В тине адвокатуры

Бывший ученик Николая Леопольдовича Гиршфельда, не так давно вышедший из-под его попечительства и ставший одним из крупнейших его доверителей, сын покойной княгини Зинаиды Павловны, князь Владимир Александрович Шестов, во время рассказанных нами в предыдущих главах событий, жил, служил и жуировал в Петербурге.

Служба в одном из гвардейских гусарских полков не обременяла его, да он ею почти и не занимался, так что у начальства был на счету далеко не исправного офицера. Время свое он делил между посещениями большого петербургского света, куда был принят по праву имени и богатства, и безумными оргиями с товарищами, как офицерами и другими представителями «золотой» петербургской молодежи. В их мнении он стоял высоко, был их любимцем, почти кумиром, но это, конечно, далеко не говорило в его пользу. По внешности это был худой, но стройный молодой человек, с бледным, изнеможенным лицом, маленькими черненькими усиками и курчавыми черными волосами. Его глаза, горевшие воспаленным блеском, были окружены сильной синевой, печатью бессонных ночей и разгульной жизни, придававшей им то загадочное выражение много испытавшего человека, которое так нравится пожившим женщинам. Его нравственная физиономия чрезвычайно метко и точно определялась односложным термином: «хлыщ». Все внутреннее миросозерцание юного князька исчерпывалось его страстью к лошадям и женщинам, причем, как относительно первых, так и последних, он находил полное удовлетворение в хвастливом сознании себя покупателем дорого стоящего. Вращаясь постоянно среди женщин, стоящих на жизненном рынке наряду с рысаками и иноходцами, князь Владимир естественно не мог чувствовать ни к одной из них не только нравственной, но даже животной привязанности. Пресыщенность породила стремление единственно к новизне, и эта прелесть новизны стала прелестью жизни. Привычка создала вторую натуру: у него выработался взгляд на женщин по встреченным образцам, и этот взгляд, в силу умственного убожества князя Владимира, стал его взглядом на женщин вообще. Таков был молодой Шестов, достойный ученик такого ментора, как Николай Леопольдович Гиршфельд.

Несмотря, впрочем, на все эти отрицательные качества молодого гусара, он был, как мы уже говорили, принят с распростертыми объятиями во всех семьях великосветского Петербурга, где слова: «блестящая партия» заставляют биться даже скованные льдом этикета сердца отцов и матерей. Баснословный богач, или по крайней мере считаемый таковым, представитель древнего княжеского рода, чуть не потомок Рюрика, князь Шестов был завидным женихом в той среде, где богатством и происхождением исчерпывается весь человек. Одной из великосветских семей, не только охотно принимавших князя Владимира, но и охотно посещаемых этим последним была знакомая нас семья князей Гариных. Он не забывал приемных дней этого дома на Фонтанке, аккуратно являлся не только на балы, но даже на petites soirées intimes княжеской семьи.

Молодой князь Виктор Гарин, вернувшись из того невольного заграничного путешествия, о котором мы упоминали в первых главах этого правдивого повествования, вступил юнкером в один из гвардейских полков, и через два года был произведен в офицеры. Мягкий по природе, воспитанный дома, не испытавший на себе влияния товарищеской среды учебного заведения, созидающей характеры юношей, балованный сынок боготворившей его матери, князь Виктор Васильевич Гарин вступил в самостоятельную жизнь сперва юнкера, а потом офицера с смутными, неопределенными взглядами на жизнь, — без знания и конечно, без всякого умения распознавать окружающих его людей, и даже, странно сказать, без точного понятия о добре и зле. Он был тем воском, из которого первый встреченный на его пути, произведший на него впечатление человек, мог легко и спокойно лепить какие угодно фигуры, смотря по желанию, наклонностям и таланту скульптора. Таким он был в ранней юности, в чем мы успели убедиться из описанного нами романического эпизода с камеристкой его матери, Александрой Яковлевной Гариновой, — таким остался он и придя в сравнительно зрелый возраст, в настоящий момент нашего рассказа. На первых же порах его юнкерства, судьба и среда столкнула его с князем Шестовым, хотя они служили в разных полках. Слава о подвигах идеального для многих кутилы и бонвивана циркулировала среди петербургского офицерства в частности и среди «золотой молодежи» столицы, в которую вступил и князь Виктор Гарин, вообще. Рассказы об устраиваемых им гомерических попойках и кутежах, об его гениальной изобретательности в области прожигания жизни, не могли не произвести впечатления на молодого, неопытного юношу, почувствовавшего себя впервые самостоятельным человеком, членом известной корпорации, эмблемой которой являлся только что надетый им юнкерский мундир. Почти с благоговейным трепетом явился он первый раз приятелем и собутыльником главы и коновода блестящей плеяды молодых людей — князя Владимира Александровича, которого он знал и встречал раньше в родительском доме, но тот, к крайней обиде для последнего, на него, кандидата в воины, не обращал ни малейшего внимания. За первым же дебютом в небольшом, интимном, так сказать подготовительном кутеже, они сошлись; князь Шестов обласкал новобранца, выпил с ним на «ты», стал его другом и руководителем.

Князь Виктор чувствовал себя на седьмом небе.

Скульптор, такие образом, отыскался и начал свою работу над нравственной физиономией молодого Гарина. Но как ни тлетворно было влияние на юношу его нового друга, оно, к счастью князя Виктора, не могло быть глубоким, а могло лишь усыпить его хорошие инстинкты, — эти драгоценные перлы души, присущие ранней молодости, — но не вырвать их с корнем. Резец безнравственного, но далеко не умного скульптора не проникал глубоко. Несмотря на усвоенный молодым Гариным от своего друга и руководителя взгляд на женщин, образ соблазненной им девушки, подруги детских игр, из-за слабости характера оставленной им на произвол судьбы, окутанной даже для него полнейшей неизвестностью, словом — образ Александры Яковлевны нередко мелькал в его воображении и часто заставлял его среди разгара холостой пирушки, при звуках опереточных мотивов, под веселый говор продажных парижанок, поникать красивой головой, чтобы скрыть позорные, с точки зрения окружающих, светлые и чистые, невольно набегавшие на глаза слезы, — слезы угрызения совести. Князь Виктор стыдился этих порывов, упорно скрывая их от своего друга, и последний видел в нем только своего достойного ученика, благоговеющего пред учителем. Это щекотало мелкое самолюбьице петербургского пижона, и князь Шестов был почти неразлучен со своим Телемаком. Надо, впрочем, заметить, что не одна дружба к Виктору Гарину привлекала нового друга в дом его родителей, вместе с которыми, на отдельной половине, жил и сын. Князь Шестов, чуть не ежедневно видясь с Виктором или у себя, или у него, аккуратно, как мы видели, посещал и его семейство, в дни назначенные для приема, что мог бы и не делать если бы приманкой для этого служил только его молодой друг.

Была и другая приманка для князя Владимира.

Княжна Анна Васильевна Гарина, младшая сестра князя Виктора, еще в детстве обещавшая, если читатель помнит, быть пикантной, хорошенькой шатенкой, — к двадцатому году, именуемому «годом чертовой красоты», более чем сдержала эти обещания. Высокая, стройная, с правильными чертами надменного, величественного, унаследованного от матери, лица, она была красавицей в полном смысле этого слова, но красавицей мраморной, холодной, недоступной. Было ли это следствием холодности ее натуры вообще, или же семена развития их общего с Александрой Яковлевной учителя, студента Беляева, попали на благородную почву, и княжна Анны стала чужой в родной среде, относясь к ней с высокомерным презрением и им заменяя невозможный для нее, в силу ее воспитания и положения, более явный протест? Это была тайна души и ума скрытной и недоверчивой, даже по отношению к ее матери, молодой красавицы-княжны. Рой поклонников окружал ее, призванную царицей всех великосветских балов и звездой петербургского большого света. Множество претендентов на ее руку принуждены были отступить перед ледяною сдержанностью и холодным высокомерием разборчивой невесты. Один из них даже отомстил ей пущенной и долго циркулировавшей в великосветских гостиных остротою, что он, ухаживая за княжной Анной Гариной, получил ревматизм.

— Это почему? — спросили его.

— Очень просто: она так холодна, что я простудился.

Самою равною для нее партиею, по мнению и приговору высшего судилища петербургского большого света, разделяемому и родителями красавицы, был князь Владимир Александрович Шестов, но с ним-то княжна Анна и вела себя еще загадочнее, чем с другими: она прямо не обращала на него ни малейшего внимания, всецело и всюду игнорируя его присутствие, даже у себя дома. Избалованный не только женщинами полусвета, носившими его на руках, и светскими барынями, любящими мимолетные интрижки, но даже девушками, которые, по наущению родителей, были предупредительно-любезны и заискивающе кокетливы с «блестящей партией» (установившееся светское реномэ князя Владимира), он был уязвлен таким отношением к нему первой красавицы Петербурга, и заставить эту гордую девушку принадлежать ему — конечно, путем брака, который молодой князь считал чем-то не выше нотариальной сделки, — сделалось насущным вопросом его оскорбленного мелкого самолюбия. Он усиленно, настойчиво ухаживал за высокомерной княжной, хотя без всякого успеха, без малейшей надежды растопить окружавшую ее ледяную кору; но эти-то препятствия и раздражали князя Владимира, привыкшего к легким победам над женщинами. Княжна Анны и была той приманкой, заставлявшей его неукоснительно и аккуратно торчать в приемные дни в роскошных гостиных князей Гариных.