В тине адвокатуры

«Все-таки она, по отзывам всех, талантливая женщина; быть может и на самом деле из нее выработается выдающаяся артистка и этим она будет обязана мне: я, так сказать, подарю ее отечественной сцене. Содержанка!.. Ну, да что ж? Содержанка — не кокотка; это почти что гражданский брак… Наконец, я приношу эту жертву для дела…»

Так, или почти так успокаивала себя Анна Аркадьевна, поднимаясь на другой день по лестнице подъезда в квартиру Гариновой.

«Одно я знаю достоверно, я видела ее несколько раз, она обворожительно хороша. С такою внешностью нельзя не иметь успеха на сцене. Красота артистки, в наше время, является суррогатом таланта», — окончательно успокоила себя Львенко и позвонила.

Предуведомленная Александра Яковлевна ожидала ее, но не показала ей этого, а напротив, заставила ее несколько минут дожидаться в гостиной.

Анна Аркадьевна залюбовалась на роскошную обстановку: она сама любила комфорт, и ее квартира была отделана как игрушка, но Гаринова ее перещеголяла.

«C'est un petit palais!» — мысленно решила она, сидя в покойном маленьком кресле.

Наконец портьера поднялась, и хозяйка этого petit palas появилась в гостиной с любезной, но вопросительной улыбкой на губах.

— Заочно мы с вами давно знакомы; я, по крайней мере, вас знаю: мы встречались в театрах, в клубах… Вероятно и меня вы знаете: я — Львенко, — встала и первая заговорила Анна Аркадьевна.

— О, конечно! Вас знает не только вся Москва, — вся Россия!.. Мне очень приятно. Садитесь! — ответила Александра Яковлевна, опускаясь в другое кресло.

Гостья тоже села.

— Чем я обязана честью и удовольствием вашего посещения? — начала Гаринова.

— Я приехала пригласить вас принять участие в спектаклях кружка. Нам нужна артистка на роли ingénues dramatiques и кокеток. Идущий у меня репертуар дает ей обширное поле для развития сценических способностей. Вы, как я слышала, уже давно подвизаетесь с успехом на частных сценах; ваш профессор Марин отзывается о вас с восторженной похвалою, а Марин в этом деле авторитет и считается, в добавок, строгим и беспристрастным критиком. Наконец, сама ваша внешность ручается за успех.

Александра Яковлевна, под градом похвал, скромно потупила глазки.

— Благодарю за честь… Я должна вам призваться, что поступление на сцену кружка сделалось моею заветною мечтою… Я просила об этом уже давно Эдельштейна и Марина, но…

— Я помню, они говорили мне, — перебила ее Львенко, но в то время мне было не до новых ангажементов.

Она попала на свой конек и пустилась в длинный рассказ о своих хлопотах по делу освобождения частных театров и о своем «чудодейственном бабьем хвосте».

— Недавно только я добилась своего и могла приняться за дополнение и освежение труппы.

— Какие же ваши условия? — спросила ее Гарииова, утомленная длинным повествованием.

— На первое время я могу предложить вам триста рублей в месяц. В остальном вы должны будете подчиняться общему для всех контракту. Приезжайте нынче вечером в театр и мы его подпишем.

Гостья поднялась.

— Значит, я могу считать это дело поконченным?.. — спросила она.

— Триста рублей… Хоть это и немного, но — хорошо: я согласна, — подавая ей руку, отвечала Александра Яковлевна.

Директриса и новая артистка расцеловались.

«Какова! Триста рублей в месяц ей немного… Она далеко пойдет… Живет как сказочная царевна, да и хороша почти также», — рассуждала сама с собой Анны Аркадьевна, усаживаясь в карету.

В этот вечер, до начала спектакля, Александра Яковлевна Гаринова подписала контракт и вступила на сцену театра кружка под псевдонимом Пальм-Швейцарская.

Весть о принятии новой артистки с быстротой молнии распространилась не только за кулисами, но и в собравшейся в громадном числе на спектакль публике. Александра Яковлевна перезнакомилась со всеми бывшими на лицо своими будущими товарищами по сцене. Со многими из них, и в том числе с Писателевым и Васильевым-Рыбаком, ома была знакома ранее. Первый был даже в числе ее поклонников.

Habitues театра — несколько московских молодых коммерсантов-богачей, с Николаем Егоровичем Эдельштейном во главе, явились в директорскую ложу, где в этот вечер, вместе с Анной Аркадьевной, сидела и вновь ангажированная артистка, и представились последней. Из этой же ложи положительно не выходил в конец растаявший перед Александров Яковлевной Моисей Соломонович Шмуль. Его плотоядное, типичное лицо даже как-то особенно лоснилось от восторга одного созерцания «божественной».

У Николая Егоровича явилась мысль, поддержанная Моисеем Соломоновичем и другими, отпраздновать день заключения контракта с новой артисткой роскошным ужином в одной из обеденных зал ресторана «Эрмитаж». Он тотчас послал заказывать его, и после спектакля на него были приглашены, кроме Александры Яковлевны, все премьеры в премьерши. Сама директриса приняла в нем благосклонное участие.

Много было выпито за этим ужином, много было предложено тостов: за процветание искусства, за успех новой артистки и за другие приличные случаи оказии, как и всегда доказывающие не искренность пожеланий, а лишь живучесть древнего изречения святого князя Владимира: «Руси есть веселие пити». По окончании ужина, дамы удалились, но попойка продолжалась до утра. Сам отличавшийся воздержанностью, Шмуль напился до положения риз и наелся ветчины и трефного мяса, совершенно забыв о Моисеевом законе.

— Она восхитительна, божественна… — заплетающимся языком продолжал восхищаться он уже давно уехавшей Гариновой.

— Она должна иметь успех! Надо поддержать ее! — решили все.

Только один из присутствующих не выражал громко своего восторга по адресу виновницы торжества, но это не значило, чтобы она не произвела на него впечатления. Напротив, он уже давно, но безуспешно ухаживал за ней. Это был присяжный поверенный, Адам Федорович Корн, державший негласно вешалку при театре кружка. Такое занятие, заключающееся в снимании с других верхнего платья, он находил, вероятно, вполне совместимым с занятием адвоката, часто снимающего с клиента последнюю рубашку. Он недавно женился на некрасивой и сюсюкающей дочери богатого московского купца и получил за женой крупное состояние. Теперь он рассчитывал, нельзя ли покорить сердце «божественной» женщины деньгами.

Сладкие мечты Адама Федоровича были прерваны предложением подписного листа на венки и букеты для Александры Яковлевны. Дебют ее был назначен через несколько дней, и ее поклонники заботились заранее об устройстве овации. Адам Федорович подписал довольно крупную сумму.

При таких благоприятных обстоятельствах началась артистическая карьера Александры Яковлевны Пальм-Швейцарской, как мы отныне и будем называть ее.

Наконец, наступил вечер спектакля, в котором она должна была появиться в первый раз на сцене кружка. Она выступила в «Дикарке». Театр был набит битком. При появлении ее на сцене, раздался довольно бестактный гром рукоплесканий. Это ее отчасти смутило, но она вскоре овладела собой и провела не раз уже игранную ее роль более, чем гладко. В некоторых сценах она подкупала зрителей-мужчин реальностью исполнения.

После первого акта начались бесчисленные цветочные подношения, но при поднятии занавеса во втором акте, присутствовавшая в театре публика была поражена тем, что первый ряд кресел, занятый известными московскими богачами, виверами, вдруг опустел, и в нем, на своем кресле «владельца театра», одиноко восседал Моисей Соломонович Шмуль. Лицо его было красно и носило следы пережитого волнения. Вскоре публике стали известны причины подобного экстраординарного явления.

Оказалось, что Мойша Шмуль разыграл в своем театре жидовского Отелло. Его пламенная страсть к «божественной» Александре Яковлевне, за несколько дней знакомства, возросла до своего апогея, и он стал, без всякого права на то, ревновать ее ко всем. Эдельштейн, в промежутке между первым и вторым актом, повел в ее уборную познакомить с ней одного не бывшего на ужине московского денежного туза. Моисей Соломонович, считая последнего, в финансовом смысле, опасным для себя конкурентом в сердце красавицы-артистки — он только и признавал над женщинами силу денег — воспылал гневом и наскочил в буфете на Николая Егоровича.

— Что же это такое? Как вы шмели хадить на сцену? За што вы считаете мой театр? Это — благородное учреждение, а не то, што ви думаете!..

Дело чуть было не окончилось дракой, но Николая Егоровича удержали и увезли из театра. Уехали и все его приятели, которые занимали весь первый ряд.

Несмотря, впрочем, на глупую историю, отчасти омрачившую дебют, спектакль прошел с помпою. Подношения, заранее переданные в оркестр, продолжались, хотя подносители и исчезли из театра.

Пальм-Швейцарская положительно рассвирипела, узнав о выходке Шмуля.

— Я не пущу к себе на глаза этого пархатого жида! Как он смел? Какое он имеет право? Я была с ним любезна, а он зазнался!.. — кричала на весь театр Александра Яковлевна.

Вскоре, впрочем, она смягчилась и даже устроила у себя примирение Эдельштейна и его приятелей с Моисеем Соломоновичем, выговорив себе безусловную свободу уборной.

— Царство разделившееся — погибнет, а вы — мое царство! — провозгласила она, подняв бокал шампанского, чтобы запить мировую.

— За расширение царства! — поддержали присутствующие.

— Аминь! — заключила Пальм-Швейцарская.

Николай Леопольдович, на другой же день после подписания контракта Александрой Яковлевной, совершив с Анной Аркадьевной необходимые документы, выдал ей обещанные им двадцать тысяч рублей.

Писателев, заметив появление денег, понял в чем суть, но даже не выразил вслух одобрения поступку директрисы. Он был положительно очарован Александрой Яковлевной, и не желал, чтобы другие артисты знали, что она принята за деньги. Он надеялся теперь при почти ежедневных свиданиях с «божественной», добиться успеха, если бы даже для этого ему пришлось бросить порядком надоевшую, талантливую, выведшую его в люди, супругу, служившую вместе с ним на сцене кружка, и маленького сына, а поэтому был очень доволен, ждал и надеялся…

Васильев-Рыбак тоже догадался о причинах принятия в труппу Пальм-Швейцарской, и очень обиделся, так как Анны Аркадьевна, за несколько времени перед тем, наотрез отказала ему в принятии на сцену одной его пасии, пользовавшейся не особенно скромной репутацией, объяснив этот отказ ее служением идеи чистого искусства. Теперь эта идея была ею же самой профанирована. С появлением Пальм-Швейцарской кулисы оживились, между ними и публикой стало больше общения. Из ее уборной то и дело доносились звуки откупоривания бутылок. Добродушный Андрей Николаевич и не подумал, впрочем, интриговать против новой артистки, несмотря на образ ее действий, далеко не гармонировавший с новым ее званием, во-первых потому, что интрига не была в его характере, а во-вторых он знал, что его друг Писателев — без ума влюблен в нее. Даже гнев на Анну Аркадьевну выразился лишь тем, что он стал называть ее, под пьяную руку, «хозяйкой заведения», — на что последняя очень обижалась.