Неточные совпадения
— Не смею входить в ваши расчеты, — начала она с расстановкою и ударением, — но, с своей стороны, могу
сказать только одно, что дружба, по-моему, не должна выражаться на одних словах, а доказываться и на деле: если вы действительно не в состоянии будете поддерживать вашего сына в гвардии,
то я буду его содержать, — не роскошно, конечно, но прилично!.. Умру я, сыну моему будет поставлено это в первом пункте моего завещания.
— На свете так мало людей, — начала она, прищуривая глаза, — которые бы что-нибудь для кого сделали, что право, если самой кому хоть чем-нибудь приведется услужить, так так этому радуешься, что и
сказать того нельзя…
Еспер Иваныч, между
тем, стал смотреть куда-то вдаль и заметно весь погрузился в свои собственные мысли, так что полковник даже несколько обиделся этим. Посидев немного, он встал и
сказал не без досады...
Полковник решительно ничего не понял из
того, что
сказал Еспер Иваныч; а потому и не отвечал ему.
Тот между
тем обратился к Анне Гавриловне.
— Так! —
сказал Павел. Он совершенно понимал все, что говорил ему дядя. — А отчего,
скажи, дядя, чем день иногда бывает ясней и светлей и чем больше я смотрю на солнце,
тем мне тошней становится и кажется, что между солнцем и мною все мелькает тень покойной моей матери?
Имплева княгиня сначала совершенно не знала; но так как она одну осень очень уж скучала, и у ней совершенно не было под руками никаких книг,
то ей кто-то
сказал, что у помещика Имплева очень большая библиотека.
— А ты и
того сделать не сумел, —
сказал ему с легким укором полковник.
— Эка прелесть, эка умница этот солдат!.. — восклицал полковник вслух: —
то есть, я вам
скажу, — за одного солдата нельзя взять двадцати дворовых!
— Генеральша ничего, —
сказал Павел с уверенностью: — я напишу отцу;
тот генеральше
скажет.
Симонов тоже куда-то пропал, и Павлу
сказали только
то, что за Васильем прибегал и увел его с собою какой-то гимназический сторож.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в
той же казенной палате, где и Разумов, можно было
сказать только одно, что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
— И
то могу! —
сказал Николай Силыч.
— Да это что же?.. Все равно! — отвечал jeune-premier, совершенно не поняв
того, что
сказал ему Николай Силыч: он был малый красивый, но глуповатый.
— Господа! —
сказал он дрожащим голосом. — Там Разумов дразнит Шишмарева —
тот играть не может. Я хотел было его задушить, но я должен сегодня играть.
Громадное самолюбие этого юноши до
того было уязвлено неудачею на театре, что он был почти не в состоянии видеть Павла, как соперника своего на драматическом поприще; зато сей последний, нельзя
сказать, чтобы не стал в себе воображать будущего великого актера.
Павел подумал и
сказал. Николай Силыч, с окончательно просветлевшим лицом, мотнул ему еще раз головой и велел садиться, и вслед за
тем сам уже не стал толковать ученикам геометрии и вызывал для этого Вихрова.
Одно новое обстоятельство еще более сблизило Павла с Николаем Силычем.
Тот был охотник ходить с ружьем. Павел, как мы знаем, в детстве иногда бегивал за охотой, и как-то раз, идя с Николаем Силычем из гимназии,
сказал ему о
том (они всегда почти из гимназии ходили по одной дороге, хотя Павлу это было и не по пути).
— Для высшего надзора за порядком, полагаю! —
сказал Павел в
том же комическом тоне.
— Нет-с, не был, да и не пойду! —
сказал Павел, а между
тем слова «l'homme d'occasion» неизгладимыми чертами врезались в его памяти.
— Я сейчас же пойду! —
сказал Павел, очень встревоженный этим известием, и вместе с
тем, по какому-то необъяснимому для него самого предчувствию, оделся в свой вицмундир новый, в танцевальные выворотные сапоги и в серые, наподобие кавалерийских, брюки; напомадился, причесался и отправился.
Из ее слов Павел услышал: «Когда можно будет сделаться, тогда и сделается, а
сказать теперь о
том не могу!» Словом, видно было, что у Мари и у Фатеевой был целый мир своих тайн, в который они не хотели его пускать.
— Ну, вот давай, я тебя стану учить; будем играть в четыре руки! —
сказала она и, вместе с
тем, близко-близко села около Павла.
— А вот, кстати, — начал Павел, — мне давно вас хотелось опросить:
скажите, что значил, в первый день нашего знакомства, этот разговор ваш с Мари о
том, что пишут ли ей из Коломны, и потом она сама вам что-то такое говорила в саду, что если случится это — хорошо, а не случится — тоже хорошо.
— Вы говорите еще как мальчик! —
сказала она и потом, когда они подъехали к их дому и она стала выходить из экипажа,
то крепко-крепко пожала руку Павла и
сказала...
Сказать ей прямо о
том у него не хватало, разумеется, ни уменья, ни смелости,
тем более, что Мари, умышленно или нет, но даже разговор об чем бы
то ни было в этом роде как бы всегда отклоняла, и юный герой мой ограничивался
тем, что восхищался перед нею выходившими тогда библейскими стихотворениями Соколовского.
— Да что же вы, матушка барышня, прежде-то не
сказали, что вам так хочется в Москву? — проговорила
та.
Павел пробовал было хоть на минуту остаться с ней наедине, но решительно это было невозможно, потому что она
то укладывала свои ноты, книги,
то разговаривала с прислугой; кроме
того, тут же в комнате сидела, не сходя с места, m-me Фатеева с прежним могильным выражением в лице; и, в заключение всего, пришла Анна Гавриловна и
сказала моему герою: «Пожалуйте, батюшка, к барину; он один там у нас сидит и дожидается вас».
— На что же ты поедешь в Москву?.. У меня нет на
то про тебя денег, —
сказал он сыну.
«Все дяденькино подаренье, а отцу и наплевать не хотел, чтобы
тот хоть что-нибудь сшил!» — пробурчал он про себя, как-то значительно мотнув головой, а потом всю дорогу ни слова не
сказал с сыном и только, уж как стали подъезжать к усадьбе Александры Григорьевны, разразился такого рода тирадой: «Да, вона какое Воздвиженское стало!..
Детушки-то нынче каковы!» Нельзя
сказать, чтобы в этих словах не метилось несколько и на Павла, но почему полковник мог думать об сыне что-нибудь подобное, он и сам бы, вероятно, не мог объяснить
того.
— Нас затем и посылают в провинцию, чтобы не было этого крючкотворства, — возразил правовед и потом, не без умыслу, кажется, поспешил переменить разговор. — А что,
скажите, брат его тоже у вас служит, и с
тем какая-то история вышла?
— Никак уж!.. Но
скажите, как же вы, однако, и давно ли вы здесь?.. — спросил Павел в одно и
то же время сконфуженным и обрадованным голосом.
— А что же вы не
сказали того, что муж прежде всегда заставлял меня, чтоб я была любезна с вами? — проговорила она, не оборачивая лица своего в комнату: вообще в тоне ее голоса и во всех манерах было видно что-то раздраженное.
— Друг мой!.. — воскликнула Фатеева. — Я никак не могла тогда
сказать вам
того! Мари умоляла меня и взяла с меня клятву, чтобы я не проговорилась вам о
том как-нибудь. Она не хотела, как сама мне говорила, огорчать вас. «Пусть, говорит, он учится теперь как можно лучше!»
— И
то сяду, —
сказал тот, сейчас же садясь. — Стар ныне уж стал; вот тоже иной раз по подряду куда придешь — постоишь маненько и сядешь. «Нет-мо, баря, будет; постоял я перед вами довольно!..»
Он чувствовал некоторую неловкость
сказать об этом Мари; в
то же время ему хотелось непременно
сказать ей о
том для
того, чтобы она знала, до чего она довела его, и Мари, кажется, поняла это, потому что заметно сконфузилась.
— Господин Вихров отдал пятьдесят рублей; куда прикажете их положить? —
сказал тот.
— Ну, батюшка, — обратился он как-то резко к Неведомову, ударяя
того по плечу, — я сегодня кончил Огюста Конта [Конт Огюст (1798—1857) — французский буржуазный философ, социолог, субъективный идеалист, основатель так называемого позитивизма.] и могу
сказать, что все, что по части философии знало до него человечество, оно должно выкинуть из головы, как совершенно ненужную дрянь.
— Я больше перелагаю-с, — подхватил Салов, — и для первого знакомства, извольте, я
скажу вам одно мое новое стихотворение. Господин Пушкин, как, может быть, вам небезызвестно, написал стихотворение «Ангел»: «В дверях Эдема ангел нежный» и проч. Я на сию же
тему изъяснился так… — И затем Салов зачитал нараспев...
— Этот господин въявь передергивает и подтасовывает карты, —
сказал инженер, вовсе не женируясь и прямо указывая на черного господина, так что
тот даже обернулся на это. Павел ожидал, что между ними, пожалуй, произойдет история, но черноватый господин остался неподвижен и продолжал мрачно сопеть.
— Ну, батюшка, известно! —
сказала ему что-то такое
та.
Тот поспешил
сказать, что знает.
— Да, вот mademoiselle Прыхина и Клеопатра Петровна
сказали мне — в кого они влюблены, и вы мне должны
сказать то же самое.
— А вы думаете, это безделица! — воскликнул Павел. —
Скажите, пожалуйста, что бывает последствием, если женщина так называемого дворянского круга из-за мужа, положим, величайшего негодяя, полюбит явно другого человека, гораздо более достойного, — что, ей простят это, не станут ее презирать за
то?
— Ну, так я, ангел мой, поеду домой, —
сказал полковник
тем же тихим голосом жене. — Вообразите, какое положение, — обратился он снова к Павлу, уже почти шепотом, — дяденька, вы изволите видеть, каков; наверху княгиня тоже больна, с постели не поднимается; наконец у нас у самих ребенок в кори; так что мы целый день —
то я дома, а Мари здесь,
то я здесь, а Мари дома… Она сама-то измучилась; за нее опасаюсь, на что она похожа стала…
— Ну-с, так до свиданья! —
сказал полковник и нежно поцеловал у жены руку. — До скорого свиданья! — прибавил он Павлу и, очень дружески пожав ему руку, вышел
тою же осторожною походкой.
— Батюшка, не пора ли вам принять лекарство? —
сказала затем Мари, подходя и наклоняясь к больному, как бы для
того, чтобы он лучше ее слышал.
— Но и вы со мной ступайте!.. Я не хочу одна без вас быть! —
сказала та.
Через несколько дней Павлом получено было с траурной каемкой извещение, что Марья Николаевна и Евгений Петрович Эйсмонды с душевным прискорбием извещают о кончине Еспера Ивановича Имплева и просят родных и знакомых и проч. А внизу рукой Мари было написано: «Надеюсь, что ты приедешь отдать последний долг человеку, столь любившему тебя». Павел, разумеется, сейчас было собрался ехать; но прежде зашел
сказать о
том Клеопатре Петровне и показал даже ей извещение.
— Ну, а эта госпожа не такого сорта, а это несчастная жертва, которой, конечно, камень не отказал бы в участии, и я вас прошу на будущее время, — продолжал Павел несколько уже и строгим голосом, — если вам кто-нибудь что-нибудь
скажет про меня,
то прежде, чем самой страдать и меня обвинять, расспросите лучше меня. Угодно ли вам теперь знать, в чем было вчера дело, или нет?