Обойдённые

Наконец на дворе запахло гнилою гадостью; гнилая петербургская весна приближалась. Здоровье Даши со всяким днем становилось хуже. Она, видимо, таяла. Она давно уже, что говорится, дышала на ладан. Доктор, который ее пользовал, отказался брать деньги за визиты.

— Вы мне лучше платите в месяц, — сказал он, — я буду заезжать к больной и буду стараться ее поддерживать. Больше я ничего сделать не могу.

— У нее чахотка? — спросил Долинский.

— Несомненная.

— Долго она может жить? Доктор пожал плечами и отвечал:

— Болезнь в сильном развитии.

С четвертой недели поста Даша вовсе не вставала с постели. В доме все приняло еще более грустный характер. Ходили на цыпочках, говорили шепотом.

— Господи! Вы меня уморите прежде, чем смерть придет за мною, — говорила больная. — Все шушукают, да скользят без следа, точно тени могильные. Да поживите вы еще со мною! Дайте мне послушать человеческого голоса! Дайте хоть поглядеть на живых людей!

Ухода и заботливости о Дорушкином спокойствии было столько, что они ей даже надоедали. Проснувшись как-то раз ночью, еще с начала болезни, она обвела глазами комнату и, к удивлению своему, заметила при лампаде, кроме дремлющей на диване сестры, крепко спящего на плетеном стуле Долинского.

— Кто это, Аня? — спросила шепотом Дорушка, указывая на Долинского.

— Это Нестор Игнатьич, — отвечала Анна Михайловна, оправляясь и подавая Доре ложку лекарства.

Дорушка выпила микстуру и, сделав гримаску, спросила, глядя на Долинского:

— Зачем эта мумия тут торчит?

— Он все сидел… и как удивительно он спит!

— Еще упадет и перепугает.

— Бедняжка! Три ночи он совсем не ложился.

— Спасибо ему, — отвечала тихо Дора.

— Да, преуморительный; сегодня встал, чтобы дать тебе лекарства, налил и сам всю целую ложку со сна и выпил.

Анна Михайловна беззвучно рассмеялась.

— Мирское челобитье в лубочке связанное, — проговорила, глядя на Долинского, Дора.

— Голубиное сердце, — добавила Анна Михайловна. В другой раз Даше все казалось, что о ней никто не хочет позаботиться, что ее все бросили.

Анна Михайловна не отходила от сестры ни на минуту. В магазине всем распоряжалась m-lle Alexandrine, и там все шло капром да в кучу, но Анна Михайловна не обращала на это никакого внимания. Она выходила из комнаты сестры только в сумерки, когда мастерицы кончали работу, оставляя на это время у больной Нестора Игнатьевича. Впрочем, они всегда сидели вместе. Анна Михайловна работала в ногах у сестры, а Нестор Игнатьевич читал вслух какую-нибудь книгу. Больная лежала и смотрела на них, иногда слушая, иногда далеко летая от того, о чем рассказывал автор.

Настал канун Вербного воскресенья. В этот вечер в магазине никого не было. Мастерицы разошлись, девочки спали на своих постельках. Все было тихо. Анна Михайловна, по обыкновению, заготовляла на живую нитку разные работы. Она очень спешила, потому что заказов к празднику было множество. Нестор Игнатьевич сидел за тем же столиком возле Анны Михайловны и правил какие-то корректуры. Даша, казалось, спала очень покойно. За пологом не было слышно даже ее тихого дыхания. Но среди всеобщей тишины, нарушаемой только черканьем стального пера да щелканьем иглы, прокалывавшей крепкую шелковую материю, больная начала что-то нашептывать. Нестор Игнатьевич и Анна Михайловна перестали работать и подняли головы. Больная все шептала внятнее и внятнее. Наконец, она произнесла совершенно внятно:

Дорушка тяжело вздохнула и сказала:

— Господи! Как глупо так умереть.

— Она бредит? — спросил шепотом Долинский.

— Должно быть, — шепотом же отвечала ему Анна Михайловна.

— Что вы там все шепчетесь? — тихо проговорила больная.

— Что ты, Даша? — спросила ее Анна Михайловна, как будто не расслышав ее вопроса.

— Я говорю, что вы все шепчетесь, точно влюбленные, или как над покойником.

— Бог знает что тебе все приходит в голову! Нам просто показалось, что ты бредишь; мы не хотели тебя разбудить.

— Нет, я не брежу; я не спала. Откройте мне занавес, — сказала Даша, ударив рукой по пологу. Долинский встал и откинул половину полога.

— Все, все отбросьте, вот так! — сказала больная. — Ну, говорите теперь, — добавила она, оправив на себе кофту.

— О чем прикажете говорить, Дарья Михайловна? — спросил Нестор Игнатьевич.

— Не умеете говорить! Ну, прочитайте мне что-нибудь Некрасова, я бы послушала, хоть: «гробик ребенку, ужин отцу» прочтите.

Долинский знал, что Даша любила в Некрасове, и знал, что чтение этих любимых вещей очень сильно ее волновало и вредило ее здоровью.

— Некрасова-то нет дома, — отвечал он.

— Куда же это он уехал?

— Я его дал одному знакомому.

— Все врет! Как вы все без меня изоврались! — говорила Даша, улыбаясь через силу, — а особенно вы и Анна. Что ни ступите, то солжете. Ну, вот читайте мне Лермонтова—я его никому не отдала, — и Даша, достав из-под подушки роскошно переплетенное издание стихотворений Лермонтова, подала его Долинскому.

— «Мцыри», — сказала Даша. Нестор Игнатьевич прочел «Мцыри».

— «Боярин Орша», — сказала больная снова, когда Долинский дочитал «Мцыри».

Он прочел «Боярина Оршу», а она ему заказывала новое чтение. Так прочли «Хаджи Абрека», «Молитву», «Сказку для детей» и, наконец, несколько глав из «Демона».

— Ну, довольно, — сказала Даша. — Хорошенького понемножку. Дайте-ка мне мою книгу.

Долинский подал ей книжку; она вложила ее в футляр и сунула под подушку. Долго-долго смотрела она, облокотясь своей исхудалой ручкой о подушку, то на сестру, то на Нестора Игнатьевича; кусала свои пересмяглые губки и вдруг совершенно спокойным голосом сказала:

— Поцелуйтесь, пожалуйста.

Анна Михайловна вспыхнула и с упреком сказала:

— Что ты это говоришь, Даша?

— Что ж я сказала? Я сказала: поцелуйтесь, пожалуйста.

Долинскому и Анне Михайловне было до крайности неловко, и они оба не находили слов.

— Что ты, с ума сошла, Дора! — могла только проронить Анна Михайловна.

— Какие вы смешные! — проговорила, улыбаясь, больная. — Ведь вы же любите друг друга!

— Что вы это говорите? Что вы говорите! — повторял с упреком переконфуженный Долинский, глядя на еще более сконфуженную Анну Михайловну.

Больная отвернулась к стене, не удостоив этих упреков ни малейшего внимания и, помолчав с минуту, опять сказала:

— Да поцелуйтесь, что ли! Мне так хочется видеть, как вы любите друг друга.

— Даша! Тебе верно хотелось видеть, как я плачу, так ты как нельзя лучше этого достигла, — сказала вполголоса Анна Михайловна — и, сбросив с колен работу, быстро вышла из комнаты. Слезы текли у нее по обеим щекам.

Долинский посмотрел ей вслед и остался молча на своем месте.

— Вот чудаки! — тихо заговорила Дора и начала досадливо кусать губки. Это означало, что Даша одинаково недовольна и другими, и сама собой.

— Смешно! — воскликнула она через минуту с тою же досадой и с явным желанием вызвать на разговор Долинского.

— Да, кошке игрушки, а мышке слезки, — ответил, не поднимая глаз от бумаги, Долинский. Даша вспыхнула.

— Э! Уж хоть вы, по крайней мере, перестаньте, пожалуйста, комонничать! — крикнула она запальчиво на Долинского.

— Что такое значит комонничатъ? Извините, пожалуйста, я даже слова такого не знаю, — отвечал сухо Долинский.

— Русское слово.

— Никогда не слыхал в моей жизни.

— Мало ли чего вы еще не слыхали в вашей жизни! В это время в комнату снова вошла Анна Михайловна и опять спокойно села за свою работу. Глаза у нее были заплаканы.

Дора посмотрела на сестру, слегка поморщила свой лоб и попросила ее переложить себе подушки.

— Ну, а теперь уйдите от меня, — сказала она не оправившимся от смущения голосом сестре и Долинскому.

— Я останусь с тобою, — отвечала ей Анна Михайловна.

— Нет, нет! Идите оба: «мне вид ваш ненавистен», — тихо улыбаясь, шутила Дора. — Нет, в самом деле, мне хочется быть одной… спать хочется. Идите себе с богом.