В тине адвокатуры

Громадный, тенистый, вековой парк, обнесенный массивною железною решеткою, почти совершенно скрывал от взоров прохожих и проезжающих по одной из отдаленнейших улиц города Москвы, примыкающей к Бутырской заставе, огромный барский каменный дом с многочисленными службами, принадлежащий графине Варваре Павловне Завадской. Даже зимой сквозь оголенные деревья парка, этот вековечный памятник отживающей старины и барства, окрашенный в беловато-серую краску, с громадным подъездом под массивным фронтоном, едва был доступен для взоров любопытных.

Подобного рода обширные городские усадьбы еще и теперь, хотя редко, встречаются на окраинах Белокаменной, где пока не всякий вершок городской земли перешел в руки спекулятивных строителей, ухитряющихся чуть не на ладони строить Эйфелевы башни с тонкими, дрожащими от уличной езды стенами и множеством квартир «со всеми удобствами». Для домохозяев, прибавим мы вскользь.

Широкая густая аллея вела к подъезду дома от литых чугунных ворот, на чугунных же столбах которых возвышались два огромных фонаря, зажигавшиеся лишь несколько раз в год, в высокоторжественные дни; обыкновенно же в девять часов вечера эти массивные ворота уже запирались. В главном доме, вмещавшем в себе целые амфилады с старинной мебелью, бронзой и коврами, жила, окруженная многочисленными приживалками и десятками мосек, шелковистых пинчеров и болонок — восьмидесятилетняя графиня Варвара Павловна Завадская, урожденная княжна Шестова.

Она была родной сестрой покойных князей Александра и Дмитрия Павловичей и следовательно родной теткой покойных же княжен Маргариты и Лидии Дмитриевны и благополучно здравствующего князя Владимира Александровича Шестова. Но так как графиня давно уже прекратила всякие не только родственные, но даже отношения простого знакомства с своими братьями, то племянники и племянницы не только никогда не видали ее, но даже едва ли подозревали существование своей близкой родственницы.

Покойная княгиня Зинаида Павловна во время жизни своей в Москве после смерти мужа раза четыре была у нее, но ни разу не была принята и не получала ответного визита. Делать визиты и не было в обычае графини Варвары Павловны. Вся московская аристократия и столичные высокопоставленные лица периодически ездили к ней на поклон, являлись с поздравлениями в праздники, дни именин и рождения ее сиятельства. В эти дни ею устраивались petites soirées intimes, доступ на которые был чрезвычайно труден.

Во время таких-то soirées и зажигались фонари на чугунных воротах.

Молилась Варвара Павловна в своей домовой церкви, и потому редкие ее выезды в старинной карете с гербами, запряженной шестеркой-цугом, с двумя ливрейными лакеями на запятках, составляли событие не только для местных обывателей, но и для половины Москвы.

Кроме приживалок, в доме состоял огромный штат прислуги обоего пола; лакеи были одеты в ливрейные фраки, красные жилеты, чулки и башмаки, горничная обязательно в темно-коричневые платья — любимый цвет старой графини. Она сама — высокая, полная, выглядевшая далеко моложе своих лет, с строгим, властным выражением правильного лица, надменным взглядом светло-карих глаз, с седыми буклями на висках, в старомодном чепце и платье из тяжелой материи, казалась сошедшею с фамильного портрета — одного из тех в массивных золоченых рамах, которыми были увешаны стены ее обширной «портретной». Для новых лиц и новых знакомств графиня была почти недоступна.

На нее-то, как на единственную близкую родственницу Владимира Александровича Шестова и возлагал все свои надежды и упования «оборотистый адвокат» Николай Леопольдович Гиршфельд в деле осуществления своих планов, состоящих, как мы видели, в том, чтобы отмахнуть себе львиную долю из шестовских богатств и притом отмахнуть артистически, без перспективы удалиться в одно прекрасное утро «в места более или менее отдаленные».

— Чтобы комар носу не подточил, вот какую надо подвесть механику! — так заканчивал Гиршфельд, обдумывая подробность той или другой комбинации, тот или другой план.

Сделать в этих планах графиню Варвару Павловну своей невольной, но главной помощницей являлось для него необходимым, и он стал настойчиво и упорно добиваться свиданья с ней. Это, как мы знаем, было не легко. Но Гиршфельд был не из тех, у кого опускаются руки при первом препятствии. Выдержкой и настойчивостью он мог похвастаться.

Николай Леопольдович начал с того, что написал графине почтительное письмо, в котором в самых изысканных и витиеватых выражениях просил, как милости, личного свиданья, необходимого для переговоров, касающихся вопросов ее фамильной чести, но не получил ответа. Четыре раза он ездил к ней лично, но его не принимали, несмотря на рассыпанные щедрою рукою «чаи» графской прислуге. Два последние раза о нем, как объяснили лакеи, даже не осмелились доложить. Для менее настойчивого в преследовании своих целей человека, нежели Гиршфельд, дело показалось бы пропащим, но Николай Леопольдович унывал не долго и начал свои подходы с другой стороны. Он подделался всеми правдами и неправдами к одному московскому старичку-сановнику, запросто бывавшему у графини, представил ему, что ее сиятельство настойчиво отказываясь уделить ему несколько свободных минут, делает это в ущерб славы ее рода, которой грозит опасность померкнуть, и сановник убедил графиню принять неведомого радетеля ее семейной чести. Аудиенция была назначена.

С невольным, непреодолимым трепетом прошел Николай Леопольдович, в сопровождении лакея, амфиладу громадных комнат, напоминавших сами по себе и по обстановке седую родовитую старину, не удержавшись, впрочем, не прикинуть ей в уме современную цену. Цифра вышла настолько солидной, что Гиршфельд почти с религиозным благоговением вступил наконец в гостиную, где сидела в покойном кресле графиня Варвара Павловна.

— Господин Гиршфельд! — выкрикнул в дверях лакей и неслышными шагами удалился.

Каким-то резким диссонансом прозвучала эта еврейская фамилия под кровом жилища истой аристократки. Даже все собачонки встретили этот доклад визгливым, ожесточенным лаем, смешавшимся с возгласами унимавших их приживалок. С минуту в комнате стоял общий гомон.

Наконец раздался резкий голос графини, граничащий с басом.

— Уберите собак!

Собачонки и приживалки моментально исчезли. Графиня легким кивком головы ответила на почтительные поклоны Николая Леопольдовича.

— Прошу садиться! — указала она ему рукой на кресло. Он сел.

— Князь Сергий, — так называла она старичка-сановника, — убедил меня принять и выслушать вас, хотя и не в моих правилах принимать незнакомых; для деловых же разговоров у меня есть главноуправляющий моими имениями, но как из полученного мною вашего письма, так и из слов князя Сергия, я к удивлению моему узнала, что дело касается будто бы славы моего рода, моей фамильной чести…

Она остановилась.

— Я, ваше сиятельст… — начал было он.

— Я еще не кончила, — резко оборвала его Варвара Павловна.

Он умолк.

— Письму я не поверила, — после некоторой паузы снова начала она, — князю Сергию, передавшему мне чужие слова — тоже, потому что я единственная представительница на земле рода графов Завадских, у нас с покойным мужем, единственным сыном своих родителей, детей не было, следовательно поддержка славы рода и фамильной чести всецело лежит на мне, а я лично не сомневаюсь, что я их ревниво охраняю и опасности для них до конца моей жизни не вижу.

Она окинула Николая Леопольдовича надменным взглядом. Он отвечал не тотчас, боясь снова быть остановленным.

— Но вы, ваше сиятельство, конечно не забываете, — вкрадчивым голосом наконец начал он, — что вы представительница не одного, а двух знаменитых родов, имена которых по справедливости и по заслугам занесены на вечные времена на скрижали русской истории.

Графиня посмотрела на него вопросительно.

— Я говорю о роде князей Шестовых…

На ее лицо набежала тень.

— Род князей Шестовых окончился со смертью моего покойного батюшки, — сурово поглядела она не него, — мои братья Дмитрий и Александр были князьями только бумагам, первый женился на какой-то польской жидовке, прижил с ней двух дочерей, из которых младшая умерла чуть не накануне своей свадьбы с каким-то докторишкой, а старшая сослана в каторжную работу за отравление брата Александра и его третьей жены. Достойная племянница достойных этой смерти дяди и теки.

— Она тоже уже умерла, — добавил Гиршфельд.

— И слава Богу, — кинула графиня.

— Второй, Александр, — отвечала она, — при посредстве двух жен породнился чуть не со всеми московскими лабазниками и, наконец, женился в третий раз на женщине, назвать которую ее настоящим именем я даже не решаюсь и которая вместе с ним сделалась жертвою своей племянницы — дочери польской жидовки. Какое же отношение могу иметь я к этому новому, чуждому для меня, испозоренному по судам роду князей Шестовых.

Варвара Павловна взглянула на него в упор.

— Но представитель этого рода по мужской линии жив, ваш племянник…

Она не дала ему договорить.

— У меня нет племянников! — злобно крикнула она. — Сын этой авантюристки — un bâtard!

Она даже задохнулась от волнения, но вскоре оправилась.

— Если ваше дело касается этого князя, — иронически подчеркнула она последнее слово, то я… то мы можем кончить нашу беседу… А впрочем, я дала слово князю Сергию вас выслушать. Продолжайте, я слушаю…

— Князь Владимир Александрович, осторожно, почтительно опустив голову, начал Николай Леопольдович, — по бумагам считается законным сыном и князем. Я состою уже давно его поверенным, но его жизнь, в особенности за последнее время, его неимоверные траты денег заставляют меня опасаться, что если его родственники не положат этому предел просьбою отдать его под опеку за расточительность, он может в скором времени оказаться нищим и, не привыкнув ни к какому труду, не получив почти никакого образования, может дойти до преступления.

Последнее слово он подчеркнул, исподлобья поглядел на графиню. Та слушала совершенно спокойно.

— Я решил, жалея князя и охраняя честь его рода от еще большого позора, передать все это вашему сиятельству, не зная, что ваше сиятельство, в силу не бывших до сих пор мне известными семейных отношений, не признаете его вашим родственников. Повторяю, не зная этого, я и решился просить ваше сиятельство принять участие в князе, которое может выразиться просьбою об учреждении над ним опеки. Прошение об этом у меня уже изготовлено и вашему сиятельству стоило бы только подписать его. Относительно же того, что доводы мои о положении дел князя не голословны, я могу представить вашему сиятельству доказательства.

Николай Леопольдович замолчал. Графиня несколько времени молча продолжала смотреть на него, как бы ожидая продолжения.

— Все? — наконец спросила она.

— Все-с, — поспешил ответить Николай Леопольдович.

— Я принуждена вас поблагодарить за заботу о чести фамилии, которую носил мой покойный батюшка, хотя, признаться, не понимаю причин такой заботливости с вашей стороны, но я все-таки остаюсь при своем мнении: никакого князя Шестова я не только племянником, но даже отдаленным родственником не признаю, а потому до судьбы его мне нет никакого дела. Если он растратит свое состояние, не буду жалеть — большая часть этого состояния составилась от продажи братом Александром своего титула, если же он дойдет до преступлений, в таком случае будет лишь достойным сыном своей матери.

В голосе старой графини звучала непримиримая злоба. Николай Леопольдович понял, что дело его проиграно, но вместе с тем и удивился подробностям, которые знала Варвара Павловна о жизни всех непризнаваемых ею ее родных.

Ее приживалки видимо знали свое дело.

Графиня встала, давая этим знать, что аудиенция окончена. Гиршфельд поспешил откланяться.