Неточные совпадения
Красотою ее,
хотя и довольно стереотипною, по беспредельной кротости выражения, можно
было любоваться только случайно, когда она, глядя в окно, смаргивала
с глаз набегавшие на них слезы или когда из-за оконной ширмы видно
было ее вздрагивающее плечо.
— Ну, все равно; он не
захотел ни стеснять нас, ни сам стесняться, да тем и лучше: у него дела
с крестьянами… нужно
будет принимать разных людей… Неудобно это!
— Мы зашли туда все вчетвером: ты, я, Подозеров и Форов, прямо
с Бодростинской свадьбы, и ты
хотел, чтобы
был выпит тост за какое-то родимое пятно на плече или под плечом Глафиры Васильевны.
— Да куда, странничек, бежать-то? Это очень замысловатая штучка! в поле холодно, в лесу голодно. Нет, милое дитя мое Иосаф Платоныч, не надо от людей отбиваться, а надо к людям прибиваться. Денежка, мой друг, труд любит, а мы
с тобой себе-то
хотя, давай, не
будем лгать: мы, когда надо
было учиться, свистели; когда пора
была грош на маленьком месте иметь, сами разными силами начальствовали; а вот лето-то все пропевши к осени-то и жутко становится.
— Нечего тебе толковать, маскарад это или не маскарад: довольно
с тебя, что я сдержу все мои слова, а ты
будешь и богат, и счастлив, а теперь я вот уж и одет, и если ты
хочешь меня куда-нибудь везти, то можешь мною располагать.
— Да, но вы, конечно, знаете, что встарь
с новым человеком заговаривали о погоде, а нынче начинают речь
с направлений. Это прием новый,
хотя, может
быть, и не самый лучший: это ведет к риску сразу потерять всякий интерес для новых знакомых.
Ужин шел недолго,
хотя состоял из нескольких блюд и начался супом
с потрохами. Разговор десять раз завязывался, но не клеился, а Горданов упорно молчал:
с его стороны
был чистый расчет оставлять всех под впечатлением его недавних речей. Он оставался героем вечера.
— Так ничего невозможно сделать
с такою нерешительностью… — соображал он, — оттого мне никогда и не удавалось
быть честным, что я всегда
хотел быть честнее, чем следует, я всегда упускал хорошие случаи, а за дрянные брался…
— Да ты позволь же говорить!
Быть может, я и сам
хочу говорить
с тобой совсем не о чувствах, а…
— Выйдя замуж за Михаила Андреевича, — продолжала Бодростина, — я надеялась на первых же порах, через год или два,
быть чем-нибудь обеспеченною настолько, чтобы покончить мою муку, уехать куда-нибудь и жить, как я
хочу… и я во всем этом непременно бы успела, но я еще
была глупа и, несмотря на все проделанные со мною штуки, верила в любовь…
хотела жить не для себя… я тогда еще слишком интересовалась тобой… я искала тебя везде и повсюду: мой муж
с первого же дня нашей свадьбы
был в положении молодого козла, у которого чешется лоб, и лоб у него чесался недаром: я тебя отыскала.
— Ну да; я знаю. Это по-здешнему считается хорошо. Экипаж, лошадей, прислугу… все это чтоб
было… Необходимо, чтобы твое положение било на эффект, понимаешь ты: это мне нужно! План мой таков, что… общего плана нет. В общем плане только одно: что мы оба
с тобой
хотим быть богаты. Не правда ли?
— Ну, Бог
с ней: сколько бы она ни
была прелестна, я ее видеть не
хочу.
— Нет, я
хочу побродить
с вами и посмотреть, как вы ловите карасей, как сбираете травы и пр., и пр. Одним словом, мне хочется
побыть с вами.
— В таком случае это наше новое учение
будет сознательная подлость, а я не
хочу иметь ничего общего
с подлецами, — сообразила и ответила прямая Ванскок.
Хотите быть командирами, силой, а брезгливы, как староверческая игуменья: из одной чашки
с мирянином воды
пить не станете!
— Да, но она все-таки может не понравиться, или круп недостаточно жирен, или шея толста, а я то же самое количество жира да
хотел бы расположить иначе, и тогда она и
будет отвечать требованиям. Вот для этого берут коня и выпотняют его, то
есть перекладывают жир
с шеи на круп,
с крупа на ребро и т. п. Это надо поделать еще и
с твоею прекрасною статьей, — ее надо выпотнить.
Если вы согласны дать мне девять тысяч рублей, я вам сейчас же представлю ясные доказательства, что вы через неделю, много через десять дней, можете
быть обвенчаны
с самым удобнейшим для вас человеком и, вдобавок, приобретете от этого брака
хотя не очень большие, но все-таки относительно довольно значительные денежные выгоды, которые во всяком случае далеко
с избытком вознаградят вас за то, что вы мне за этого господина заплатите.
Будь это во Франции, или в Англии, это
было бы иное дело: там замужняя женщина вся твоя; она принадлежит мужу
с телом,
с душой и, что всего важнее,
с состоянием, а наши законы, ты знаешь, тянут в этом случае на бабью сторону: у нас что твое, то ее, потому что ты, как муж, обязан содержать семью, а что ее, то не твое, не
хочет делиться, так и не поделится, и ничего
с нее не возьмешь.
Висленев никогда никому не говорил настоящей причины, почему он женился на Алине Фигуриной, и
был твердо уверен, что секретную историю о его рукописном аманате знает только он да его жена, которой он никому не
хотел выдать
с ее гнусною историей, а нес все на себе, уверяя всех и каждого, что он женился из принципа, чтоб освободить Алину от родительской власти, но теперь, в эту минуту озлобления, Горданову показалось, что Иосаф Платонович готов сделать его поверенным своей тайны, и потому Павел Николаевич, желавший держать себя от всего этого в стороне, быстро зажал себе обеими руками уши и сказал...
— В городе душно, и Тихон Ларионыч не
захотел оставаться, — сказала она, идучи под руку
с мужем, — но я нарочно упросила сюда приехать Горданова: они
будут заняты, а мы можем удалиться в парк и
быть совершенно свободны от его докуки.
Письмо начиналось товарищеским вступлением, затем развивалось полушуточным сравнением индивидуального характера Подозерова
с коллективным характером России, которая везде
хочет, чтобы признали благородство ее поведения, забывая, что в наш век надо заставлять знать себя; далее в ответе Акатова мельком говорилось о неблагодарности службы вообще «и хоть, мол, мне будто и везет, но это досталось такими-то трудами», а что касается до ходатайства за просителя, то «конечно, Подозеров может не сомневаться в теплейшем к нему расположении, но, однако же, разумеется, и не может неволить товарища (то
есть Акатова) к отступлению от его правила не предстательствовать нигде и ни за кого из близких людей, в числе которых он всегда считает его, Подозерова».
Висленев
был как нельзя более доволен таким исходом дела и тотчас же направился к Бодростиным,
с решимостью приютиться у них еще плотнее; но он
хотел превзойти себя в благородстве и усиливался славить Горданова и в струнах, и в органе, и в гласех, и в восклицаниях.
— Зачем же? и
с этих пор в студенте Спиридонове сказался его хозяин, но, впрочем, его надо
было бы узнать гораздо прежде. Спиридонов мне раз все рассказал и сам над собой смеялся,
хотя в его словах не
было никакого смеха. Испанский дворянин ему являлся много раз.
— Да простая и
есть, только оказалось, что калитка
была заперта, и отец Спиридонова вернулся и вдруг увидал, что родные
хотят проститься
с покойницей.
Родители, разумеется, страшно перепугались, не сделала бы она чего
с собою, да и от Поталеева этого нельзя
было скрыть, он сам отгадал в чем дело и, надо отдать ему честь, не похвалил их, он прямо сказал им, что ни в каком случае не
хочет, чтобы девушку неволили идти за него замуж.
Ну так и делать
было нечего, и старик-отец сказал: «Иди же ты, проклятая, иди откуда ты сегодня пришла, теперь на тебе никто не женится, а сраму я
с тобою не
хочу».
Я убедилась, что
хотя вы держитесь принципов неодобрительных и патриот, и низкопоклонничаете пред московскими ретроградами, но в действительности вы человек и, как я убедилась, даже честнее многих абсолютно честных, у которых одно на словах, а другое на деле, потому я
с вами
хочу быть откровенна.
— Вы по какому же праву меня ревнуете? — спросила она вдруг, нахмурясь и остановясь
с Иосафом в одной из пустых комнат. — Чего вы на меня смотрите? Не
хотите ли отказываться от этого? Можете, но это
будет очень глупо? вы пришли, чтобы помешать мне видеться
с Гордановым. Да?.. Но вот вам сказ: кто
хочет быть любимым женщиной, тот прежде всего должен этого заслужить. А потом… вторая истина заключается в том, что всякая истинная любовь скромна!
— Да, конечно, вы должны делать все, что я
хочу! Иначе за что же, за что я могу вам позволять надеяться на какое-нибудь мое внимание? Ну сами скажите: за что? что такое вы могли бы мне дать, чего сторицей не дал бы мне всякий другой? Вы сказали: «каприз». Так знайте, что и то, что я
с вами здесь говорю, тоже каприз, и его сейчас не
будет.
Утро прошло скучно. Глафира Васильевна говорила о спиритизме и о том, что она Водопьянова уважает, гости зевали. Тотчас после обеда все собрались в город, но Лариса не
хотела ехать в свой дом одна
с братом и желала, чтоб ее отвезли на хутор к Синтяниной, где
была Форова. Для исполнения этого ее желания Глафира Васильевна устроила переезд в город вроде partie de plaisir; [приятной прогулки (франц.).] они поехали в двух экипажах: Лариса
с Бодростиной, а Висленев
с Гордановым.
Александра Ивановна, слушая эти рассказы, все более и более укреплялась во мнении, что она поступила так, как ей следовало поступить,
хотя и начинала уже сожалеть, что нужно же
было всему этому случиться у нее и
с нею!
Синтяниной нравился этот поворот в отношениях Форовой к Ларисе. Она
хотя и не сомневалась, что майорша недолго просердится на Лару и примирится
с нею по собственной инициативе, но все-таки ей
было приятно, что это уже случилось.
Вскоре по отъезде Ларисы и Форовой вышли и другие гости, но перед тем майор и Евангел предъявили Подозерову принесенные им из города газеты
с литературой Кишенского и Ванскок. Подозеров побледнел,
хотя и не
был этим особенно тронут, и ушел спокойно, но на дворе вспомнил, что он будто забыл свою папиросницу и вернулся назад.
Вращаясь в кружке тревожных и беспристальных людей, Висленев попал в историю, которую тогда называли политическою,
хотя я убеждена, что ее не следовало так называть, потому что это
была не более как ребяческая глупость и по замыслу, и по способам осуществления; но, к сожалению, к этому относились
с серьезностью, для которой без всякого труда можно бы указать очень много гораздо лучших и достойнейших назначений.
Желание окончить
с моим существованием минутами
было во мне так сильно, что я даже рада
была бы смерти, и потому, когда муж
хотел убить меня, я, не укрощая его бешенства, скрестила на груди руки и стала пред пистолетом, который он взял в своем азарте.
Синтянина
была в большом затруднении, и затруднение ее
с каждой минутой все возрастало, потому что
с каждою минутой опасность увеличивалась разом в нескольких местах, где она
хотела бы
быть и куда влек ее прямой долг, но Форова
была бездыханна, и при ее кипучей душе и незнающих удержу нервах, ей грозила большая опасность.
И
с этими-то мыслями майор въехал на возу в город; достиг, окруженный толпой любопытных, до квартиры Подозерова; снес и уложил его в постель и послал за женой, которая, как мы помним, осталась в эту ночь у Ларисы. Затем Форов
хотел сходить домой, чтобы сменить причинившее ему зуд пропыленное белье, но
был взят.
Говорили, будто бы Филетер Иванович совсем убил квартального, и утверждали, что он даже
хотел перебить все начальство во всем его составе, и непременно исполнил бы это, но не выполнил такой программы лишь только по неполучению своевременно надлежащего подкрепления со стороны общества, и
был заключен в тюрьму
с помощью целого баталиона солдат.
— Да; я именно
с этим пришла, — отвечал ей немножко грубоватый, но искренний голос Форовой, — я давно жду и не дождусь этой благословенной минутки, когда он придет в такой разум, чтоб я могла сказать ему: «прости меня, голубчик Андрюша, я
была виновата пред тобою, сама
хотела, чтобы ты женился на моей племяннице, ну а теперь каюсь тебе в этом и сама тебя прошу: брось ее, потому что Лариса не стоит путного человека».
— То
есть превосходнейшая-с, а не только чудесная, — согласился
с ним Евангел. — Видите, всех
хочет в царство небесное поместить: мы
будем в своем царстве небесном, и ни в своем.
— Что же это такое: уж не ту ли вы француженочку
хотите отбить у графа, что
была с ним вчера на пуанте?
Кишенский, которого она презирала и
с которым давно не
хотела иметь никаких сношений, зная всю неприязнь к нему Глафиры, решился писать ей об обстоятельствах важных и притом таких, которые он, при всей своей зоркости, почитал совершенно неизвестными Бодростиной, меж тем как они
были ей известны, но только частями, и становились тем интереснее при разъяснении их
с новой точки зрения.
— Я бежал, я ушел от долгов и от суда по этой скверной истории Горданова
с Подозеровым, мне уже так и
быть… мне простительно скитаться и жить как попало в таком мурье, потому что я и беден, и боюсь обвинения в убийстве, да и не
хочу попасть в тюрьму за долги, но ей…
— Ваша роль, — добавила она, поднимаясь
с дивана и становясь пред Висленевым, — ваша роль, пока мы здесь и пока наши отношения не могут
быть иными как они
есть, вполне зависит от вас. Назвать вас тем, чем вы названы, я
была вынуждена условиями моего и вашего положения, и от вас зависит все это даже и здесь сделать или очень для вас тяжелым, как это
было до сей минуты, или же… эта фиктивная разница может вовсе исчезнуть. Как вы
хотите?
Изо всех имен христианских писателей Жозеф
с великою натугой мог припомнить одно имя Блаженного Августина и
хотел его объявить и записать своим покровителем, но… но написал, вместо Блаженный Августин «Благочестивый Устин», то
есть вместо почтенного авторитетного духа записал какого-то незнакомца, который бог весть кто и невесть от кого назван «благочестивым».
По ее мнению, ему не оставалось ничего иного, как ехать
с нею назад в Россию, а по его соображениям это
было крайне рискованно, и
хотя Глафира обнадеживала его, что ее брат Грегуар Акатов (которого знавал в старину и Висленев) теперь председатель чуть ли не полусотни самых невероятных комиссий и комитетов и ему не
будет стоить особого труда поднять в одном из этих серьезных учреждений интересующий Иосафа мужской вопрос, а может
быть даже нарядить для этого вопроса особую комиссию,
с выделением из нее особого комитета, но бедный Жозеф все мотал головой и твердил...
Умная и начитанная Глафира часто
с ним беседовала и полюбила его ум, взгляды и правила, а потом, увидав, что и самая жизнь его строго гармонирует
с этими правилами, полюбила и его самого… по контрасту, но он не мог или не
хотел быть ее любовником.
— Да, немножко того, но, однако, дело свое сделал. Нет, я, черт тебя возьми,
с тобой больше пьяным
быть не
хочу.
С тобой не дай бог на одной дороге встречаться, ишь ты, каналья, какой стал решительный…
Положение секретаря
было ужасное: два завещания могли встретиться, и третий документ, о котором замышлял Бодростин, должен
был писаться в отмену того завещания, которое сожжено, но которое подписывал в качестве свидетеля Подозеров… Все это составляло такую кашу, в которой очень не мудрено
было затонуть
с какою
хочешь изворотливостью.
— Ни
с чем, — отвечала ей майорша и рассказала, что она застала у новобрачных, скрыв, впрочем, то, что муж ее видел ночную прогулку Подозерова под дождем и снегом. Это
было так неприятно Катерине Астафьевне, что она даже, злясь, не
хотела упоминать об этом событии и, возвратясь домой, просила майора точно также ничего никогда не говорить об этом, на что Филетер Иванович, разумеется, и изъявил полное согласие, добавив, что ему «это наплевать».