Обойдённые

После сочетания симпатических попугаев, почти целый дом у Анны Михайловны переболел. Первая начала хворать Дорушка. Она простудилась и на другой же день после этой свадьбы закашляла и захрипела, а на третий слегла. Стали Дорушку лечить, а она стала разнемогаться и, наконец, заболела самым серьезным образом. Долинский и Анна Михайловна не отходили от ее постели. Болезнь Доры была не острая, но угрожала весьма нехорошим. В доме это все чувствовали и, кажется, только боялись произнести слово чахотка; но когда кто-нибудь произносил это слово случайно, все оглядывались на комнату Даши и умолкали. Так прошло около месяца. Наконец, стало Даше чуть-чуть будто полегче — Анна Михайловна простудилась и захворала. Болезнь Анны Михайловны была непродолжительная и неопасная. Дора во время этой болезни чувствовала себя настолько сильною, что даже могла ухаживать за сестрою, но тотчас же, как Анна Михайловна начала обмогаться, Дора опять сошла в постель и еще посерьезнее прежнего.

— Ну, уж теперь, кажется, будет кранкен, — сказала она сама.

Характер Доры мало изменялся и в болезни, но все-таки она жаловалась, говоря:

— Не знаете вы, господа, сколько нужно силы над собой иметь, чтобы никому не надоедать и не злиться.

Иногда, впрочем, и Дорушка не совсем владела собою и у нее можно было замечать движения беспокойные, которых бы она, вероятно, не допустила в здоровом состоянии. Это не были ни дерзости, ни придирки, а так… больная фантазия. Во время болезни Анны Михайловны, когда еще Дора бродила на ногах, она, например, один раз ужасно рассердилась на Риголетку за то, что чуткая собачка залаяла, когда она входила в слабо освещенную комнату сестры. Даша вспыхнула, схватила лежавший на комоде зонтик и кинулась за собачкой. Риголетка из комнаты Анны Михайловны бросилась в столовую, где Долинский пил чай, и спряталась у него под стулом. Даша в азарте достала ее из-под стула и несколько раз больно ударила ее зонтиком.

— Дорушка! Дарья Михайловна! — останавливал ее Долинский.

— Даша! Что это с тобой? — послышался из спальни голос Анны Михайловны.

Даша все-таки хорошенько прибила Риголетку, и когда наказанная собачка жалобно визжала, спрятавшись в спальне Анны Михайловны, сама спокойно села к самовару.

— Ну, за что вы били бедную собачку? — обрезонивал ее тихо и кротко Долинский.

— Так, для собственного удовольствия… За то, что она любит меня меньше, чем вас, — отвечала запальчиво Дора.

— Достойная причина!

— Пусть не лает на меня, когда я вхожу в сестрину комнату.

— Темно было, она вас не узнала.

— А зачем она вас узнает и не лает? — возразила Даша, с раздувающимися ноздерками.

— О, ну, бог с вами! Что вам ни скажешь, все невпопад, за все вы готовы сердиться, — отвечал, покраснев, Долинский.

— Потому что вы вздор все говорите.

— Ну я замолчу.

— И гораздо умнее сделаете.

— Даже и уйду, если хотите, — добавил, беззвучно смеясь, Долинский.

— Отправляйтесь, — серьезно проговорила Даша. — Отправляйтесь, отправляйтесь, — добавила она, сводя его за руку со стула.

Нестор Игнатьевич встал и тихонько пошел в комнату Анны Михайловны. Чуть только он переступил порог этой комнаты, из-под кровати раздалось сердитое рычание напуганной Риголетки.

— Ага! Исправилась? — отнесся Долинский к собачке. — Ну, Риголеточка, утешь, утешь Дарью Михайловну еще!

Риголетка снова сердито залаяла.

— Ммм! Дурак, настоящий дурак, — произнесла, смотря на Долинского, Дора и, соблазненная его искренним смехом, сама тихонько над собой рассмеялась.

Так время подходило к весне; Дорушка все то вставала, то опять ложилась и все хворала и хворала; Долинский и Анна Михайловна по-прежнему тщательно скрывали свою великопостную любовь от всякого чужого глаза, но, однако, тем не менее никто не верил этому пуризму, и в мастерской, при разговорах об Анне Михайловне и Долинском, собственные имена их не употреблялись, а говорилось просто: сама и ейный.