Обойдённые

С тех пор как Долинский с Дарьей Михайловной отъехали от петербургского амбаркадера варшавской железной дороги, они проводили свое время в следующих занятиях: Дорушка утерла набежавшие слезы и упорно смотрела в окошко вагона. Природа ее занимала, или просто молчать ей хотелось, — глядя на нее, решить было трудно. Долинский тоже молчал. Он попробовал было заговорить с Дашей, но та кинула на него беглый взгляд и ничего ему не ответила. Подъезжая к Острову, Даша сказала, что она устала и дальше ехать не может. Отыскали в гостинице нумер с передней. Долинский приготовил чай и спросил ужин.

Даша ни к чему не притронулась.

— Ну, так ложитесь спать, — сказал ей Долинский.

— Да, я спать хочу, — отвечала Даша.

Она легла на кровати в комнате, а Долинский завернулся в шинель и лег на диванчике в передней.

Они оба молчали. Даша была не то печальна, не то угрюма; Долинский приписывал это слабости и болезненной раздраженности. Он не беспокоил ее никакими вопросами.

— Прощайте, моя милая нянюшка! — слабо проговорила через перегородку Даша, полежав минут пять в постели.

— Прощайте, Дорушка. Спите спокойно.

— Вам там скверно, Нестор Игнатьич?

— Нет, Дорушка, — хорошо.

— Потерпите, мой милый, ради меня, чтобы было о чем вспомнить.

— Спите, Дорушка.

Больная провела ночь очень покойно и проснулась утром довольно поздно. Долинский нашел женщину, которая помогла Даше одеться, и велел подать завтрак. Даша кушала с аппетитом.

— Нестор Игнатьич! — сказала она, оканчивая завтрак, — вот сейчас вам будет испытание, как вы понимаете наставления моей сестры. Что она приказала вам на мой счет?

— Беречь вас.

— А еще?

— Служить вам.

— А еще?

— Ну, что ж еще?

— Право, не знаю, Дарья Михайловна.

— Вот память-то!

— Да что же? Она просила исполнять ваши желания, и только.

— Ну, наконец-то! Исполнять мои желания, а у меня теперь есть желание, которое не входило в наши планы: исполните ли вы его?

— Что же это такое, Дорушка?

— Свезите меня в Варшаву. Смерть мне хочется посмотреть поляков в их городе. У вас там есть знакомые?

— Должны быть; но как же это сделать? Ведь это нам составит большой расчет, Дорушка, да и экипажа нет.

— Как-нибудь. Вы не поверите, как мне этого хочется. Фактор в Вильно нашел старую, очень покойную коляску, оставленную кем-то из варшавян, и устроил Долинскому все очень удобно. Железная дорога тогда еще была не окончена. Погода стояла прекрасная, путешественники ехали без неприятностей, и Даша была очень счастлива.

— Люблю я, — говорила она, — ехать на лошадях. Отсталая женщина — терпеть не могу железных дорог и этих глупых вагонов.

Долинский смеялся и рассказывал ей разные неприятности путешествия на лошадях по России.

— Все это может быть так; я только один раз всего ехала далеко на лошадях, когда Аня взяла меня из деревни, но терпеть не могу, как в вагонах запирают, прихлопнут, да еще с наслаждением ручкой повертят: дескать, не смеешь вылезть.

Дорога шла очень приятно. Даша много спала в покойном экипаже и говорила, что она оживает. В самом деле, несмотря на дорожную усталость, она чувствовала себя крепче и дышала свободнее.

В Варшаве они разместились очень удобно в большом номере, состоявшем из трех комнат. Долинский отыскал много знакомых поляков с Волыни и Подолии и представил их Даше. Даша много с ними говорила и осталась очень довольна новыми знакомствами.

Долинский нашел тоже пани Свентоховскую, известную варшавскую модистку, с которою Анна Михайловна и Даша познакомились в Париже и которую принимали у себя в Петербурге. Пани Свентоховская, женщина строгая и ультракатоличка, приехала к Даше, когда Долинского не было дома, и рассыпалась перед Дорой в поздравлениях и благожеланиях.

— Да с чем вы меня поздравляете? — спросила Даша.

— Как с чем? С мужем!..

— С каким мужем? — рассмеявшись, спросила ее Даша.

— А пан Долинский!

Даша еще громче рассмеялась.

— Да как же вы едете? — спросила несколько обиженная ее смехом полька.

— Простите мне, мой ангел, этот глупый смех, — отвечала Даша, обтирая выступившие у нее от хохота слезы, и рассказала пани Свентоховской, как устроилась ее поездка. Солидная пани Свентоховская покачала головой.

— Что ж, вы разве находите это очень уж неприличным? А будто приличнее было бы оставить меня умирать для приличия?

— Не то, что очень неприлично, а…

— А что?

— Оно… небеспечно.

Даша опять захохотала и, немного покраснев, сказала:

— Какие пустяки!

Когда пришел Долинский, не застав уже пани Свентоховской, Даша встретила его веселым смехом.

— Чего вы так смеетесь, Дора? — осведомился Долинский.

— Знаете, Нестор Игнатьич, что вы в опасности.

— В какой опасности?

— В опасности.

— Полноте шалить, Дора! Скажите толком, — отвечал несколько встревоженный Долинский.

— Не пугайтесь, милая няня! Опасностью вам угрожаю я. Я, своей собственной персоной!

Даша рассказала опасения madame Свентоховской.

И он и она усердно смеялись.

Вечером Даша и Долинский долго просидели у пани Свентоховской, которая собрала нескольких своих знакомых дам с их мужьями, и ни за что не хотела отпустить петербургских гостей без ужина. Долинский ужасно беспокоился за Дашу. Он не сводил с нее глаз, а она превесело щебетала с польками, и на ее милом личике не было заметно ни малейшего признака усталости, хотя час был уже поздний.

— Домой пора, Дора, — не раз шептал ей Долинский.

— Погодите — невежливо же уехать?

— Заболеете.

— Ах! Как вы мне надоели с вашим менторством. Долинский отходил прочь.

Вернулись домой только во втором часу. Войдя в номер, Долинский взял Дашу за обе руки и сказал:

— Смерть я боюсь за вас, Дорушка! Того и гляжу, что вы сляжете.

— Не бойтесь, не бойтесь, мой милый, — отвечала она, пожимая его руки.

— А вы слышали, что о вас говорили паны? — спросил Долинский, усадив Дору в кресло.

— Нет. Что они говорили?

— Говорили: какая хорошенькая московка! Даша сделала гримасу и сказала:

— Это мы и без них знали;—а потом спросила — А вы слышали, что о вас говорили пани?

— Нет.

Даша рассмеялась.

— Говорили, что вы Анин „коханок“.

— Кому это они говорили?

— Сами с собой говорили.

— Ворона весть принесла.

— Ворона, именуемая панею Свентоховскою.

— А ей кто доложил?

— Ах, Нестор Игнатьич! Слухом, сударь, земля полнится!

Долинский ничего не отвечал.

— А странный вы господин! — начала, подумав, Даша. — Громами гремите против предрассудков, а самим ух как жутко становится, если дело начистоту выходит! Что же вам! Разве вы не любите сестры или стыдитесь быть ее, как они говорят „коханком“?

— Да мне все равно, только… зачем? Я ведь знаю, что у этих господ значит коханек. — Мне это, конечно, все равно, а…

— А кому ж неравно? Уж не за сестру ли вы печалитесь? Мы с ней люди простые, в пансионах не воспитывались: едим пряники неписаные.

— Да я ж ведь ничего и не сказал, кажется.

— А только подумал! — отвечала с иронией Даша. — Нет. Нестор Игнатьич, крепко еще, верно, сидят в нас бабушкины-то присказки!

Даша тоже задумалась и стала смотреть на свечу, а Долинский молча прошелся несколько раз по комнате и сказал:

— Ложитесь спать, Даша. Даша не отвечала.

— Идите в постель, Дора, — повторил через минуту Долинский.

Даша молча встала, пожала Долинскому руку и, выходя из комнаты, громко продекламировала: