В тине адвокатуры

Прошло полтора месяца. Николай Леопольдович уже недели с две как перебрался с дачи на свою петербургскую квартиру. Был седьмой час вечера. В семье Гиршфельдов только что отобедали и, не выходя из столовой, пили кофе Николай Николаевич Арефьев и Зыкова. Разговор, как за последнее время почти постоянно, вертелся на производимом следствии. В передней раздался звонок. Гиршфельд вздрогнул.

— Кто бы это мог быть в такое время? — вслух заметил он, взглянув на часы.

Какое-то тяжелое предчувствие сжало его сердце.

— Вероятно, князь! Он хотел зайти! — вставила Агнесса Михайловна.

Предчувствие Николая Леопольдовича сбылось. Зыкова ошиблась.

Явился местный помощник пристава, который и прошел вместе с хозяином в кабинет. На лице полицейского офицера была написана серьезная сосредоточенность. В столовой все как-то инстинктивно смолкли. Минут через десять помощник пристава с лицом, выражавшим сознание исполненного, хотя и неприятного служебного долга, вышел из кабинета, сделал снова как и при входе, общий поклон всем сидевшим в столовой в удалился, бряцая шпорами. В столовой продолжало царить общее молчание. Из кабинета через несколько минут появился бледный Гиршфельд с бумагой к руке.

— Дождались… к качестве обвиняемого… — глухим голосом произнес он, подавая бумагу Арефьеву.

Она оказалась врученною ему помощником пристава повесткой судебного следователя по важнейшим делам гор. Петербурга о явке через несколько дней для допроса в качестве обвиняемого по 1681 и 1688 статьям уложения о наказаниях.

Николай Николаевич взял повестку, мельком взглянул на нее в иронически улыбнулся.

— Пустяки! Ни с чем отъедут! — хладнокровно произнес он.

Такие следовательские billets deux были для него привычным делом. Николай же Леопольдович был потрясен. В передней вновь раздался звонок.

На этот раз это был Шестов, который быстро, по своему обыкновению, подошел к Гиршфельду.

— Это из-за тебя все, негодяй, подлец! — вдруг вскрикнул последний, и не успел тот опомниться, как он влепил ему две здоровенные пощечины.

Ошеломленный князь обвел окружающих удивленным взглядам.

— Пошел вон, иначе я тебя убью! — не унимался Николай Леопольдович, которого жена и Агнесса Михайловна держали за руки.

Шестов обратился в бегство, ворча про себя ругательства и угрозы.

Лакей Василий, преданный Гиршфельду человек, привезенный им из Москвы, небрежно подал ему пальто. Он за последнее время, зная отчасти положение дел своего барина, не жаловал князя и даже называл его, конечно заочно, прохвостом.

— Каторжник, тебе и в Сибири места мало! — крикнул Владимир из передней.

Не успел он окончить этой фразы, как Василий со всего размаху ударил его по лицу, а затем, ловко схватив за шиворот, вытолкнул за дверь и запер ее на ключ.

— Молодец! — похвалил Василия выскочивший на шум в переднюю и видевший всю эту сцену Арефьев.

Николай Леопольдович сидел на диване в столовой, молчал и тяжело переводил дыхание. После возбужденного состояния, в которое его привело появление князя Шестова, наступила реакция — он совершенно ослаб.

— Послушайте! Да ведь это не ребячество, чего вы как какая-нибудь баба, чуть в истерику не падаете! — стыдил его возвратившийся в столовую Арефьев и рассказал им в передней сцену.

Гиршфельд печально улыбнулся.

— Однако, надо будет с ним помириться, он будет нужен на суде! — сообразил он вслух.

— Эк, хватили, на суде, — усмехнулся Николай Николаевич, — до суда и не дойдет. Разве может такое вопиющее по бездоказательности дело пройти судебную палату не прекращенным…

— Кто знает, на меня здесь злы многие… — сомнительно покачал головой Николай Леопольдович. — С этим миллионным делом Луганского многим я поперек горла встал, — добавил он после некоторой паузы.

— Злы, злы, а ничего не поделают, знаете русскую пословицу: сердит, да не силен.

— Ну, многие из них очень сильны! Вы, Агнесса Михайловна, — обратился он к Зыковой, — уж уговорите князя, чтобы он на меня не сердился… Объясните ему, что я был в таком положении… только что получил это проклятую повестку…

— Уговорю, уговорю, уж будьте покойны!.. — лебезила Зыкова.

— Вы его, самое лучшее, ко мне пришлите, я перед ним извинюсь и Василия заставлю у него попросить прощенья. А ловко он его! — добавил Гиршфельд уже по адресу Арефьева.

— Страсть, как ловко! — захохотал тот.

Уговорить князя Владимира оказалось не трудно, хотя по возвращении Агнессы Михайловны домой, он набросился на нее чуть не с кулаками, как она смела оставаться в том доме, где ему нанесли такое тяжкое оскорбление, и изрекал почти целую ночь и утро по адресу Николая Леопольдовича всевозможные угрозы. На другой день он побежал к барону Розену. Адольф Адольфович знал, какими-то судьбами, ранее прихода Шестова о привлечении Гиршфельда в качестве обвиняемого и потому принял это сообщение своего опекаемого хладнокровно.

— Знаю, знаю даже, что его арестуют.

— Ну! — с злобною радостью воскликнул Владимир, припоминая вчерашнее.

На этом разговор оборвался.

Барон, полагая, что он больше в князе не нуждается, так как следственное дело приняло желательный для него оборот, был с ним очень холоден и на обычную просьбу денег отказал наотрез.

— Что я вам за постоянный кассир, — даже вспылил барон, — умели прожить миллионы, умейте жить и на пятьдесят рублей…

— Ну, вы пожалуйста без наставлений! — вспыхнул в свою очередь князь.

— Прощайте! — кивнул ему Адольф Адольфович и удалился в спальню.

— Чухонец проклятый! — громко проворчал Шестов и вышел из номера Розена.

По возвращении домой он был много сговорчивее вчерашнего, и Зыковой не стоило особенного труда уговорить его поехать мириться с Николаем Леопольдовичем. Примирение состоялось в тот же вечер. Князь не сказал ему ни слова о возможном аресте, так как иначе он должен был рассказать о своем визите к барону, тем более, что Гиршфельд именно и просил его не перебегать уже более на сторону опекуна.

— Поверьте, милейший князь, что я буду для вас полезнее и окажусь благодарнее!

Князь клялся в верности.

— Да чтобы я пошел теперь к этой чухонской морде, — с азартом восклицал он. — Никогда!

— Маленькую помощь вы всегда можете рассчитывать получить от меня и от моей жены! — сказал Николай Леопольдович. — Многого у меня, поверьте — у самого нет! — печально добавил он.

Утром этого же дня он передал Стефании Павловне все деньги и билеты, и она, по его приказанию, отвезла их в банкирскую контору еврея Янкеля Аароновича Цангера на Невском проспекте и положила их на хранение на свое имя.

Цангер был старинный приятель Николая Леопольдовича еще по Москве, где имел тоже банкирскую контору, промышлявшую, как и петербургская, продажею выигрышных билетов в рассрочку. Одно время он даже приглашал Гиршфельда вступить с ним в компанию по ловле в этой мутной воде жирных провинциальных раков, но последний, занятый делами, отклонил это предложение.

— Зачем это? — спросила Стефания Павловна, когда муж отдал ей приказание отвезти деньги и взять квитанцию на свое имя.

— Мало ли что может случиться!

— Что же может случиться? — испуганно поглядела она на него.

— Арестуют! — улыбнулся он.

— Разве могут?

— Пустяки, я шучу! — успокоил он ее. — Делай, что говорят, значит так надо!

Она поехала все-таки встревоженная и, решив отдать Цангеру на сохранение и свои, и детские деньги, захватила и их.

— Не ровен час, отберут! — подумала она. Успокаивая жену, Николай Леопольдович не был искренен.

Мысль о возможности ареста, хотя он и гнал ее от себя, гвоздем сидела в его голове. Он поэтому-то принимал меры и оставил в доме только пять тысяч на расходы. С приближением дня явки к следователю возбужденное состояние Гиршфельда дошло до maximum'a. Ему стыдно было сознаться даже себе: он трусил. Еврейская кровь сказывалась.

Он старался ободрить себя, каждую минуту думал, о предстоящем допросе и тем более расстраивал себе нервы.

Наконец день допроса настал. Николай Леопольдович совершенно больной поехал в окружной суд, в здании которого помещаются и камеры следователей. В приемной комнате, в третьем этаже, с мозаичным полом и скамейками по стенам, ему пришлось дожидаться недолго. Его попросили в камеру, помещающуюся в так называемом «прокурорском» коридоре.

Он называется так потому, что в нем находятся камеры прокурора и его товарищей и только две камеры следователей по важнейшим делам.

Допрос начался. Он продолжался без перерыва несколько часов. Из вопросов, как следователя, так и присутствовавшего товарища прокурора Гиршфельда увидал, что против него собрана масса если не уличающих, то позорящих его данных. Бессильная злоба душила его.

Спокойные лица следователя и представителя обвинительной власти с играющей на них, так ему, по крайней мере, казалось, язвительной улыбкой поднимали в нем всю желчь. Наконец допрос был окончен. Следователь предложил ему подписать протокол.

— Я свободен? — хрипло спросил Николай Леопольдович, — кладя перо на чернильницу.

— Погодите минутку! — мягко сказал следователь и переглянулся с товарищем прокурора.

Гиршфельду показалось опять, что на их лицах появилось выражение ядовитой насмешки.

Следователь стал писать. Писал он около часу. Гиршфельд сидел неподвижно, голова его была страшно тяжела; в виски стучало: перед глазами то появлялись, то исчезали какие-то зеленые круги. Наконец следователь кончил писать и стал читать написанное. Это было постановление об его аресте.

— Потрудитесь подписать.

Николай Леопольдович вскочил, вырвал у судебного следователя перо, бросил его на пол и разразился потоком резкостей по адресу допрашивавших его лиц.

В камере произошел переполох. На усиленные звонки следователя сбежались сторожа, схватили Гиршфельда, с угрожающими жестами наступавшего на товарища прокурора.

Следователь наскоро составил акт об оскорблении его и товарища прокурора в камере при исполнении ими служебных обязанностей. Николай Леопольдович отказался подписать и его.

С помощью явившихся солдат его провели из камеры следователя в «дом предварительного заключения». Между зданием окружного суда и этой образцовой тюрьмой существует внутренний ход. Гиршфельд еще некоторое время продолжал бушевать, но затем вдруг сразу стих, как бы замер.