Неточные совпадения
Это, говорит, не тебе чета, это, говорит, княгиня, а зовут ее Настасьей Филипповной, фамилией Барашкова, и живет
с Тоцким, а Тоцкий от нее как отвязаться теперь не знает, потому совсем то
есть лет достиг настоящих, пятидесяти пяти, и жениться на первейшей раскрасавице во всем Петербурге
хочет.
—
С величайшим удовольствием приду и очень вас благодарю за то, что вы меня полюбили. Даже, может
быть, сегодня же приду, если успею. Потому, я вам скажу откровенно, вы мне сами очень понравились, и особенно когда про подвески бриллиантовые рассказывали. Даже и прежде подвесок понравились,
хотя у вас и сумрачное лицо. Благодарю вас тоже за обещанное мне платье и за шубу, потому мне действительно платье и шуба скоро понадобятся. Денег же у меня в настоящую минуту почти ни копейки нет.
— О, почти не по делу! То
есть, если
хотите, и
есть одно дело, так только совета спросить, но я, главное, чтоб отрекомендоваться, потому я князь Мышкин, а генеральша Епанчина тоже последняя из княжон Мышкиных, и, кроме меня
с нею, Мышкиных больше и нет.
Хотя князь
был и дурачок, — лакей уж это решил, — но все-таки генеральскому камердинеру показалось наконец неприличным продолжать долее разговор от себя
с посетителем, несмотря на то, что князь ему почему-то нравился, в своем роде, конечно. Но
с другой точки зрения он возбуждал в нем решительное и грубое негодование.
Князь даже одушевился говоря, легкая краска проступила в его бледное лицо,
хотя речь его по-прежнему
была тихая. Камердинер
с сочувствующим интересом следил за ним, так что оторваться, кажется, не хотелось; может
быть, тоже
был человек
с воображением и попыткой на мысль.
— Два слова-с: имеете вы
хотя бы некоторое состояние? Или, может
быть, какие-нибудь занятия намерены предпринять? Извините, что я так…
— Очень может
быть,
хотя это и здесь куплено. Ганя, дайте князю бумагу; вот перья и бумага, вот на этот столик пожалуйте. Что это? — обратился генерал к Гане, который тем временем вынул из своего портфеля и подал ему фотографический портрет большого формата, — ба! Настасья Филипповна! Это сама, сама тебе прислала, сама? — оживленно и
с большим любопытством спрашивал он Ганю.
Дочери подошли
с ним поцеловаться; тут
хотя и не сердились на него, но все-таки и тут
было тоже как бы что-то особенное.
Это
была девушка,
хотя и
с твердым характером, но добрая, разумная и чрезвычайно уживчивая; могла выйти за Тоцкого даже охотно, и если бы дала слово, то исполнила бы его честно.
Не только не
было заметно в ней
хотя бы малейшего появления прежней насмешки, прежней вражды и ненависти, прежнего хохоту, от которого, при одном воспоминании, до сих пор проходил холод по спине Тоцкого, но, напротив, она как будто обрадовалась тому, что может наконец поговорить
с кем-нибудь откровенно и по-дружески.
Сначала
с грустною улыбкой, а потом, весело и резво рассмеявшись, она призналась, что прежней бури во всяком случае и
быть не могло; что она давно уже изменила отчасти свой взгляд на вещи, и что
хотя и не изменилась в сердце, но все-таки принуждена
была очень многое допустить в виде совершившихся фактов; что сделано, то сделано, что прошло, то прошло, так что ей даже странно, что Афанасий Иванович все еще продолжает
быть так напуганным.
— Разумеется, maman, если
с ним можно без церемонии; к тому же он
с дороги
есть хочет, почему не накормить, если он не знает куда деваться? — сказала старшая Александра.
— Вы очень обрывисты, — заметила Александра, — вы, князь, верно,
хотели вывести, что ни одного мгновения на копейки ценить нельзя, и иногда пять минут дороже сокровища. Все это похвально, но позвольте, однако же, как же этот приятель, который вам такие страсти рассказывал… ведь ему переменили же наказание, стало
быть, подарили же эту «бесконечную жизнь». Ну, что же он
с этим богатством сделал потом? Жил ли каждую-то минуту «счетом»?
Ганя только скрипел про себя зубами; он
хотя был и желал
быть почтительным к матери, но
с первого шагу у них можно
было заметить, что это большой деспот в семействе.
Князь
хотел было что-то сказать, но до того потерялся, что ничего не выговорил и
с шубой, которую поднял
с полу, пошел в гостиную.
— Любил вначале. Ну, да довольно…
Есть женщины, которые годятся только в любовницы и больше ни во что. Я не говорю, что она
была моею любовницей. Если
захочет жить смирно, и я
буду жить смирно; если же взбунтуется, тотчас же брошу, а деньги
с собой захвачу. Я смешным
быть не
хочу; прежде всего не
хочу быть смешным.
— Я
было хотел вас познакомить
с Ипполитом, — сказал Коля, — он старший сын этой куцавеешной капитанши и
был в другой комнате; нездоров и целый день сегодня лежал.
— Ах, генерал, — перебила его тотчас же Настасья Филипповна, только что он обратился к ней
с заявлением, — я и забыла! Но
будьте уверены, что о вас я предвидела. Если уж вам так обидно, то я и не настаиваю и вас не удерживаю,
хотя бы мне очень желалось именно вас при себе теперь видеть. Во всяком случае, очень благодарю вас за ваше знакомство и лестное внимание, но если вы боитесь…
— Ну, этот, положим, соврал. Один вас любит, а другой у вас заискивает; а я вам вовсе льстить не намерен,
было бы вам это известно. Но не без смысла же вы: вот рассудите-ка меня
с ним. Ну,
хочешь, вот князь нас рассудит? — обратился он к дяде. — Я даже рад, князь, что вы подвернулись.
На вопрос ее об имени, — вопрос, которому она как бы
с намерением придала оттенок таинственности, — князь сначала
было не
хотел ответить; но тотчас же воротился и настойчиво попросил передать его имя Настасье Филипповне.
— А я говорю А. Н. Б., и так
хочу говорить, —
с досадой перебила Аглая, — как бы то ни
было, а ясное дело, что этому бедному рыцарю уже всё равно стало: кто бы ни
была и что бы ни сделала его дама.
— Ну, дурак какой-нибудь и он, и его подвиги! — решила генеральша. — Да и ты, матушка, завралась, целая лекция; даже не годится, по-моему,
с твоей стороны. Во всяком случае непозволительно. Какие стихи? Прочти, верно, знаешь! Я непременно
хочу знать эти стихи. Всю жизнь терпеть не могла стихов, точно предчувствовала. Ради бога, князь, потерпи, нам
с тобой, видно, вместе терпеть приходится, — обратилась она к князю Льву Николаевичу. Она
была очень раздосадована.
Из поднявшихся разговоров оказалось, что Евгений Павлович возвещал об этой отставке уже давным-давно; но каждый раз говорил так несерьезно, что и поверить ему
было нельзя. Да он и о серьезных-то вещах говорил всегда
с таким шутливым видом, что никак его разобрать нельзя, особенно если сам
захочет, чтобы не разобрали.
— Это
будет очень хорошо, если вы сейчас же и сами это дело окончите, — сказала Аглая,
с какою-то особенною серьезностию подходя к князю, — а нам всем позволите
быть вашими свидетелями. Вас
хотят замарать, князь, вам надо торжественно оправдать себя, и я заранее ужасно рада за вас.
Говорил он
с волнением, торопясь и запинаясь, как будто не совсем выговаривая слова, точно
был косноязычный или даже иностранец,
хотя, впрочем,
был происхождения совершенно русского.
Потому-то мы и вошли сюда, не боясь, что нас сбросят
с крыльца (как вы угрожали сейчас) за то только, что мы не просим, а требуем, и за неприличие визита в такой поздний час (
хотя мы пришли и не в поздний час, а вы же нас в лакейской прождать заставили), потому-то, говорю, и пришли, ничего не боясь, что предположили в вас именно человека
с здравым смыслом, то
есть с честью и совестью.
Если же вы не
захотите нас удовлетворить, то
есть ответите: нет, то мы сейчас уходим, и дело прекращается; вам же в глаза говорим, при всех ваших свидетелях, что вы человек
с умом грубым и
с развитием низким; что называться впредь человеком
с честью и совестью вы не смеете и не имеете права, что это право вы слишком дешево
хотите купить.
Кто бы ни
были ваши свидетели,
хотя бы и ваши друзья, но так как они не могут не согласиться
с правом Бурдовского (потому что оно, очевидно, математическое), то даже еще и лучше, что эти свидетели — ваши друзья; еще очевиднее представится истина.
— Виноват, господа, виноват, — торопливо повинился князь, — пожалуйста, извините; это потому, что мне подумалось, что не лучше ли нам
быть совершенно откровенными друг
с другом, но ваша воля, как
хотите.
— Лягу, так ведь и не встану до самой смерти, — улыбнулся Ипполит, — я и вчера уже
хотел было так лечь, чтоб уж и не вставать, до смерти, да решил отложить до послезавтра, пока еще ноги носят… чтобы вот
с ними сегодня сюда прийти… только устал уж очень…
— И правда, — резко решила генеральша, — говори, только потише и не увлекайся. Разжалобил ты меня… Князь! Ты не стоил бы, чтоб я у тебя чай
пила, да уж так и
быть, остаюсь,
хотя ни у кого не прошу прощенья! Ни у кого! Вздор!.. Впрочем, если я тебя разбранила, князь, то прости, если, впрочем,
хочешь. Я, впрочем, никого не задерживаю, — обратилась она вдруг
с видом необыкновенного гнева к мужу и дочерям, как будто они-то и
были в чем-то ужасно пред ней виноваты, — я и одна домой сумею дойти…
Я, может
быть, впрочем, не знаю… потому что сбиваюсь, но во всяком случае, кто, кроме вас, мог остаться… по просьбе мальчика (ну да, мальчика, я опять сознаюсь) провести
с ним вечер и принять… во всем участие и…
с тем… что на другой день стыдно… (я, впрочем, согласен, что не так выражаюсь), я все это чрезвычайно хвалю и глубоко уважаю,
хотя уже по лицу одному его превосходительства, вашего супруга, видно, как всё это для него неприятно…
— Пора, — озабоченно и чуть не
с испугом поднялся вдруг Ипполит, в замешательстве смотря кругом, — я вас задержал; я
хотел вам всё сказать… я думал, что все… в последний раз… это
была фантазия…
— Во-первых, милый князь, на меня не сердись, и если
было что
с моей стороны — позабудь. Я бы сам еще вчера к тебе зашел, но не знал, как на этот счет Лизавета Прокофьевна… Дома у меня… просто ад, загадочный сфинкс поселился, а я хожу, ничего не понимаю. А что до тебя, то, по-моему, ты меньше всех нас виноват,
хотя, конечно, чрез тебя много вышло. Видишь, князь,
быть филантропом приятно, но не очень. Сам, может, уже вкусил плоды. Я, конечно, люблю доброту и уважаю Лизавету Прокофьевну, но…
— Бьюсь об заклад, — вскричал он, — что вы, князь,
хотели совсем не то сказать и, может
быть, совсем и не мне… Но что
с вами? Не дурно ли вам?
Можно
было предположить, что между ними многие и хмельные,
хотя на вид некоторые
были в франтовских и изящных костюмах; но тут же
были люди и весьма странного вида, в странном платье,
с странно воспламененными лицами; между ними
было несколько военных;
были и не из молодежи;
были комфортно одетые, в широко и изящно сшитом платье,
с перстнями и запонками, в великолепных смоляно-черных париках и бакенбардах и
с особенно благородною,
хотя несколько брезгливою осанкой в лице, но от которых, впрочем, сторонятся в обществе как от чумы.
На террасу вдруг вышла Аглая;
с виду она
была спокойна,
хотя несколько бледна.
— Но своего, своего! — лепетал он князю, — на собственное иждивение, чтобы прославить и поздравить, и угощение
будет, закуска, и об этом дочь хлопочет; но, князь, если бы вы знали, какая тема в ходу. Помните у Гамлета: «
Быть или не
быть?» Современная тема-с, современная! Вопросы и ответы… И господин Терентьев в высшей степени… спать не
хочет! А шампанского он только глотнул, глотнул, не повредит… Приближьтесь, князь, и решите! Все вас ждали, все только и ждали вашего счастливого ума…
Хотя во всеобщем шумном разговоре он принимал до сих пор большое участие, но одушевление его
было только лихорадочное; собственно к разговору он
был невнимателен; спор его
был бессвязен, насмешлив и небрежно парадоксален; он не договаривал и бросал то, о чем за минуту сам начинал говорить
с горячечным жаром.
Лебедев
был хотя и в обыкновенном «вечернем» состоянии своем, но на этот раз он
был слишком уж возбужден и раздражен предшествовавшим долгим «ученым» спором, а в таких случаях к оппонентам своим он относился
с бесконечным и в высшей степени откровенным презрением.
Что
хотел сказать Рогожин, конечно, никто не понял, но слова его произвели довольно странное впечатление на всех: всякого тронула краешком какая-то одна, общая мысль. На Ипполита же слова эти произвели впечатление ужасное: он так задрожал, что князь протянул
было руку, чтобы поддержать его, и он наверно бы вскрикнул, если бы видимо не оборвался вдруг его голос. Целую минуту он не мог выговорить слова и, тяжело дыша, все смотрел на Рогожина. Наконец, задыхаясь и
с чрезвычайным усилием, выговорил...
Но когда я, в марте месяце, поднялся к нему наверх, чтобы посмотреть, как они там „заморозили“, по его словам, ребенка, и нечаянно усмехнулся над трупом его младенца, потому что стал опять объяснять Сурикову, что он „сам виноват“, то у этого сморчка вдруг задрожали губы, и он, одною рукой схватив меня за плечо, другою показал мне дверь и тихо, то
есть чуть не шепотом, проговорил мне: „Ступайте-с!“ Я вышел, и мне это очень понравилось, понравилось тогда же, даже в ту самую минуту, как он меня выводил; но слова его долго производили на меня потом, при воспоминании, тяжелое впечатление какой-то странной, презрительной к нему жалости, которой бы я вовсе не
хотел ощущать.
— Сейчас, сейчас, молчите; ничего не говорите; стойте… я
хочу посмотреть в ваши глаза… Стойте так, я
буду смотреть. Я
с Человеком прощусь.
— Мне кажется, вы ко мне несправедливы, — сказал он, — ведь я ничего не нахожу дурного в том, что он так думал, потому что все склонны так думать; к тому же, может
быть, он и не думал совсем, а только этого
хотел… ему хотелось в последний раз
с людьми встретиться, их уважение и любовь заслужить; это ведь очень хорошие чувства, только как-то всё тут не так вышло; тут болезнь и еще что-то! Притом же у одних всё всегда хорошо выходит, а у других ни на что не похоже…
— Вот в чем всё дело, для чего я вас позвала: я
хочу сделать вам предложение
быть моим другом. Что вы так вдруг на меня уставились? — прибавила она почти
с гневом.
— Насчет этого вчерашнего мальчика, предполагаете вы, князь? О нет-с; вчера мои мысли
были в беспорядке… но сегодня я уже не предполагаю контрекарировать
хотя бы в чем-нибудь ваши предположения.
— Стыдится. Он
было и
хотел; даже мне признавался, что
хочет вас беспокоить, но стыдлив-с, так как вы еще недавно его одолжили, и сверх того полагает, что вы не дадите. Он мне как другу это излил.
— Князь! Многоуважаемый князь! Не только деньги, но за этого человека я, так сказать, даже жизнью… нет, впрочем, преувеличивать не
хочу, — не жизнью, но если, так сказать, лихорадку, нарыв какой-нибудь или даже кашель, — то, ей-богу, готов
буду перенести, если только за очень большую нужду; ибо считаю его за великого, но погибшего человека! Вот-с; не только деньги-с!
Действующее лицо нашего рассказа, Гаврила Ардалионович Иволгин, принадлежал к другому разряду; он принадлежал к разряду людей «гораздо поумнее»,
хотя весь,
с ног до головы,
был заражен желанием оригинальности.
Он жил у Птицына на его содержании,
с отцом и матерью, и презирал Птицына открыто,
хотя в то же время слушался его советов и
был настолько благоразумен, что всегда почти спрашивал их у него.