Неточные совпадения
В Эн-ске Годнев имел собственный домик
с садом, а под городом тридцать благоприобретенных душ. Он
был вдов, имел дочь Настеньку и экономку Палагею Евграфовну, девицу лет сорока пяти и не совсем красивого лица. Несмотря на это, тамошняя исправница, дама весьма неосторожная на язык, говорила, что ему гораздо бы лучше следовало на своей прелестной ключнице жениться, чтоб прикрыть грех,
хотя более умеренное мнение других
было таково, что какой уж может
быть грех у таких стариков, и зачем им жениться?
В маленьком городишке все пало ниц перед ее величием, тем более что генеральша оказалась в обращении очень горда, и
хотя познакомилась со всеми городскими чиновниками, но ни
с кем почти не сошлась и открыто говорила, что она только и отдыхает душой, когда видится
с князем Иваном и его милым семейством (князь Иван
был подгородный богатый помещик и дальний ее родственник).
— А затем, что
хочу с ним об учителях поговорить. Надобно ему внушить, чтоб он понимал их настоящим манером, — отвечал Петр Михайлыч, желая несколько замаскировать в себе простое чувство гостеприимства, вследствие которого он всех и каждого готов
был к себе позвать обедать, бог знает зачем и для чего.
— Как угодно-с! А мы
с капитаном
выпьем. Ваше высокоблагородие, адмиральский час давно пробил — не прикажете ли?.. Приимите! — говорил старик, наливая свою серебряную рюмку и подавая ее капитану; но только что тот
хотел взять, он не дал ему и сам
выпил. Капитан улыбнулся… Петр Михайлыч каждодневно делал
с ним эту штуку.
— Почти, — отвечал Калинович, — но дело в том, что Пушкина нет уж в живых, — продолжал он
с расстановкой, —
хотя, судя по силе его таланта и по тому направлению, которое принял он в последних своих произведениях, он бы должен
был сделать многое.
— Неужели же, — продолжала Настенька, — она
была бы счастливее, если б свое сердце, свою нежность, свои горячие чувства, свои, наконец, мечты, все бы задушила в себе и всю бы жизнь свою принесла в жертву мужу, человеку, который никогда ее не любил, никогда не
хотел и не мог ее понять?
Будь она пошлая, обыкновенная женщина, ей бы еще
была возможность ужиться в ее положении: здесь
есть дамы, которые говорят открыто, что они терпеть не могут своих мужей и живут
с ними потому, что у них нет состояния.
Как
хотите,
с каким бы человек ни
был рожден овечьим характером, невольно начнет ожесточаться!..
— Тут ничего, может
быть, нет, но я не
хочу. Князь останавливается у генеральши, а я этот дом ненавижу. Ты сам рассказывал, как тебя там сухо приняли. Что ж тебе за удовольствие,
с твоим самолюбием, чтоб тебя встретили опять
с гримасою?
— Ужасен! — продолжал князь. — Он начинает эту бедную женщину всюду преследовать, так что муж не велел, наконец, пускать его к себе в дом; он затевает еще больший скандал: вызывает его на дуэль; тот, разумеется, отказывается; он ходит по городу
с кинжалом и
хочет его убить, так что муж этот принужден
был жаловаться губернатору — и нашего несчастного любовника, без копейки денег, в одном пальто, в тридцать градусов мороза, высылают
с жандармом из города…
После обеда перешли в щегольски убранный кабинет,
пить кофе и курить. М-lle Полине давно уж хотелось иметь уютную комнату
с камином, бархатной драпировкой и
с китайскими безделушками; но сколько она ни ласкалась к матери, сколько ни просила ее об этом, старуха, израсходовавшись на отделку квартиры, и слышать не
хотела. Полина, как при всех трудных случаях жизни, сказала об этом князю.
Объявить генеральше о литературном вечере
было несколько труднее. По крайней мере
с полчаса князь толковал ей. Старуха, наконец, уразумела,
хотя не совсем ясно, и проговорила свою обычную фразу...
Князь поцеловал у ней за это руку. Она взглянула на тюрик
с конфектами: он ей подал весь и ушел. В уме его родилось новое предположение. Слышав, по городской молве, об отношениях Калиновича к Настеньке, он
хотел взглянуть собственными глазами и убедиться, в какой мере это
было справедливо. Присмотревшись в последний визит к Калиновичу, он верил и не верил этому слуху. Все это князь в тонких намеках объяснил Полине и прибавил, что очень
было бы недурно пригласить Годневых на вечер.
— Знаю, знаю. Но вы, как я слышал, все это поправляете, — отвечал князь,
хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав
был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике,
хотел на первый раз обласкать его, и тот,
с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою, начал расхаживать по зале.
Инвалидный начальник,
хотя уж имел усы и голову седые и лицо, сплошь покрытое морщинами, но, вероятно, потому, что
был военный и носил еще поручичьи эполеты, тоже изъявил желание танцевать. Он избрал себе дамою дочь исправника и стал визави
с Кадниковым.
Взбешенный всем этим и не зная, наконец, что
с собой делать, он ушел
было после обеда, когда все разъехались, в свою комнату и решился по крайней мере лечь спать; но от князя явился человек
с приглашением: не
хочет ли он прогуляться?
— Что ж, если я
хочу, если это доставляет мне удовольствие? — отвечала она, и когда кушанье
было подано, села рядом
с ним, наливала ему горячее и переменяла даже тарелки. Петр Михайлыч тоже не остался праздным: он собственной особой слазил в подвал и, достав оттуда самой лучшей наливки-лимоновки, которую Калинович по преимуществу любил, уселся против молодых людей и стал смотреть на них
с каким-то умилением. Калиновичу, наконец, сделалось тяжело переносить их искреннее радушие.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она не плакала:
с инстинктом любви, понимая, как тяжело
было милому человеку расстаться
с ней, она не
хотела его мучить еще более и старалась
быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по целым часам сидела, сложив руки и уставя глаза на один предмет.
— Не знаю, что тут хорошего, тем больше, что
с утра до ночи
ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт знает, что такое! — воскликнул он. — Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму прошлого года жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста рублей серебром, — стоит она этого,
хотя бы сравнительно
с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
— Всех вас, молодых людей, я очень хорошо знаю, — продолжал директор, — манит Петербург,
с его изысканными удовольствиями; но поверьте, что, служа, вам
будет некогда и не на что пользоваться этим; и, наконец, если б даже в этом случае требовалось некоторое самоотвержение, то посмотрите вы, господа, на англичан: они иногда целую жизнь работают в какой-нибудь отдаленной колонии
с таким же удовольствием, как и в Лондоне; а мы не
хотим каких-нибудь трех-четырех лет поскучать в провинции для видимой общей пользы!
— Какой тут талант! Что это такое! — воскликнул уж
с досадою Калинович. — Ничего не может
быть несноснее для меня этой сладенькой миротворности, которая
хочет все приголубить, а в сущности это только нравственная распущенность.
Не
хотите ли, чтоб я послала ваше сочинение к Павлу Николаичу, который, после смерти моего покойного мужа,
хочет, кажется, ужасно
с нами поступать…» Далее Калинович не в состоянии
был читать: это
был последний удар, который готовила ему нанести судьба.
По этому случаю разная, конечно, идет тут болтовня,
хотя, разумеется,
с ее стороны ничего нельзя предположить серьезного: она слишком для этого молода и слишком большого света; но как бы то ни
было, сильное имеет на него влияние, так что через нее всего удобнее на него действовать, — а она довольно доступна для этого: помотать тоже любит, должишки делает; и если за эту струнку взяться, так многое можно разыграть.
— А что вы говорили насчет неблистательности, так это обстоятельство, — продолжал он
с ударением, — мне представляется тут главным удобством,
хотя, конечно, в теперешнем вашем положении вы можете найти человека и
с весом и
с состоянием. Но, chere cousine, бог еще знает, как этот человек взглянет на прошедшее и повернет будущее. Может
быть, вы тогда действительно наденете кандалы гораздо горшие, чем
были прежде.
— Совершенно другое дело этот господин, — продолжал князь, — мы его берем, как полунагого и голодного нищего на дороге: он
будет всем нам обязан. Не дав вам ничего, он поневоле должен
будет взглянуть на многое
с закрытыми глазами; и если б даже
захотел ограничить вас в чем-нибудь, так на вашей стороне отнять у него все.
Он передал это князю, который, в свою очередь, тоже хорошо понимая настоящую сущность, начал употреблять всевозможные уловки, чтоб задержать Полину у ней на квартире, беспрестанно возил ее по магазинам, и когда она непременно
хотела быть у Калиновича, то ни на одну секунду не оставлял ее
с ним вдвоем, чтоб не дать возможности выражаться и развиваться ее нежности.
— Ах, да, знаю, знаю! — подхватила та. — Только постойте; как же это сделать? Граф этот… он очень любит меня, боится даже… Постойте, если вам теперь ехать к нему
с письмом от меня, очень не мудрено, что вы затеряетесь в толпе: он и
будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень не мудрено, что не успеет. Не лучше ли вот что: он
будет у меня на бале; я просто подведу вас к нему, представлю и скажу прямо, чего мы
хотим.
Сидевшая
с ним рядом Полина тоже постарела и
была худа, как мумия. Во всю последнюю станцию Калинович ни слова не проговорил
с женой и вообще не обращал на нее никакого внимания. У подъезда квартиры, когда он стал выходить из экипажа, соскочивший
с своего тарантаса исправник
хотел было поддержать его под руку.
Подобной болтовней она довела себя до того, что, по секретному приказанию начальника губернии,
была выслана полицеймейстером из города, тем более что губернатор, видимо, еще не
хотел оглашать своих неудовольствий
с вице-губернатором и все еще говорил, что он именно такого помощника себе желал, чтоб тот помотал ему открывать злоупотребления, которые от него, как от человека,
были скрыты.
Уединенно пришлось ей сидеть в своем замкоподобном губернаторском доме, и общественное мнение явно уже склонилось в пользу их врага, и началось это
с Полины, которая вдруг, ни
с того ни
с сего, найдена
была превосходнейшей женщиной, на том основании, что при таком состоянии, нестарая еще женщина, она решительно не рядится, не
хочет жить в свете, а всю себя посвятила семейству; но что, собственно, делает она в этой семейной жизни — никто этого не знал, и даже поговаривали, что вряд ли она согласно живет
с мужем, но хвалили потому только, что надобно же
было за что-нибудь похвалить.
— Спасибо за это хорошее; отведал я его! — продолжал Михайло Трофимыч. — Таких репримандов насказал, что я ничего бы
с него не взял и слушать-то его! Обидчик человек — больше ничего! Так я его и понимаю. Стал
было тоже говорить
с ним, словно
с путным: «Так и так, говорю, ваше высокородие, собственно этими казенными подрядами я занимаюсь столько лет, и
хотя бы начальство никогда никаких неудовольствий от меня не имело… когда и какие
были?»
Хочу парю,
хочу жарю,
хочу с кашей
ем — и баста!
— По всему этому необходимо, чтобы при ней
был руководитель, и вот, если вы
хотите, я рекомендую ей, чтобы она вас взяла
с собой в Петербург как человека мне преданного и хорошо знающего самое дело.
Настенька тоже
была сконфужена: едва владея собой, начала она говорить довольно тихо и просто, но, помимо слов, в звуках ее голоса, в задумчивой позе, в этой тонкой игре лица чувствовалась какая-то глубокая затаенная тоска, сдержанные страдания, так что все смолкло и притаило дыхание, и только в конце монолога, когда она,
с грустной улыбкой и взглянув на Калиновича, произнесла: «
Хотя на свете одни только глаза, которых я должна страшиться», публика не вытерпела и разразилась аплодисментом.
— Она умерла, друг мой; году после отца не жила. Вот любила так любила, не по-нашему
с тобой, а потому именно, что
была очень простая и непосредственная натура… Вина тоже, дядя, дайте нам: я
хочу, чтоб Жак у меня сегодня
пил… Помнишь, как
пили мы
с тобой, когда ты сделался литератором? Какие
были счастливые минуты!.. Впрочем, зачем я это говорю? И теперь хорошо! Ступайте, дядя.
Двух-трех учителей, в честности которых я
был убежден и потому перевел на очень ничтожные места — и то мне поставлено в вину: говорят, что я подбираю себе шайку, тогда как я сыну бы родному, умирай он
с голоду на моих глазах, гроша бы жалованья не прибавил, если б не знал, что он полезен для службы, в которой я
хочу быть, как голубь, свят и чист от всякого лицеприятия — это единственная мечта моя…
— Принимать к сердцу! — повторил
с усмешкой Калинович. — Поневоле примешь, когда знаешь, что все тут твои враги, и ты один стоишь против всех. Как
хочешь, сколько ни дай человеку силы, поневоле он ослабеет и
будет разбит.
«Последний ваш поступок дает мне право исполнить давнишнее мое желание и разойтись
с вами. Если вы вздумаете меня преследовать и
захотите силой заставить меня жить
с вами, я обращусь к правительству и
буду у него просить защиты от вас».
— Не лицам!.. На службе делу
хочет выехать! Нельзя, сударь, у нас так служить! — воскликнул он и, встав
с своего места, начал, злобно усмехаясь, ходить по комнате. Выражение лица его
было таково, что из сидевших тут лиц никто не решался
с ним заговорить.