Мемуары шпионской юности

Вячеслав Гуревич

Леонид работает на ЦРУ. Аня работает в советском посольстве. Он ее вербует – или это она его вербует? Короче, они друг друга вербуют. И влюбляются. Молодые же! Добром такое не кончится, особенно когда Леня нечаянно затягивает резидента КГБ в когти Сатаны.Данная книга – это беллетристика, а не пропаганда наркотиков-алкоголя-сигарет (НАС). Она содержит сцены незаконных актов, но это художественный вымысел, а не призыв нарушать закон. Автор осуждает НАС. Если у вас проблемы, обратитесь к врачу. Книга содержит нецензурную брань.

EIGHT

Мероприятие

Прием по случаю годовщины государства Бакваттенланд, дата не первой категории важности, но достаточно популярная в календарях посольств и миссий.

— Запущу я тебя, — сказал JC, — так и быть, позвоню, мне кое-кто должен.

— Фрак, смокинг?

— Oh please. Куда тебе еще фрак, нахлебник русский.

«Хуже татарина», — подумал я, но не озвучил. С этими плющелиговскими никогда не знаешь, вдруг в татарофобы запишет.

Справка

Бакваттенланд:

93-я по размеру экономика в мире,

один из изначальных основателей ООН,

рейтинг №11 в списке Amnesty International,

№12 в «За права млекопитающих»,

№1 в «Международной ассамблее пешеходов»,

максимум голов в своей группе на Кубке УЕФА — 2,

самое высокое место, занятое на конкурсе «Евровидение» — 21.

Зато: статус наблюдателя в НАТО и 12 миль границы с СССР. Посольство Бакваттен — истоптанная нейтральная полоса для встреч в обход железного занавеса, с приличным жарким из оленины и водкой на крыжовнике. См. «Секретный протокол США — СССР №299», гриф «Совершенно секретно». На государственных приемах в посольстве Бакваттен скрытое аудиовизуальное наблюдение не допускается.

Посольство расположено в обедневшем, но все еще респектабельном месте возле Посольского ряда, викторианский особняк между «Карибской канцелярией», куда невежи все еще заявляются в день рождения Боба Марли в ожидании бесплатных косяков, и штаб-квартирой «Национального общества сохранения рыбокрысы», когда-то респектабельной эко-организации, которая временно не поддерживается «Гринписом».

Нечего на лимузины тратить, можно взять такси от метро, ближайшая остановка — «Тенлитоун», $2.70 на счетчике, квитанцию сохраняем, пригодится.

Я в списке: Lewis Kauffman, International Peace Analysis, Inc.

Каменнолицые официанты разносят бакваттенское шампанское, которое они называют «sparkling wine», «игристое вино», а то не дай бог виноделы провинции Шампань пожалуются, и Брюссель оштрафует.

А почему советских так легко выделить в толпе? От них исходит чувство неловкости, на них лежит отпечаток стресса, который их выдает безошибочно. Их смех чуть более натянутый, хотя осанка у них лучше, чем у западных, — все служили, все маршировали. Многие из них пришли с партийной работы — хотя нет, тех отправляют в Тананариве, не в Вашингтон, сюда направляют по о-о-очень большому блату. Взять хотя бы этого лысого — лет сорок ему? — он точно прошел от рядового через все чины, какие есть. Черт, мне бы их выучить надо было, от Полномочного до Атташе по Лесу-и-Икре — этот похож на последнего.

Я вслушиваюсь. Он запинается в своем описании Калифорнии: «Очень понравилось, хотя наш Крым не уступает», ищет слово, подзывает:

— Анечка!

Подходит девушка… и я сглатываю. Она же…

— Помоги-ка: как эта хреновина называется, на которой они по волнам?..

— Skiteborrd? — Акцент у нее еще тот.

Я чуть не сказал: «Surfboard», Однако. «Спокойствие, только спокойствие». Откуда Льюису Кауфману такие вещи знать? Но ведь я ее знаю, она выглядит чертовски знакомой, я аж губы кусаю от волнения…

— Так вы имеете в виду surfboard, — говорит его собеседник. Ну конечно, типчик из ЮжКалиф, умиротворенное выражение, прекрасный загар, шестьдесят четыре зуба один к одному… да все у него один к одному, от маникюра до формы яиц.

Девушка Аня бормочет какое-то «сорри». Черт, ну откуда же я ее знаю…

— Ничего страшного, — машет рукой ЮжКалиф.

Дубина, она перед боссом извиняется, а не перед тобой.

Аня обращается к Атташе по Лесоикре:

— Я отойду в туалет на минуточку.

— Ну, раз приперло, — ухмыляется тот.

И она отбывает в направлении женского туалета.

Я врубаю все двигатели и иду наперехват, каждый шаг выверен с точностью ракеты «воздух-воздух». Одобрительно отмечаю, что, как только Аня покинула поле зрения Икролеса, она замедляет ход и корректирует курс. Умница какая. Но мы тоже умеем корректировать, она излучает тепло, и мы умеем наводить на тепло.

Разумеется, я проверил местонахождение туалетов немедленно по прибытии — это первое, что проверяешь везде. Немало моей работы прошло в туалетах. Почему-то люди охотней говорят правду со спущенными штанами.

— Are you Ann? — Я решительно преграждаю дорогу. Давай писай в трусики, мы не сделаем ни шага назад. — I know you, we met in Miami Beach, last February or was it March…

Снаряды ложатся в цель, она ошарашена такой артподготовкой. Теперь я могу рассмотреть ее поближе. Среднего роста, стройная, ни грамма жира — совсем не на русский вкус. То ли она не любит пирожные, то ли у нее обмен веществ как у птички. Ничего в ее чертах лица нет такого: скулы средней высоты, нос средней орлиности, для глянцевой обложки она не готова, но вот этот рой веснушек, все еще алеющих после ошибки с surfboard…

— I’m sorry. — Опустив глаза, как идеальная маленькая гейша. — I don’t remember you and I was never in Miami.

Знаю, солнышко, знаю. Для советских дипломатов в США строгие запреты на передвижение, и кто же это отпустит рядовую секретаршу во Флориду?

— But I do know you, — настаиваю я. — Newport Beach, Rock Steady Club?

Она качает головой. Ее волосы уложены в скромную учительскую «корзинку», как будто ей за пятьдесят; она не совсем рыжая, но в волосах есть рыжинка, которая удачно сочетается с веснушками. Похоже, что боги любят тебя, Анечка, но когда тебя делали, то отвлеклись, как советская парикмахерша, которая одной рукой делает тебе укладку, а другой держит телефон, на котором матюкает своего загулявшего жениха.

Дальше в переводе, чтобы не затруднять.

— Пожалуйста, разрешите мне пройти. — Ее голос подрагивает. Еще бы.

— Но я же не могу просто так вас отпустить. — Я отодвигаюсь чуть-чуть, дать ей больше места, но только в нужном направлении, подальше от Икролеса. — Вы девушка моей мечты, я не могу жить без вас, я не успокоюсь, пока вы не станете моей.

— Что вы такое говорите. Вы крейзи. С ума сошли. Я сейчас позову…

Пауза, в течение которой она убеждается, что звать кого-то себе дороже.

— Дайте я пройду.

— Я пройду с вами вместе.

Все это время я улыбаюсь. Со стороны покажется, что мы ведем светский разговор, делимся сплетнями о последнем сезоне в Марианских Лазнях. Она не устроит сцену. Если устроит, то ее боссы ее же и обвинят: «Что ты такое сделала или сказала, чтобы привлечь внимание этого маньяка?»

— У меня и в мыслях нет ничего не приличного, Анечка, я знаю, что вы приличная девушка, но я немножко экстрасенс, я видел вас во сне, и в этом сне мы были вместе.

При слове «экстрасенс» ее как холодной водой. Под покровом социалистической догмы русские верят в любые приметы; потряси любую комсоргшу — и из нее выйдет все: сглазы, обереги, заговоры, приговоры…

— Вы здесь уже четыре… да нет, три месяца…

Есть.

— Вы из Москвы…

Есть.

— Друзей у вас нет, таких, чтобы потом не надо было отчет писать, от вас же не убудет пойти невинно пригубить чашечку кофе с молодым человеком с достойной репутацией и поболтать о pa-la-shit-elny he-roii в «Войне и мире»?

Я разделываю несчастную русскую фонетику, как барашка на шашлык, по сравнению со мной JC звучит, как Левитан… я даже начинаю потеть, и что может быть более аутентично, чем иностранец, карабкающийся по долинам и по взгорьям приставок и окончаний этого скалистого русского языка?

— Вы говорите по-русски???

— Ошень плохой, и я очень стес-с-сняусь говорить, потому что ошень плохой, но я бы хотел пратиковать с вами, если можно. Анечка, мой жизн такой скучный, мой работ такой скучный-скучный…

— А что вы делаете?

— Я весь день сижу в офисе, перевожу всякие дурацкие тексты для государство. Вы не поверите, как это скушно, и я даже не могу ни с кем поделиться, потому что я подписал двадцать пять форм о неразглашении, но это так скушно, я кричу по ночам…

Нет, Анечка не профессионал. Она совершенно запуталась и не скрывает этого, но этот бред должен осесть в какой-нибудь подкорке, в папке «Разное», и в нужный момент может быть задействован.

Мы спустились по лестнице, мы зашли за угол, мы в метрах от двери с надписью «Ladies», откуда выпархивает крупная мулатка: последний испытывающий взгляд в зеркальце, вежливая улыбочка, ослепительные белые зубы, будем надеяться, что она меня не запомнит. Все, исчезла за поворотом, мы одни — я толкаю дверь, я затаскиваю Анечку вовнутрь и толкаю ее к стене, и мои губы пробегают по ее горящей щеке… ожог.

И обжигаю ее ушко дыханием.

Моя левая рука скользит по ее спине мягко, но настойчиво — тепло — теплее — задержись на шее — тормози, слишком далеко зашел — в этом вся фишка, не заходить далеко…

Стоп.

Правая рука на верхнем бедре — тепло — тормози, мать твою!

Стоп.

На бумаге это звучит, как первый день в школе комбайнеров.

Но на самом деле все наоборот, ее маленькие твердые грудки упираются мне в грудь, искры летят, прикрой глаза, надвинь шлем, но нет, тут и там сварочные дуги приваривают нас друг к другу, и сердца наши бьются, как отбойные молотки.

Я закрываю глаза и вдыхаю ее волосы — слишком сильные духи, ничего страшного, я куплю ей что-нибудь нежнее Гермес Жан Пату whatever.

— I’ll take care of you, — шепчу я, полностью ошарашенный тем, что не могу от нее оторваться вопреки всем правилам безопасности, не можем же мы столько стоять в женском туалете, лишь бы на русский не сбиться. — Я для тебя сделаю все. Позвони мне…

Я креплю клейкую этикетку с номером телефона внутри ее колготок. Порвутся, новые купим.