В тине адвокатуры

Реальное училище, учрежденное в Москве бывшим учителем Николая Леопольдовича Гиршфельда, Константином Николаевичем Вознесенским, процветало. Оно помещалось в том же громадном доме на Мясницкой и, не смотря на строгие условия приема, количество учеников его год от году увеличивалось. Сам энергичный и деятельный директор училища мало изменился с тех пор, как со смерти княжны Лидии Шестовой, поступления любившего беспредельно покойную инспектора его училища Ивана Павловича Карнеева послушником в Донской монастырь и наконец отъезда Антона Михайловича Шатова в Сибирь, порвал последние нити, связывавшие его с частью того кружка, в котором вращался его бывший ученик и даже любимец, Гиршфельд. Изредка слышал он стороной об его деятельности, но старался даже малейшим намеком не показать, что знаком с этим дельцом новой формации.

Погруженный в заботы о своем заведении, он и жил, впрочем, совершенно замкнутою жизнью, вращаясь в тесном кругу представителей московского педагогического мира. Желанным, но редким гостем был у него отец Варсонофий, имя, принятое Иванов Павловичем Карнеевым, принявшим схиму и бывшим уже казначеем Донского монастыря.

Константин Николаевич любил беседу с этим умным, развитым, образованным, по убеждению, ушедшим из мира, но и в стенах монастыря усердно служившим наукам, человеком. Достигнув поста монастырского казначея, считавшегося вторым лицом после игумена, отец Варсонофий остался в своей послушнической келье, не изменив ни на йоту режима своей жизни. Келья эта была невдалеке от могилы княжны Лиды, и отец Варсонофий по прежнему проводил ежедневно несколько часов на этой могиле в горячей молитве. На стене его кельи по прежнему висел портрет покойной княжны, затянутый черным флером. Последний только немного порыжел от времени. Изредка, лишь по обязанности службы, выезжал он из монастыря, а потому посещения им Константина Николаевича, к которому он продолжал питать искреннюю любовь и уважение были не часты.

Было воскресенье, второй час дня.

Вознесенский сидел в своем кабинете и просматривал «Московские Ведомости». На одной из страниц газеты ему мелькнула в глаза фамилия Гиршфельда. Он заинтересовался и стал читать.

Это было перепечатанное из Петербургских газет известие об аресте Николая Леопольдовича со всеми подробностями как дел Шестова и Луганского, вследствие которых он был арестован, так и самого ареста. Статейка была довольно большая. Константин Николаевич только что окончил чтение, как вошедший в кабинет лакей доложил о приезде отца Варсонофия.

Обрадованный Вознесенский бросился навстречу уже входившему в кабинет гостю. После горячих приветствий он усадил его на диван.

— А я вам могу сообщить новость, пожалуй грустную, а пожалуй и отрадную, — сказал Вознесенский.

Отец Варсонофий поглядел на него вопросительно.

Константин Николаевич подал ему газету и указал на только что прочитанную им статью.

— Прочтите!

Гость углубился в чтение.

— Знаете ли что, — встал с дивана отец Варсонофий и положил газету на стол, — эта новость положительно отрадна.

«Однако, сколько в нем злобы!» — подумал Вознесенский, но не высказал своей мысли и только посмотрел на него с удивлением.

— Не потому, — продолжал тот, как бы отвечая на эту мысль, — что я злорадствую его несчастью, храни меня Бог от возможности допустить себя до такого настроения даже относительно моего врага. Бог видит мое сердце и знает, что я давным давно безусловно простил ему все то, что он сделал не лично мне, но близким мне людям — я говорю об Антоне и княжне Лиде.

При произнесении последнего имени две крупные слезы мелькнули на его ресницах. Он сморгнул их.

О судьбе Шатова отец Варсонофий знал через одного их общего товарища, который наводил справки и получил известие об его грустной кончине. Знал, конечно, и Константин Николаевич.

— Но почему же вы считаете это известие отрадным? — полюбопытствовал он.

— А потому, — отвечал отец Варсонофий, перестав ходить и усаживаясь снова на диван, — что оно доказывает, что Гиршфельд еще не в конец испорчен, что при несчастии, при неудаче, при нужде, он может исправиться и найдет для этого в себе силы, что только удача на преступном пути заставляла его не покидать его, вдыхала в него энергию и отвагу.

Он остановился. Вознесенский глядел на него недоумевающим взглядом.

— Мы переживаем такое время, — продолжал тот развивать свою мысль, — когда только попавшиеся преступники могут считаться еще способными к исправлению. Значит у них не хватило спокойной твердости всесторонне обдумать не только совершение преступления, но и тщательно скрытие его следов. Значит у них дрогнул ум при преступном замысле, как дрожит рука непривычного убийцы. Значит они добродетельнее тех ходящих на свободе и умело хоронящих концы своих беззаконий преступников. Не должны ли мы в этом смысле все-таки порадоваться за первых.

— Пожалуй вы правы! — задумчиво произнес Константин Николаевич.

— Конечно прав! В наше время даже вид человека только затруднившегося в приведении преступного умысла в исполнение, к несчастью уже отрадно! Тяжелое время мы переживаем.

Он замолчал. Задумался и Вознесенский.

— Эта его выходка во время ареста, нервный припадок, — начал снова отец Варсонофий, — доказывает, что он испугался, что он слаб… Я убежден, что он выстрадал после этого столько, что если его присудят к самому высшему наказанию, оно будет несравненно легче перенесенных им нравственных мучений.

— Наказание-то ему может быть не особенно велико — ссылка на житье в Сибирь, с лишением некоторых прав и преимуществ, — вставил Константин Николаевич.

— Тем лучше, значит под новым небом он может сделаться хорошим человеком… Дай ему Бог!

— Что вы его уже ссылаете под новое небо. Он может еще вывернуться, а дело быть прекращенным. Наконец, его могут оправдать. Наши присяжные ведь часто судят, как Бог им на душу положит, — улыбнулся Вознесенский.

— А это еще лучше, — убежденно произнес отец Варсонофий, — поверьте этот урок не пройдет ему даром.

— Хорошо, кабы так! — сомнительно покачал головой Константин Николаевич.

Вошедший лакей доложил, что подано завтракать. Вознесенский повел своего гостя в столовую. За завтраком разговор вертелся на той же теме ареста Николая Леопольдовича в частности и низкого нравственного уровня современного общества вообще.

Отец Варсонофий продолжал по прежнему развивать свою мысль о сравнительной неиспорченности Гиршфельда, о возможности для него самоисправления.

Константин Николаевич, хоть и слабо, но протестовал. Он рассказал, между прочим, о слышанном им стороной, на самом деле, страшно бедственном положении князя Владимира Шестова.

— Ведь как хотите, а виноват в этом Гиршфельд! — сделал он вывод.

— Положим, но не он один и не главным образом. Прежде всего виновато воспитание князя, среда, в которой он вырос, общество, в котором он вращался. Судьба столкнула его с Гиршфельдом — последний этим воспользовался. Не будь Николая Леопольдовича — был бы другой; Гиршфельдов у нас много.

Разговор уже шел в кабинет, куда они вернулись после завтрака. Наконец отец Варсонофий простился и уехал.

На других лиц московского общества, тоже знавших Гиршфельда, если не близко и даже не лично, арест его произвел сильное впечатление.

— И зачем понес его черт в этот чиновничий город — там нашего брата как раз подтянут! — выразил вслух свое мнение Андрей Матвеевич Вурцель, продолжавший уже на свой страх и счет содержать в Москве «Кабинет совещаний и справок» и причислявший себя тоже к адвокатскому миру, прочитав известие об аресте Гиршфельда.

— В матушке Москве много насчет этого свободнее! — добавил он после некоторой паузы.

На счет чего «этого» — Андрей Матвеевич не пояснил свою мысль.

Московский совет присяжных поверенных, получив официальное уведомление об аресте одного из членов корпорации, снесся с петербургским судебным следователем, прося доставив ему краткие сведения по делу Гиршфельда и, получив и рассмотрев их, исключил присяжного поверенного Николая Леопольдовича Гиршфельда из сословия.