В тине адвокатуры

Через три недели первая часть плана, составленного Гиршфельдом и княжной, осуществилась. Маргарита Дмитриевна уехала в Т. Она сообщила об этом своем намерении княгине при Николае Леопольдовиче.

— Вот и отлично, — заметила она, — а то мы очень нелюбезны относительно баронессы. Я сама проездом в Шестово заверну в Т., сделаю ей визит и кстати захвачу тебя с собой в деревню. Ведь ты, надеюсь, не откажешься разделить нынешним летом мое затворничество?

— Напротив, мне очень хочется в деревню, подышать чистым воздухом, а то этот пыльный парк мне надоел.

— Вы собираетесь затворничать, княгиня? — усмехнулся Гиршфельд. — Мне очень жаль.

— Вам? — обратилась она к нему.

— Я собирался погостить у вас и думал повеселиться на ваших деревенских праздниках.

— Я всегда буду рада видеть своих добрых знакомых.

— О, в таком случае я покоен, таких добрых знакомых, как я, соберется целый дом и ваше затворничество превратится в ряд празднеств.

Княгиня улыбнулась.

Сборы княжны были недолги.

— Вы мне, конечно, телеграфируете о выезде, — обратилась она к тетке при прощаньи, — я приеду вас встретить на станцию.

— Непременно, непременно!

— Вы намерены остановиться тоже у Фальк?

— Нет, я остановлюсь в гостинице, к чему стеснять себя и их.

На губах Маргариты Дмитриевны появилась довольная улыбка, Гиршфельд ждал ее на Рязанском вокзале и напутствовал советами и указаниями. Проводив ее, он отправился к Зинаиде Павловне. Было около десяти часов вечера.

— Я свободен целый вечер и решил посвятить его тебе, если ты располагаешь остаться дома, — сказал он, войдя в ее будуар.

— Конечно, я располагаю и очень рада! — оживилась она. — Будешь пить чай?

— Пожалуй.

Княгиня позвонила и приказала подать чаю.

За чаем он старался превзойти даже ее в нежности.

Она сияла.

— У меня будет к тебе большая, большая просьба, — обратился он к ней.

— Какая?

В голосе ее послышались тревожные нотки.

Это не ускользнуло от его внимания, он улыбнулся.

— Освободи меня от твоих и личных, и опекунских дел, пусть я останусь для света твоим добрым знакомым, для тебя же по-прежнему боготворящим тебя человеком.

— Почему у тебя явилась такая мысль и что привело тебя к такому решению? — окинула она его пытливым взглядом.

— Безграничная любовь к тебе, моя дорогая!

Он, расхаживавший до тех пор по комнате, подсел к ней на кушетку.

Она глядела на него вопросительно.

— За последнее время я заметил, — прости меня, моя ненаглядная, — я буду говорить правду, что эти дела, эти денежные расчеты омрачают даже те светлые для меня, по крайней мере, минуты, когда мы бываем одни, что ты из-за них переменилась ко мне. Я боюсь, что они в конец погубят мое, я даже не смею сказать «наше», счастье.

— Ты ошибаешься! — вспыхнула она, но не выдержала его взгляда и потупилась.

Она должна была сознаться, что он прав.

— Пусть так, — продолжал он, — дай Бог, чтобы я ошибался, но в наших дорогих для меня отношениях я не желал бы и этого. Я не хочу, чтобы даже ошибочные мысли омрачали их.

— Значит, ты отказываешься быть моим поверенным?

— Да, но я не перестану быть для тебя тем, что я есть — другом, советником. Я хочу лишь устранить между нами всякие денежные расчеты.

— Но ты обещал, поправить… мои дела… — робко, чуть слышно проговорила она.

— Они поправлены. Неужели ты думаешь, что иначе я решился бы отказаться от их ведение? — смело и прямо поглядел он ей в глаза.

— Ты не шутишь? — с нескрываемою радостью спросила княгиня.

— Я никогда не шучу в делах. Разрешенная тобой спекуляция с капиталом твоего сына была очень счастлива, купленные мною на его деньги бумаги поднялись в цене; я, кроме того, за последнее время счастливо играл на бирже. Подведя сегодня утром итоги, я могу сообщить тебе, что не только весь капитал и доходы князя Владимира в целости, но я имею полную возможность возвратить тебе те триста две тысячи, которые ты потеряла по моей оплошности на акциях Ссудно-коммерческого банка и пятьдесят тысяч, заплаченные тобою за меня Маргарите Дмитриевне.

Княгиня смотрела на него нежным, благородным взглядом.

— Капитал и доходы князя, — говорил, между тем, он, — ты, обратив в государственные бумаги, сдашь от греха в дворянскую опеку. На проценты же с твоего капитала, помещенного мною в верных бумагах, будешь жить совершенно спокойно. Эти проценты составят ежегодный доход в тридцать тысяч. Я думаю довольно?

— Конечно, конечно, за глаза, я не трону капитала и на днях же совершу завещание в твою пользу! — радостно заявила она.

— Нет, ты этого не сделаешь.

— Почему?

— Чтобы не огорчать меня. Повторяю тебе, что я не хочу, чтобы у кого-нибудь из нас была даже мысль о деньгах, дела мои идут, слава Богу, хорошо, на мой век хватит, а тебя… тебя я не переживу.

Она заключила его в свои объятия и порывисто, страстно начала целовать.

— Милый, хороший, ненаглядный!

— Итак, этот вопрос решенный. Я попрошу тебя никогда и не возвращаться к разговору о завещании, у тебя, во-первых, есть законный наследник, а во-вторых, тебе еще очень и очень равно думать о смерти. Разговор этот для меня тяжел. Не правда ли, ты не вернешься к нему?

— Никогда, никогда, дорогой мой, даю тебе слово!

— Вместо этого я попрошу тебя исполнить две мои просьбы.

— Хоть десять, говори, нет, верней, приказывай, я раба твоя! — прижалась к нему она.

— Во-первых, я попрошу тебя, чтобы моя полная сдача тебе дел и денег осталась тайной между нами и в особенности от княжны Маргариты Дмитриевны, так как уплатить ей в настоящее время полтораста тысяч я не могу, а она, узнав, что я рассчитался в тобой, может снова затеять историю.

— Да, от нее это, пожалуй, станется, — задумчиво сказала она.

— И даже наверное. Значит, ты понимаешь насколько моя просьба основательна.

— Понимаю и, конечно, свято исполню ее.

— Вторая просьба может показаться тебе нелепой фантазией, но я заранее умоляю тебя именем нашей любви исполнить этот мой, если хочешь, даже каприз.

Он остановился, как бы в нерешительности.

— Говори, говори, для тебя я исполню все? — со страстью в голосе сказала она.

— Я сдам тебе все дела, расписки и деньги в Т.

— Мы поедем вместе! — перебила она.

— Нет, это будет неудобно, так как тебя там встретит княжна, да и вообще неловко. Я приеду на другой день, с утренним поездом, тебя же провожу с тем, который приходит в Т. вечером.

— Хорошо, в чем же твоя вторая просьба, твой каприз?

— Мне хотелось бы, — вкрадчиво начал он, — чтобы ты сегодня написала расписку о приеме от меня всех документов, денег и доверенности.

Она хотела снова перебить его, но он не дал ей этого и поспешно продолжал:

— Отдашь ты мне ее, конечно, в Т., по окончании приема от меня всего в целости, но мне хотелось бы, чтобы ты написала ее именно нынче, нынешним числом, с которого и начнется для меня новая эра моей, очищенной от грязи денежных расчетов, любви к тебе, мое божество — вот в чем мой каприз.

Он глядел на нее умоляющим взглядом.

— Какой ты еще ребенок, изволь, я напишу, — с необычайною нежностью согласилась она.

Зинаида Павловна подошла к письменному столу и написала под диктовку Гиршфельда расписку в получении от него обратно доверенности и всех документов и денег полностью и подписала ее.

— Теперь ты мною доволен? — обратилась она к нему, заперев расписку в бюро.

— Благодарю тебя, благодарю тебя! — бросился он перед нею на колени.

Она подняла его, усадила с собой рядом на кушетку и все твердила:

— Какой же ты ребенок, какой ребенок! Он не переставал целовать ее рук.

— Ты не бросишь меня, не обманешь? — вдруг встревоженно спросила она.

— Что за мысли, я останусь до гроба верным твоим рабом, преданным тебе душою и телом.

Он привлек ее к себе и покрыл поцелуями ее лицо и шею.

Через две недели княгиня Зинаида Павловна выехала в Т., уведомив об этом с вокзала княжну Маргариту. Еще за неделю до своего отъезда она, по совету Гиршфельда, дала телеграмму в контору гостиницы «Гранд Отель», чтобы ей был приготовлен первый номер, и отправила в Шестово свою горничную с багажом, состоящим из нескольких сундуков с туалетами. С собой она взяла только одно платье для визита к баронессе.

— До после завтра! — были последние слова Николая Леопольдовича княгине, сидевшей у открытого окна вагона первого класса.

Поезд тронулся.

Оставшийся на платформе Гиршфельд проводил его злобной усмешкой.