Обойдённые

Прошел месяц, как наш Долинский познакомился с сестрами Прохоровыми. Во все это время не было ни одного дня, когда бы они не видались. Ежедневно, аккуратно в четыре часа, Долинский являлся к ним и они вместе обедали, вместе гуляли, читали, ходили в театры и на маленькие балики, которые очень любила наблюдать Дора. Анна Михайловна, со своими хлопотами о закупках для магазина, часто уклонялась от так называемого Дорою «шлянья» и предоставляла сестре мыкаться по Парижу с одним Долинским. Знакомство этих трех лиц в этот промежуток времени, действительно, перешло в самую короткую и искреннюю дружбу.

— Чудо, как весело мы теперь живем! — восклицала Дора.

— Это правда, — отвечал необыкновенно повеселевший Нестор Игнатьевич.

— А все, ведь, мне, всем обязаны.

— Ну, конечно-с, вам, Дарья Михайловна.

— Разумеется; а не будь вы такой пентюх, все могло бы быть еще веселее.

— Что ж я, например, должен бы делать, если б не имел чина пентюха?

— Это вы не можете догадаться, что бы вы должны делать? Вы, милостивый государь, даже из вежливости должны бы в которую-нибудь из нас влюбиться, — говорила ему не раз, расшалившись, Дорушка.

— Не могу, — отвечал Долинский.

— Отчего это не можете? Как бы весело-то было, чудо?

— Да вот видеть чудес-то я именно и боюсь.

— Э, лучше скажите, что просто у вас, батюшка мой, вкуса нет, — шутила Дора.

— Ну, как тебе не стыдно, Дора, уши, право, вянут слушать, что ты только врешь, — останавливала ее в таких случаях скромная Анна Михайловна.

— Стыдно, мой друг, только красть, лениться да обманывать, — обыкновенно отвечала Дора.

Мрачное настроение духа, в котором Дорушка, по ее собственным словам, была грозна и величественна, во все это время не приходило к ней ни разу, но она иногда очень упорно молчала час и другой, и потом вдруг разрешалась вопросом, показывавшим, что она все это время думала о Долинском.

— Скажите мне, пожалуйста, вы в самом деле женаты? — спросила она его однажды после одного такого раздумья.

— Без всяких шуток, — отвечал ей Долинский.

Дорушка пожала плечами.

— Где же теперь ваша жена? — спросила она опять после некоторой паузы.

— Моя жена? Моя жена в Москве.

— И вы с ней не видались четыре года?

— Да, вот скоро будет четыре года.

— Что ж это значит? Вы с нею, вероятно, разошлись?

— Дора! — остановила Анна Михайловна.

— Что ж тут такого обидного для Нестора Игнатьича в моем вопросе? Дело ясное, что если люди по собственной воле четыре года кряду друг с другом не видятся, так они друг друга не любят. Любя—нельзя друг к другу не рваться.

— У Нестора Игнатьича здесь дела.

— Нет, что ж, Анна Михайловна, я, ведь, вовсе не вижу нужды секретничать. Вопрос Дарьи Михайловны меня нимало не смущает: я, действительно, не в ладах с моей женой.

— Какое несчастье, — проговорила с искренним участием Анна Михайловна.

— И вы твердо решились никогда с нею не сходиться? — допрашивала, серьезно глядя, Дора.

— Скорее, Дарья Михайловна, земля сойдется с небом, чем я со своей женой.

— А она любит вас?

— Не знаю; полагаю, что нет.

— Что ж, она изменила вам, что ли?

— Дора! Ну, да что ж это, наконец, такое! — сказала, порываясь с места, Анна Михайловна.

— Не знаю я этого, и знать об этом не хочу, — отвечал Долинский, — какое мне до нее теперь дело, она вольна жить, как ей угодно.

— Значит, вы ее не любите? — продолжала с прежним спокойствием Дорушка.

— Не люблю.

— Вовсе не любите?

— Вовсе не люблю.

— Это вам так кажется, или вы в этом уверены?

— Уверен, Дарья Михайловна.

— Почему же вы уверены, Нестор Игнатьич?

— Потому, что… я ее ненавижу.

— Гм! Ну, этого еще иногда бывает маловато, люди иногда и ненавидят, и презирают, а все-таки любят.

— Не знаю; мне кажется что даже и слова ненавидеть и любить в одно и то же время вместе не вяжутся.

— Да, рассуждайте там, вяжутся или не вяжутся; что вам за дело до слов, когда это случается на деле; нет, а вы попробовали ли себя спросить, что если б ваша жена любила кого-нибудь другого?

— Ну-с, так что же?

— Как бы вы, например, смотрели, если бы ваша жена целовала своего любовника, или… так, вышла что ли бы из его спальни?

— Дора! Да ты, наконец, решительно несносна! — воскликнула Анна Михайловна и, вставши со своего места, подошла к окошку.

— Смотрел бы с совершенным спокойствием, — отвечал Долинский на последний вопрос Дорушки.

— Да, ну, если так, то это хорошо! Это, значит, дело капитальное, — протянула Дора.

— Но смешно только, — отозвалась со своего места Анна Михайловна, — что ты придаешь такое большое значение ревности.

— Гадкому чувству, которое свойственно только пустым, щепетильно-самолюбивым людишкам, — подкрепил Долинский.

— Толкуйте, господа, толкуйте; а отчего, однако, это гадкое чувство переживает любовь, а любовь не переживает его никогда?

— Но, тем не менее, все-таки оно гадко.

— Да я же и не говорю, что оно хорошо; я только хотела пробовать им вашу любовь, и теперь очень рада, что вы не любите вашей жены.

— Ну, а тебе что до этого? — укоризненно качая головой, спросила Анна Михайловна.

— Мне? Мне ничего, я за него радуюсь. Я вовсе не желаю ему несчастия.

— Какие ты сегодня глупости говорила, Дора, — сказала Анна Михайловна, оставшись одна с сестрою.

— Это ты о Долинском?

— Да, разумеется. Почем ты знаешь, какая его жена? Может быть, она самая прекрасная женщина.

— Нет, этого не может быть: он не такой человек, чтобы мог бросить хорошую женщину.

— Да откуда ты его знаешь?

— Ах, господи боже мой, разве я дура, что ли?

— Ну, а бог его знает, какой у него характер?

— Детский; да, впрочем, какой бы ни был, это ничего не значит: ум и сердце у него хорошие, — это все, что нужно.

— Нет; а ты пресентиментальная особа, Аня, — начала, укладываясь в постель, Дорушка. — У тебя все как бы так, чтоб и волк наелся и овца б была целою.

— А, конечно, это всего лучше.

— Да, очень даже лучше, только, к несчастью, вот досадно, что это невозможно. Уж ты поверь мне, что его жена — волк, а он — овца. В нем есть что-то такое до беспредельности мягкое, кроткое, этакое, знаешь, как будто жалкое, мужской ум, чувства простые и теплые, а при всем этом он дитя, правда?

— Да, кажется. Мне и самой иногда очень жаль его почему-то.

— А, видишь! Мы—чужие ему, да нам жаль его, а ей не жаль. Ну, что ж это за женщина? Анна Михайловна вздохнула.

— Страшный ты человек, Дора, — проговорила она после минутного молчания.

— Поверь, Аничка, — отвечала, приподнявшись с подушки на локоть, Дора, — что вот этакое твое мягкосердечие-то иной раз может заставить тебя сделать более несправедливости. А по-моему, лучше кого-нибудь спасать, чем над целым светом охать.

— Я живу сердцем, Дора, и, может быть, очень дурно увлекаюсь, но уж такая я родилась.

— А я разве не сердцем живу, Аня? — ответила Дорушка и заслонила рукою свечку.

— А, ведь, он очень хорош, — сказала через несколько минут Дора.

— Да, у него довольно хорошее лицо, — тихо отвечала Анна Михайловна.

— Нет, он просто очаровательно хорош.

— Да, хорош, если хочешь.

— Какие-то притягивающие глаза, — произнесла после короткой паузы Дора, щуря на огонь свои собственные глазки, и молча задула свечу.

— Люблю такие тихие, покорные лица, — досказала она, ворочаясь впотьмах с подушкой.

— Ну, что это, Дора, сто раз повторять про одно и то же! Спи, сделай милость, — отвечала ей Анна Михайловна.