В тине адвокатуры

Николай Леопольдович очнулся в бывшем кабинете Александра Павловича на той самой отоманке, на которой умер старый князь. На его голове лежали холодные компрессы. Кругом суетилась сбежавшаяся прислуга. Помутившимся, полубессознательным взглядом обвел он окружающую его обстановку и вдруг стремительно вскочил с дивана. Он припомнил все: и прошлое, и настоящее. Схватившись за голову, еще мокрую от упавшего при его быстром движении компресса, он зашагал по кабинету. Прислуга в недоумении столпилась в дверях.

— Мне лучше!.. Уйдите!.. Я позову, когда надо, — отрывисто сказал он, заметив наконец посторонних.

Все вышли, оставив его одного, и плотно притворили двери. Он остановился среди кабинета, продолжая внимательно оглядывать его. В нем почти ничего не изменилось за истекшие восемь лет. Все вещи стояли, висели и лежали на прежних местах, только на письменном столе с этажерками не было ни пузырьков, ни бумаг, а лишь в образцовом порядке были расставлены письменные принадлежности. Живо представился Николаю Леопольдовичу момент его первого приезда в Шестово в качестве учителя молодого князя Владимира, и встреча с покойным мужем ныне тоже покойной Зинаиды Павловны, так быстро и неожиданно ставшей в Москве его любовницей. Тогда он, Гиршфельд, был юноша, только что намеревавшийся вступить на адвокатское поприще, полный сил и надежд, стремился он к одной жизненной цели: богатству, и… и достиг ее… Но как? Перед ним пронеслись картины постепенного достижения этой цели. Он припомнил в мельчайших подробностях свою двойную игру с покойной княгиней и ее племянницей, княжной Маргаритой Дмитриевной Шестовой, — игру, доведшую последнюю до преступлений, первою жертвою которых был князь Александр Павлович Шестов.

«На этой самой отоманке, — подумал он, — видел я его восемь лет тому назад мертвым, отравленным, по моему наущению, княжной. Это было началом ее преступной деятельности, за которую она так недавно расплатилась двенадцатилетней каторгой. Бедная Лида, — хрупкое, нежное создание! И ты была раздавлена колесницей современных искателей золотого руна! — припомнил он симпатичный образ сестры княжны Маргариты — Лидии, припомнил лежащею ее в гробу с неземной улыбкой спокойствия на устах, того спокойствия, которое было отнято у нее в последние дни ее жизни, отнято при посредством гнусной интриги».

Он был страшен под гнетом воспоминаний; глубокие морщины избороздили его лоб, остановившиеся глаза готовы были выскочить из орбит. Крупные капли пота, выступив на висках, медленно текли по щекам… Он все продолжал стоять, как вкопанный. Искаженное предсмертной агонией лицо княгини Зинаиды Павловны восстало в его воображении… Он припомнил, по рассказу княжны Маргариты, подробности ее отравления в гостинице «Гранд-Отель» в Т. Волосы у него поднялись дыбом… он задрожал… Вот и камера, т-ской тюрьмы, княжна Маргарита в арестантском платье, с глазами, пылающими гневом, с выражением презрения и непримиримой ненависти на лице.

— Вон, подлец! — прозвучали в его ушах последние слова княжны арестантки.

Он захохотал. То был адский хохот безграничной злобы, хохот безграничного отчаяния. Чего достиг он? Положения? Богатства? Да! Но разве все это не здание, построенное на песке? Одно дуновение ветерка, и все, все разрушено, ни от чего не останется и камня на камне. Позор, позор, позор!.. Он снова заходил по комнате, и наконец скорее упал, нежели сел в кресло, закрыв лицо руками. Несчастный, он думал, что с окончанием суда над княжной прекратятся его мучения, что вердикт присяжных над его сообщницей спасет его от возмездия, оградит его от прошлого непроницаемой стеной: что если он сам и не забудет его, то никто не осмелится ему о нем напомнить, что все концы его преступлений похоронены в могиле княгини и так же немом как могила сердце каторжницы-княгини, а между тем…

«Она, эта девушка, почти горничная, — с ужасом вспомнил он последнюю сцену с Александриной, — бросила ему в лицо слова, доказывающие, что она знает многое… что одно ее показание об этом многом может погубить его… Что делать? Как быть?..»

Он бессильно опускал голову.

«Устранить… — мелькнуло в его голове — Но как? Через кого? Он сам не в состоянии совершить преступление, он может лишь составить план и вдохновить других, близких; а где они? Единственная его верная исполнительница — в тюрьме, осуждена на каторгу, да и та отшатнулась от него…»

«Вон, подлец!..» — снова припомнились ему роковые слова, и снова заставили его задрожать.

Он, кроме того, любит ее, эту неожиданную мстительницу, одним словом повергнувшую его к своим ногам; любить так, как только может он, Гиршфельд, любить женщину, соблазнительную по внешности и вдруг ставшую для него недосягаемой. Эта недосягаемость сразу превратила в нем желание обладать ею в дикую, безумную, нечеловеческую страсть. Он ясно сознавал невозможность заглушить в себе это роковое чувство.

— Она должна быть моей! — страстно прошептал ьн, поднимая голову, но вдруг остановился, как бы испугавшись этой мысли…

«Нет, никогда… — ответил он сам себе. — Да и из чего ей? Из-за денег? Она и так будет брать их у меня, сколько захочет. Из-за меня лично? Она видимо достаточно знает меня, чтобы не вдаться в обман».

Он припомнил ее иронический хохот при слове: «люблю».

— Жениться?

Он сейчас же бросил эту мысль. Брак с бывшей камеристкой княгини, после все-таки оставшейся загадочною смерти последней, может бросить на него сильную тень, возбудить толки, навести на мысли, на подозрения…

«Нет, нет, не надо ей даже намекать на это, а то кто знает, она может этого потребовать, а я… я в ее власти», — скрежеща зубами подумал он и встал.

«Пусть так, — решил он, — я поделюсь с ней состоянием, окружу ее роскошью, она увидит, почувствует ту страсть, которая клокочет к ней в моем сердце, и быть может откликнется на нее. Говорят — страсть заразительна».

Он нервно тряхнул головой и выпрямился.

«Хватит на обоих!.. Состояние молодого князя еще в моих руках…» — думалось Гиршфельду.

— Войдите, — уже почти спокойным голосом ответил он на почтительный стук в дверь кабинета.

— Пожалуйте кушать! — распахнув дверь, доложил лакей.

Гиршфельд поправил перед зеркалом свой туалет твердой походкой отправился в столовую.

Александра Яковлевна приветливо протянула ему руку.

— Как вы себя чувствуете? С вами это и раньше случалось? — наивным тоном спросила она, лукаво улыбаясь.

— Нет! Но вы хоть кого заставите упасть к вашим ножкам! — с насильственной усмешкой ответил он и сел к столу.

Разговор во время обеда, в присутствии прислуги, вертелся на пустяках. После обеда он попросил ее уделить ему несколько минут для серьезного разговора.

— Пойдемте ко мне! — просто ответила она.

Они вдвоем поднялись в будуар покойной княгини.

В нем тоже не произошло никаких изменений, и лишь обивка мебели и стен несколько поблекла.

— Поговорим! — сказала Александра Яковлевна, опускаясь на chaise-longne и указывая ему место на маленьком кресле около себя.

Он сел, но начал не сразу, как бы обдумывая то, что ему предстояло передать ей, и стараясь не глядеть на нее. Она же спокойно и молча смотрела на него.

— Из нескольких брошенных мне в лицо на террасе слов, — медленно, с трудом заговорил он, не подымая на нее глаз, — я понял, что вам известно многое из того, что я считал окруженным непроницаемой тайной, известной лишь мне, да еще одной, оставшейся в живых, особе…

— Томящейся теперь в стенах т-ской тюрьмы, — пояснила она, отчеканивая каждое слово.

Он еще ниже наклонил голову в знак согласия.

— А потому я в вашей власти! Но мне хотелось бы узнать, — если вы, конечно, пожелаете мне открыть это, — каким образом вы могли проникнуть в эту тайну?

Он бросил на нее мимолетный взгляд.

— Княгиня, за последнее время, сделалась со мной откровеннее; мы были почти друзьями и, кроме того, дверь ее будуара, задрапированная портьерой, не всегда была плотно притворена. Понимаете?

— Понимаю… — глухо ответил он, посылая в душе тысячу проклятий по адресу неосторожной покойницы.

— Но мои отношения к княжне?.. — с усилием продолжал он.

— Я была наблюдательнее покойницы… — прервала она, взглянув на него своими смеющимися глазами.

Он весь похолодел под этим взглядом, но вскоре оправился.

— Итак, повторяю, я и моя будущность в вашей власти. Надеюсь, однако, что вы не намерены меня погубить. В этом порука поданная вами мне на террасе рука…

— Вы не ошиблись: мне нет дела до человеческого правосудия, я сама изыскиваю средства совершить суд над другими за себя… И теперь я нашла эти средства…

— Над кем? — прошептал он.

— Это вас не касается, с этой стороны вы можете быть покойны: я нуждаюсь в помощниках, а не в сообщниках…

— Молчу… Но какую же роль вы предназначаете мне?

— Я сделаюсь вашей содержанкой…

— Вы? Моей?..

Он сделал движение к ней.

— Без всяких, с вашей стороны, прав на эту содержанку… Вы их еще ничем не заслужили, — остановила она его повелительным жестом.

Он остался на месте.

— Но я заслужу!.. Оставьте мне хоть надежду, — прошептал он.

Он схватил ее руку и прильнул к ней губами.

— Довольно, г. Гиршфельд. Поговорим о деле! — сухо отрезала она, отнимая руку.

Он сделал над собой неимоверное усилие.

— Приказывайте… — скорее прохрипел, нежели сказал он.

Деловым тоном объяснила она ему, что желает переехать на жительство в Москву, куда он должен отправиться раньше и приготовить для нее помещение со всей обстановкой, прислугой и экипажами.

— Надеюсь, что я останусь довольна! — заметила она.

— Я сделаю все возможное и даже невозможное, лишь бы приблизиться хоть немного к осуществлению моих надежд…

— Посмотрим, — с улыбкой ответила она.

— О, увидите! Я создам для вас маленький рай…

— Телеграфируйте мне сюда, когда этот рай будет готов, и я надеюсь, что это случится скоро: здесь я, признаться, порядком соскучилась; а теперь я вас более не задерживаю…

Александра Яковлевна встала. Он простился с ней и с опущенной головой вышел из будуара.

Через два дня, приняв от Митрофана Сакердоновича отчеты по имению и денежные суммы, и передав из них тысячу рублей Александре Яковлевне, Николай Леопольдович выехал из Шестова в качестве покорного устроителя судьбы Александры Яковлевна Гариновой.