливо, но очень мало, ел. Паша, возвратясь наверх, опять принялся за прежнее дело, и таким образом они читали часов до двух ночи. Наконец Еспер Иваныч погасил у себя свечку и
велел сделать
то же и Павлу, хотя
тому еще и хотелось почитать.
— Квартира тебе есть, учитель есть! — говорил он сыну, но, видя, что
тот ему ничего не отвечает, стал рассматривать, что на дворе происходит: там Ванька и кучер вкатывали его коляску в сарай и никак не могли этого сделать; к ним пришел наконец на помощь Симонов, поколотил одну или две половицы в сарае, уставил несколько наискось дышло, уперся в него грудью,
велел другим переть в вагу, — и сразу вдвинули.
— Да вот поди ты, врет иной раз, бога не помня; сапоги-то вместо починки истыкал да исподрезал;
тот и потянул его к себе; а там испужался, повалился в ноги частному: «Высеките, говорит, меня!»
Тот и
велел его высечь. Я пришел — дуют его, кричит благим матом. Я едва упросил десятских, чтобы бросили.
Когда они вошли в наугольную комнату,
то в разбитое окно на них дунул ветер и загасил у них свечку. Они очутились в совершенной темноте, так что Симонов взялся их назад
вести за руку.
Вообще детские игры он совершенно покинул и
повел, как бы в подражание Есперу Иванычу, скорее эстетический образ жизни. Он очень много читал (дядя обыкновенно присылал ему из Новоселок, как только случалась оказия, и романы, и журналы, и путешествия); часто ходил в театр, наконец задумал учиться музыке. Желанию этому немало способствовало
то, что на
том же верху Александры Григорьевны оказались фортепьяны. Павел стал упрашивать Симонова позволить ему снести их к нему в комнату.
Павел подумал и сказал. Николай Силыч, с окончательно просветлевшим лицом, мотнул ему еще раз головой и
велел садиться, и вслед за
тем сам уже не стал толковать ученикам геометрии и вызывал для этого Вихрова.
Сочинение это произвело, как и надо ожидать, страшное действие… Инспектор-учитель показал его директору;
тот — жене; жена
велела выгнать Павла из гимназии. Директор, очень добрый в сущности человек, поручил это исполнить зятю.
Тот, собрав совет учителей и бледный, с дрожащими руками, прочел ареопагу [Ареопаг — высший уголовный суд в древних Афинах, в котором заседали высшие сановники.] злокачественное сочинение; учителя, которые были помоложе, потупили головы, а отец Никита произнес, хохоча себе под нос...
Еспер Иваныч когда ему полтинник, когда целковый даст; и теперешний раз пришел было; я сюда его не пустила, выслала ему рубль и
велела идти домой; а он заместо
того — прямо в кабак… напился там, идет домой, во все горло дерет песни; только как подошел к нашему дому, и говорит сам себе: «Кубанцев, цыц, не смей петь: тут твой благодетель живет и хворает!..» Потом еще пуще
того заорал песни и опять закричал на себя: «Цыц, Кубанцев, не смей благодетеля обеспокоить!..» Усмирильщик какой — самого себя!
Вскоре после
того Павел сделался болен, и ему не
велели выходить из дому.
Рвение Павла в этом случае до
того дошло, что он эту
повесть тотчас же сам переписал, и как только по выздоровлении пошел к Имплевым,
то захватил с собой и произведение свое.
Дневником, который Мари написала для его
повести, Павел остался совершенно доволен: во-первых, дневник написан был прекрасным, правильным языком, и потом дышал любовью к казаку Ятвасу. Придя домой, Павел сейчас же вписал в свою
повесть дневник этот, а черновой, и особенно
те места в нем, где были написаны слова: «о, я люблю тебя, люблю!», он несколько раз целовал и потом далеко-далеко спрятал сию драгоценную для него рукопись.
— Но я не
то, что сам напечатаю, а отнесу ее к какому-нибудь книгопродавцу, — объяснил Павел, — что ж,
тот не убьет же меня за это: понравится ему — возьмет он, а не понравится — откажется! Печатаются
повести гораздо хуже моей.
— А потому, что пытанье это
ведет часто к
тому, что голова закружится. Мы видели этому прекрасный пример 14 декабря.
— Ужасная! — отвечал Абреев. — Он жил с madame Сомо.
Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством… Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и
велел его исключить из службы… Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят… Эти женщины, я вам говорю, хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
Павел стал осматривать комнату Еспера Иваныча, которую, видимо, убирало чье-то утонченное внимание. По стенам шли мягкие без дерева диваны, пол был покрыт пушистым теплым ковром; чтобы летнее солнце не жгло, на окна были опущены огромные маркизы; кроме
того, небольшая непритворенная дверь
вела на террасу и затем в сад, в котором виднелось множество цветов и растений.
Возвратившись домой, по обыкновению, немного выпивши, он
велел Ваньку, все еще продолжавшего спать,
тому же Огурцову и
тем же способом растолкать, и, когда Ванька встал, наконец, на ноги и пришел в некоторое сознание, Макар Григорьев спросил его...
Заморив наскоро голод остатками вчерашнего обеда, Павел
велел Ваньке и Огурцову перевезти свои вещи, а сам, не откладывая времени (ему невыносимо было уж оставаться в грязной комнатишке Макара Григорьева), отправился снова в номера, где прямо прошел к Неведомову и тоже сильно был удивлен
тем, что представилось ему там: во-первых, он увидел диван, очень как бы похожий на гроб и обитый совершенно таким же малиновым сукном, каким обыкновенно обивают гроба; потом, довольно большой стол, покрытый уже черным сукном, на котором лежали: череп человеческий, несколько ручных и ножных костей, огромное евангелие и еще несколько каких-то больших книг в дорогом переплете, а сзади стола, у стены, стояло костяное распятие.
Еще и прежде
того, как мы знаем, искусившись в писании
повестей и прочитав потом целые сотни исторических романов, он изобразил пребывание Поссевина в России в форме рассказа: описал тут и царя Иоанна, и иезуитов с их одеждою, обычаями, и придумал даже полячку, привезенную ими с собой.
— Потому что вы описываете жизнь, которой еще не знаете; вы можете написать теперь сочинение из книг, — наконец, описать ваши собственные ощущения, — но никак не роман и не
повесть! На меня, признаюсь, ваше произведение сделало очень, очень неприятное впечатление; в нем выразилась или весьма дурно направленная фантазия, если вы все выдумали, что писали… А если же нет,
то это, с другой стороны, дурно рекомендует вашу нравственность!
И профессор опять при этом значительно мотнул Вихрову головой и подал ему его
повесть назад. Павел только из приличия просидел у него еще с полчаса, и профессор все ему толковал о
тех образцах, которые он должен читать, если желает сделаться литератором, — о строгой и умеренной жизни, которую он должен
вести, чтобы быть истинным жрецом искусства, и заключил
тем, что «орудие,
то есть талант у вас есть для авторства, но содержания еще — никакого!»
Они сыграли. Павел проиграл и тотчас же
повел Салова к Яру. Когда они, после вкусных блюд и выпитой бутылки хорошего вина, вышли на улицу,
то Салов, положив Павлу руку на плечо, проговорил...
Он
велел остановиться, вышел из экипажа и приказал Ивану себя почистить, а сам отдал мужику обещанную ему красненькую;
тот, взяв ее в руки, все еще как бы недоумевал, что не сон ли это какой-нибудь: три-четыре версты проводив, он получил десять рублей!
— Да, не измените! — произнесла она недоверчиво и пошла
велеть приготовить свободный нумер; а Павел отправил Ивана в гостиницу «Париж», чтобы
тот с горничной Фатеевой привез ее вещи.
Те очень скоро исполнили это. Иван, увидав, что горничная m-me Фатеевой была нестарая и недурная собой, не преминул сейчас же начать с нею разговаривать и любезничать.
— Что их вознаграждать-то! — воскликнул Замин. — Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички
то же говорят: «Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не
ведут, все простой народ идет с бородами».
Клеопатра Петровна, между
тем, хотела было
велеть для предстоящего вечера привести комнату в более благоприличный вид.
— Как же состояться, это все вздор вышло; какой-то негодяй просто хотел пристроить свою любовницу; я их в
тот же вечер, как они ко мне приехали,
велел официантам чубуками прогнать.
— Может быть, он и
ту способность имеет; а что касается до ума его,
то вот именно мне всегда казалось, что у него один из
тех умов, которые, в какую область хотите
поведите, они всюду пойдут за вами и везде все будут понимать настоящим образом… качество тоже, полагаю, немаловажное для писателя.
Герой мой между
тем вел искренний и задушевный разговор с Неведомовым.
— «Ну, говорит, тебе нельзя, а ему можно!» — «Да, говорю, ваше сиятельство, это один обман, и вы вот что, говорю, один дом отдайте
тому подрядчику, а другой мне; ему платите деньги, а я пока стану даром работать; и пусть через два года, что его работа покажет, и что моя, и тогда мне и заплатите, сколько совесть ваша
велит вам!» Понравилось это барину, подумал он немного…
— Стану я всякой свинье служить, — говорил он, продолжая стоять в коридоре и отплевываясь по временам. Макар Григорьев между
тем очень умно
вел с господами разговор.
Та отдала ему письмо и
велела сейчас же ехать.
Герой мой между
тем думал пробрать своих слушательниц сюжетом своей
повести, главною мыслью, выраженною в ней, и для этого торопился дочитать все до конца — но и тут ничего не вышло: он только страшно утомил и их и себя.
— Ах, милый мой, как ты устал! — говорила ласково m-me Фатеева, утирая ему своим платком лоб, вместо
того, чтобы похвалить его
повесть.
Так случилось и с Вихровым, — и таких слабых мест он встретил в романе своем очень много, и им овладело нестерпимое желание исправить все это, и он чувствовал, что поправит все это отлично, а потому, как Клеопатра Петровна ни упрашивала его остаться у ней на несколько дней, он объявил, что это решительно невозможно, и, не пояснив даже причину
тому, уехал домой,
велев себя везти как можно скорее.
Я в азарте кричу: «Вот, говорю, я мешок монастырский украл, отдал ему, а он отпирается!..» Дело, значит,
повели уголовное: так, выходит, я церковный; ну и наши там следователи уписали было меня порядочно, да настоятель, по счастью моему, в
те поры был в монастыре, — старец добрый и кроткий, призывает меня к себе.
— Было, что она последнее время амуры свои
повела с одним неслужащим дворянином, высокий этакий, здоровый, а дурашный и смирный малый, — и все она, изволите видеть, в кухне у себя свиданья с ним имела: в горнице она горничных боялась, не доверяла им, а кухарку свою приблизила по
тому делу к себе; только мужу про это кто-то дух и дал.
Что вам угодно, чтобы я дело
повел и в острог вас посадил, или, говорит, дадитесь, чтобы я высек вас, и расписку мне дадите, что претензии на
то изъявлять не будете».
— Дщерь его главным образом и подозревают, — объяснил священник, — и когда теперича ее на допрос
поведут по улицам,
то народ каменьями и грязью в нее кидает и солдаты еле скрывают ее.
Окончив письмо, она послала служителя взять себе карету, и, когда
та приведена была, она сейчас же села и
велела себя везти в почтамт; там она прошла в отделение, где принимают письма, и отдала чиновнику написанное ею письмо.
— Я
то же самое сказал и в
повести моей, — проговорил он вслух, — однако оба мои творения найдены противозаконными, их рассмотрели, осудили!
— Мы решительно встречаемся с вами нечаянно, — говорил инженер,
ведя меня по своим нарядным апартаментам, —
то у какого-то шулера в Москве, потом вдруг здесь!
«Очень-с рад, говорит, что вы с таким усердием приступили к вашим занятиям!» Он, конечно, думает, что в этом случае я ему хочу понравиться или выслужить Анну в петлицу, и
велел мне передать весь комитет об раскольниках, все дела об них; и я теперь разослал циркуляр ко всем исправникам и городничим, чтобы они доставляли мне сведения о
том, какого рода в их ведомстве есть секты, о числе лиц, в них участвующих, об их ремеслах и промыслах и, наконец, характеристику каждой секты по обрядам ее и обычаям.
— Вы хоть бы
то для меня великое одолжение сделали, — продолжала она, — если бы прочли мне вашу
повесть!.. Сколько времени я прошу вас о
том.
Инженер сейчас же вслед за
тем вышел из комнаты и
велел к себе вызвать сестру.
Вихров начал снова свое чтение. С наступлением пятой главы инженер снова взглянул на сестру и даже делал ей знак головой, но она как будто бы даже и не замечала этого. В седьмой главе инженер сам, по крайней мере, вышел из комнаты и все время ее чтения ходил по зале, желая перед сестрой показать, что он даже не в состоянии был слушать
того, что тут читалось. Прокурор же слушал довольно равнодушно. Ему только было скучно. Он вовсе не привык так помногу выслушивать чтения
повестей.
Прокурор все-таки остался еще не совсем убежден; его по преимуществу возмущало
то, что
повесть производила на него неприятное впечатление.
— Ваша
повесть, — продолжал он, уже прямо обращаясь к Вихрову, — вместо исправления нравов может только больше их развратить; я удивляюсь смелости моей сестрицы, которая прослушала все, что вы читали, а дайте это еще какой-нибудь пансионерке прочесть, — ей бог знает что придет после
того в голову.