В тине адвокатуры

Прошло около трех месяцев. Николай Леопольдович провел их почти в постоянном беспокойстве. Это беспокойство происходило от более чем странного, загадочного поведения относительно его Стефании Павловны Сироткиной.

После похорон мужа она около месяца почти совершенно не бывала у Гиршфельда, а если и заезжала, то всегда на минуту, с каким-то растерянным видом, спеша к детям, к сиротам, как она с особым ударением называла их. Затем, хотя посещения ее участились, но она все-таки была совсем другая, нежели прежде, и Николай Леопольдович уловил несколько брошенных ею не него взглядов, сильно его обеспокоивших. Из них он заключил, что она на что-то решилась, но это «что-то» скрывает от него.

«Что с ней делается? — задавал он себе вопрос. — Или мне только кажется — это все моя проклятая подозрительность. Нет, не может быть, я слишком хорошо знаю людей, она что-то задумала».

Такие, или в таком роде, разговоры вел он сам с собою — почти ежедневно.

Ежедневно также ожидал он, что она наконец выскажется. Ожидания его не сбывались. Он решился наконец заговорить об этом первый.

— Скажи мне, моя дорогая, что с тобой, ты совсем переменилась ко мне и видимо не искренна со мной? — спросил он ее в одно из их свиданий наедине.

— Я! — смутилась она. — Кажется я все такая же.

— Нет, ты что-то скрываешь от меня, но очень неискусно, и это делает тебе честь. Между нами не должно быть тайн.

— Если так, изволь, я скажу тебе, — встрепенулась она; — мне кажется с некоторых пор, что ты меня совсем не любишь, что ты даже никогда не любил меня.

— Что за мысли, чем я тебе показал это, не тем ли, что почти три месяца мучаюсь и волнуюсь от твоей холодности…

— А разве у меня не может появляться мысль, что это твое беспокойство относится не лично ко мне, а к находящемуся у меня в руках документу?

Николай Леопольдович побледнел, что не ускользнуло от нее.

— Я почти уверена, что это так… — с горечью продолжала она.

— Уверяю тебя, что я даже забыл думать об этой бумаге! — деланно-небрежным тоном сказал спохватившийся Гиршфельд.

— Этому-то я не поверю, — ядовито улыбнулась она.

— Напрасно!

— Ничуть, и я докажу тебе сейчас твоими собственными поступками. Если бы ты любил лично меня, разве ты стал бы продолжать со мной эту преступную связь. Я понимала ее, когда я была не свободна, а теперь… — Она в упор поглядела на него. Он понял этот ясный намек и закусил губу.

— Ты знаешь хорошо мои взгляды на брак… я никогда не женюсь…

— Если так, если ты меня не любишь настолько, чтобы поступиться для меня этими взглядами, то нам надо расстаться…

— Расстаться!.. Ты с ума сошла!

— Непременно, я это решила давно, вот именно это-то я от тебя и скрывала. У меня дети; они подрастут, какой пример подам я им!?

Она остановилась.

— Какие пустяки, кто внушил тебе подобные мысли?

— Не ты? — бросила она ему.

— Уж конечно! — усмехнулся он.

— Я и решила, что лучше расстаться нам теперь, хотя я, и не отказываюсь, люблю тебя, искренно за это время привязалась к тебе, решилась даже для тебя на преступление.

Он вздрогнул при этом воспоминании.

— Но, видно, я твоей-то любви не заслужила, не стою… Прощай!

Она встала и подошла к столу за шляпкой.

— Куда же ты? — с тревогой в голосе спросил он.

— Куда? К детям, к сиротам…

— Когда же ты придешь?

— Никогда.

— Не мучь меня, скажи, что ты шутишь! — загородил он ей дорогу.

— Нет, не шучу, я говорю совершенно серьезно.

— Как же я?

— Как ты? Жил без меня и проживешь, Бог даст, — усмехнулась она.

Он с тревогой глядел на нее; видимо было, что он хотел что-то спросить у нее и не решался. Она угадала его мысли.

— Поверь мне, что я лично исполню свято мое слово об исповеди княжны; если же я выйду замуж, то тогда это будет дело моего мужа. От второго мужа у меня тайн не будет.

— Нет, нет, я не могу расстаться с тобой! — бросился он к ней. — Я буду этим твоим вторым мужем.

— Ты так долго медлил, что я бы вправе теперь отказаться, — улыбнулась она довольной улыбкой, — но я, так и быть, согласна. Моим свадебным подарком будем тебе исповедь княжны Маргариты.

— Не думаешь ли ты, что я из-за нее решаюсь жениться на тебе? — вспыхнул он.

— Я не хочу этого думать, — уклончиво отвечала она.

Через неделю, в присутствии только двух шаферов, Князева и князя Гарина, в церкви Св. Бориса и Глеба, что на Арбатской площади, совершилось бракосочетание присяжного поверенного Николая Леопольдовича Гиршфельда с вдовою канцелярского служителя Степанидой Павловной Сироткиной. Дети Стеши были заранее перевезены в дом Николая Леопольдовича. Туда же из церкви отправились и молодые. Приехавшие с ними шафера, выпив по бокалу шампанского, удалились по своим комнатам. Стеша с мужем остались одни.

— Велим подать себе чай и ужин в кабинет, как тогда, помнишь, первый раз… — прошептала она.

Он позвонил и распорядится.

Они прошли туда.

Она вынула из кармана подлинную исповедь княжны Маргариты Дмитриевны Шестовой, зажгла ее на свечке, бросила в камин и быстро потушила свечи и лампы.

— Что ты делаешь?

— Я хочу, чтобы наше первое законное уединение освещала именно эта рукопись — неисчерпаемый источник беспокойства для тебя за твое доброе имя, и для меня за искренность твоей любви.

Синеватое пламя, охватившее пожелтевшие листки, осветило страстный, искренний поцелуй новобрачных.

Не находя возможным появиться среди своих московских знакомых с своей женой, которую большинство из них знало, как камеристку покойной княгини Зинаиды Павловны Шестовой, Николай Леопольдович решил переехать в Петербург, что вполне сообразовалось с тем планом, который он не привел в осуществление вследствие выходки первого мужа его настоящей супруги. В течении месяца он ликвидировал все свои дела, продал дом и переехал на жительство со своей семьей в Северную Пальмиру, оставаясь присяжным поверенным московского округа. За ним последовал только один Александр Алексеевич Князев. Князь Виктор Гарин не решился покинуть Москвы — резиденции его кумира — Александры Яковлевны Пальм-Швейцарской.