Обойдённые

— Кто там? — тихо спросил Долинский, удивленный таким поздним посещением.

— Мы, ваши соседки, — отвечал ему так же тихо молодой женский голос.

— Что вам угодно, mesdames?

— Спичку, спичку; мы возвратились с бала и у нас огня нет.

Долинский отворил дверь.

Перед ним стояли обе его соседки, в широких панталончиках из ярко-цветной тафты, обшитых с боков дешевенькими кружевами; в прозрачных рубашечках, с непозволительно-спущенными воротниками, и в цветных шелковых колпачках, ухарски заломленных на туго завитых и напудренных головках. В руках у одной была зажженная стеариновая свечка, а у другой—литр красного вина и тонкая, в аршин длинная, итальянская колбаса.

Не успел Долинский выговорить ни одного слова, обе девушки вскочили в его комнату и весело захохотали.

— Мы пришли к вам, любезный сосед, сломать с вами пост. Рады вы нам? — прощебетала m-lle Augustine.

Она поставила на стол высокую бутылку, села верхом на стул республики и, положив локти на его спинку, откусила большой кусок колбасы, выплюнула кожицу и начала усердно жевать мясо.

— Целомудренный Иосиф! — воскликнула Marie, повалившись на постель Долинского и выкинув ногами неимоверный крендель, — хотите я вам представлю Жоко или бразильскую обезьяну?

Долинский стоял неподвижно посреди своей комнаты. Он заметил, что обе девушки пьяны, и не знал, что ему с ними делать.

Гризеты, смотря на него, помирали со смеху.

— Tiens! [Подумайте! (франц.).] Вы, кажется, собираетесь нас выбросить? — спрашивала одна.

— Нет, мой друг, он читает молитву от злого духа, — утверждала другая.

— Нет… Я ничего, — отвечал растерянный Долинский, который, действительно, думал о происках злого духа.

— Ну, так садитесь. Мы веселились, плясали, ездили, но все-таки вспомнили: что-то делает наш бедный сосед?

Marie вскочила с постели, взяла Долинского одним пальчиком под бороду, посмотрела ему в глаза и сказала:

— Он, право, еще очень и очень годится.

— Любезен, как белый медведь, — отвечала Augustine, глотая новый кусок колбасы.

— Мы принесли с собой вина и ужин, одним очень скучно, мы пришли к вам. Садитесь, — командовала Marie и, толкнув Долинского в кресло королевства, сама вспрыгнула на его колени и обняла его за шею.

— Позвольте, — просил ее Долинский, стараясь снять ее руку.

— Та-та-та, совсем не нужно, — отвечала девушка, отпихивая локтем его руку, а другою рукою наливая стакан вина и поднося его к губам Долинского.

— Я не пью.

— Не пьешь! Cochon! [Свинья! (франц.)] Не пьет в demi-careme. Я на голову вылью.

Девушка подняла стакан и слегка наклонила его набок. Долинский выхватил его у нее из рук и выпил половину. Гризета проглотила остальное и, быстро повернувшись на коленях Долинского, сделала сладострастное движение головой и бровью.

— Посмотрите, какое у нее плечико, — произнесла Augustine, толкнув сзади голое плечо Marie к губам Долинского.

— Tiens! Я думаю, это не так худо в demi-careme! — говорила она, смеясь и глядя, как Marie, весело закусив губки, держит у себя под плечиком голову растерявшегося мистика.

— Пусть будет тьма и любовь! — воскликнула Augustine, дунув на свечу и оставляя комнату при слабейшем освещении дотлевшего камина.

— Пусть будет свет и разум! — произнес другой голос, и на пороге показалась суровая фигура Зайончека.

Он был в белых ночных панталонах, красной вязаной фуфайке и синем спальном колпаке. В одной его руке была зажженная свеча, в другой — толстый красный шнур, которым m-r le pretre обыкновенно подпоясывался по халату.

— Вон, к ста тысячам чертей отсюда, гнилые дочери греха! — крикнул он на девушек, для которых всегда было страшно и ненавистно его появление.

Marie испугалась. Она соскользнула с колен неподвижно сидевшего Долинского, пируэтом перелетела его комнату и исчезла за дверью. Augustine направилась за нею. Пропуская мимо себя последнюю, m-r le pretre со злостью очень сильно ударил ее шнурком по тоненьким тафтяным панталончикам.

— Vous m'etourdissez! [Вы что? (франц.)] — подпрыгнув о боли, крикнула гризета и скрылась за подругою в дверь своей комнаты.

— Ne faites plus de bruit! [Больше не шумите! (франц.).] — проговорил у их запертой двери через минуту Зайончек.

— Pas beaucoup, pas beaucoup! [Мы потихоньку! (франц.).] — отвечали гризеты. Зайончек зашел в комнату одинокого Долинского, стоявшего над оставленными гризетами вином и колбасою.

— Я неспокоен был с тех пор, как лег в постель и мой тревожный дух вовремя послал меня туда, где я был нужен, — проговорил он.

— Благодарю вас, — отвечал Долинский, — я совсем не знал, что мне с ними делать.

Бог знает, чем бы окончил здесь совершенно поглощенный мистицизмом Долинский, если бы судьбе не угодно было подставить Долинскому новую штуку.

Один раз, возвратясь с урока, он застал у себя на столе письмо, доставленное ему по городской почте.

Долинский наморщил лоб. Рука, которою был надписан конверт, на первый взгляд показалась ему незнакомою, и он долго не хотел читать этого письма. Но, наконец, сломал печать, достал листок и остолбенел. Записка была писана несомненно Анной Михайловной:

«Я вчера вечером приехала в Париж и пробуду здесь всего около недели, — писала Долинскому Анна Михайловна. — Поэтому, если вы хотите со мною видеться, приходите в Hotel Corneille, [Отель Корнель (франц.).] против Одеона, № 16. Я дома до одиннадцати часов утра и с семи часов вечера. Во все это время я очень рада буду вас видеть».

Долинский отбросил от себя эту записку, потом схватил ее и перечитал снова. На дворе был седьмой час в исходе. Долинский хотел пойти к Зайончеку, но вместо того только побегал по комнате, схватил свою шляпу и опрометью бросился к месту, где останавливается омнибус, проходящий по Латинскому кварталу.

Долинский бежал по улице с сильно бьющимся сердцем и спирающимся дыханием.

— Жизнь! Жизнь! — говорил он себе. — Как давно я не чувствовал тебя так сильно и так близко!

Как только омнибус тронулся с места, Долинский вдруг посмотрел на Париж, как мы смотрим на места, которые должны скоро покинуть; почувствовал себя вдруг отрезанным от Зайончека, от перечитанных мистических бредней и бледных созданий своего больного духа. Жизнь, жизнь, ее обаятельное очарование снова поманила исстрадавшегося, разбитого мистика, и, завидев на темнеющем вечернем небе серый силуэт Одеона, Долинский вздрогнул и схватился за сердце.

Через две минуты он стоял на лестнице отеля Корнеля и чувствовал, что у него гнутся и дрожат колени.

«Что я скажу ей? Как я взгляну на нее? — думал Долинский, взявшись рукою за ручку звонка у № 16. — Может быть, лучше, если бы теперь ее не было еще дома?»—рассуждал он, чувствуя, что все силы его оставляют, и робко потянул колокольчик.

— Entrez! [Войдите! (франц.)] — произнес из нумера знакомый голос. Нестор Игнатьевич приотворил дверь и спотыкнулся.

— Не будет добра, — сказал он себе с досадою, тревожась незабытою с детства приметой.