Обойдённые

Долинский провел у Анны Михайловны два дня. Аккуратно он являлся с первым омнибусом в восемь часов утра и уезжал домой с последним в половине двенадцатого. Долинского не оставляла его давнишняя задумчивость, но он стал заметно спокойнее и даже минутами оживлялся. Однако, оживленность эта была непродолжительною: она появлялась неожиданно, как бы в минуты забвения, и исчезала так же быстро, как будто по мановению какого-то призрака, проносившегося перед тревожными глазами Долинского.

— Когда мы едем? — спрашивал он в волнении на третий день пребывания Анны Михайловны в Париже.

— Дня через два, — отвечала ему спокойно Анна Михайловна.

— Скорей бы!

— Это не далеко, кажется? Долинский хрустнул пальцами.

— Вы не боитесь ли раздумать? — спросила его Анна Михайловна.

— Я!.. Нет, с какой же стати раздумать?

— То-то.

— Мне здесь нечего делать.

«А что я буду делать там? Какое мое положение? После всего того, что было, чем должна быть для меня эта женщина! — размышлял он, глядя на ходящую по комнате Анну Михайловну. — Чем она для меня может быть?.. Нет, не чем может, а чем она должна быть? А почему же именно должна?.. Опять все какая-то путаница!».

Долинский тревожно встал и простился с Анной Михайловной.

— До утра, — сказала она ему.

— До утра, — отвечал он, холодно и почтительно целуя ее руку.

Войдя в свою комнату, Долинский, не зажигая огня, бросил шляпу и повалился впотьмах совсем одетый в постель.

— Нет! — воскликнул он часа через два, быстро вскочив с постели. — Нет! Нет! Я знаю тебя; я знаю, я знаю тебя, змеиная мысль! — повторял он в ужасе и, выскочив из своей комнаты, постучался в двери Зайончека.

— Помогите мне, спасите меня! — сказал он, бросаясь к патеру.

— Чтобы лечить язвы, прежде надо их видеть, — проговорил Зайончек, торопливо вставая с постели. — Открой мне свою душу.

Долинский рассказал о всем случившемся с ним в эти дни.

— Отец мой! Отец мой! — повторил он, заплакав и ломая руки, — я не хочу лгать… в моей груди… теперь, когда лежал я один на постели, когда я молился, когда я звал к себе на помощь Бога… Ужасно!.. Мне показалось… я почувствовал, что жить хочу, что мертвое все умерло совсем; что нет его нигде, и эта женщина живая… для меня дороже неба; что я люблю ее гораздо больше, чем мою душу, чем даже…

— Глупец! — резким, змеиным придыханием шепнул Зайончек, зажимая рот Долинскому своей рукою.

— Нет сил… страдать… терпеть и ждать… чего? Чего, скажите? Мой ум погиб, и сам я гибну… Неужто ж это жизнь? Ведь дьявол так не мучится, как измучил себя я в этом теле!

— Дрянная персть земная непокорна.

— Нет, я покорен.

— А путь готов давно.

— И где же он?

— Он?.. Пойдем, я покажу его: путь верный примириться с жизнью.

— Нет, убежать от ней…

— И убежать ее.

Долинский только опустил голову.

Через полчаса меркнущие фонари Батиньоля короткими мгновениями освещали две торопливо шедшие фигуры: одна из них, сильная и тяжелая, принадлежала Зайончеку; другая, слабая и колеблющаяся, — Долинскому.