Неточные совпадения
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и что сверх
того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!),
то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово»,
то есть все это, я вам
скажу, взяла да и выдумала, и не
то чтоб из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
— Не дать-то им это можно-с, — отвечал унтер-офицер в раздумье. — Вот кабы они
сказали, куда их предоставить, а
то… Барышня, а барышня! — нагнулся он снова.
Так как на рынке продавать невыгодно,
то и искали торговку, а Лизавета этим занималась: брала комиссии, ходила по делам и имела большую практику, потому что была очень честна и всегда говорила крайнюю цену: какую цену
скажет, так
тому и быть.
Та отскочила в испуге, хотела было что-то
сказать, но как будто не смогла и смотрела на него во все глаза.
Тот мельком взглянул на нее,
сказал: «подождите», и продолжал заниматься с траурною дамой.
— Ich danke, [Благодарю (нем.).] —
сказала та и тихо, с шелковым шумом, опустилась на стул. Светло-голубое с белою кружевною отделкой платье ее, точно воздушный шар, распространилось вокруг стула и заняло чуть не полкомнаты. Понесло духами. Но дама, очевидно, робела
того, что занимает полкомнаты и что от нее так несет духами, хотя и улыбалась трусливо и нахально вместе, но с явным беспокойством.
Это была девушка… впрочем, она мне даже нравилась… хотя я и не был влюблен… одним словом, молодость,
то есть я хочу
сказать, что хозяйка мне делала тогда много кредиту и я вел отчасти такую жизнь… я очень был легкомыслен…
Он остановился вдруг, когда вышел на набережную Малой Невы, на Васильевском острове, подле моста. «Вот тут он живет, в этом доме, — подумал он. — Что это, да никак я к Разумихину сам пришел! Опять
та же история, как тогда… А очень, однако же, любопытно: сам я пришел или просто шел, да сюда зашел? Все равно;
сказал я… третьего дня… что к нему после
того на другой день пойду, ну что ж, и пойду! Будто уж я и не могу теперь зайти…»
— Гм! —
сказал тот, — забыл! Мне еще давеча мерещилось, что ты все еще не в своем… Теперь со сна-то поправился… Право, совсем лучше смотришь. Молодец! Ну да к делу! Вот сейчас припомнишь. Смотри-ка сюда, милый человек.
Раскольников пошевелился и хотел было что-то
сказать; лицо его выразило некоторое волнение. Петр Петрович приостановился, выждал, но так как ничего не последовало,
то и продолжал...
Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так
сказать, целых кафтанов,
тем более для него твердых оснований и
тем более устраивается в нем и общее дело.
Не говорю уже о
том, что преступления в низшем классе, в последние лет пять, увеличились; не говорю о повсеместных и беспрерывных грабежах и пожарах; страннее всего
то для меня, что преступления и в высших классах таким же образом увеличиваются, и, так
сказать, параллельно.
— А правда ль, что вы, — перебил вдруг опять Раскольников дрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, — правда ль, что вы
сказали вашей невесте… в
тот самый час, как от нее согласие получили, что всего больше рады
тому… что она нищая… потому что выгоднее брать жену из нищеты, чтоб потом над ней властвовать… и попрекать
тем, что она вами облагодетельствована?
— Что вы
скажете? — спросил
тот.
— Молчи-и-и! Не надо!.. Знаю, что хочешь
сказать!.. — И больной умолк; но в
ту же минуту блуждающий взгляд его упал на дверь, и он увидал Соню…
Раскольников
сказал ей свое имя, дал адрес и обещался завтра же непременно зайти. Девочка ушла в совершенном от него восторге. Был час одиннадцатый, когда он вышел на улицу. Через пять минут он стоял на мосту, ровно на
том самом месте, с которого давеча бросилась женщина.
— Слушай, Разумихин, — заговорил Раскольников, — я тебе хочу
сказать прямо: я сейчас у мертвого был, один чиновник умер… я там все мои деньги отдал… и, кроме
того, меня целовало сейчас одно существо, которое, если б я и убил кого-нибудь, тоже бы… одним словом, я там видел еще другое одно существо…. с огненным пером… а впрочем, я завираюсь; я очень слаб, поддержи меня… сейчас ведь и лестница…
— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он говорил с тобою, Дуня! —
сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль и уже вполовину утешенная
тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.
— Так вот, Дмитрий Прокофьич, я бы очень, очень хотела узнать… как вообще… он глядит теперь на предметы,
то есть, поймите меня, как бы это вам
сказать,
то есть лучше
сказать: что он любит и что не любит? Всегда ли он такой раздражительный? Какие у него желания и, так
сказать, мечты, если можно? Что именно теперь имеет на него особенное влияние? Одним словом, я бы желала…
— Вы много
сказали любопытного о характере брата и…
сказали беспристрастно. Это хорошо; я думала, вы перед ним благоговеете, — заметила Авдотья Романовна с улыбкой. — Кажется, и
то верно, что возле него должна находиться женщина, — прибавила она в раздумье.
То, что пишет Петр Петрович в этом письме… и что мы предполагали с тобой, — может быть, неправда, но вы вообразить не можете, Дмитрий Прокофьич, как он фантастичен и, как бы это
сказать, капризен.
Теперь, когда уже с вами можно разговаривать, мне хотелось бы вам внушить, что необходимо устранить первоначальные, так
сказать, коренные причины, влиявшие на зарождение вашего болезненного состояния, тогда и вылечитесь, не
то будет даже и хуже.
— Маменька, —
сказал он твердо и настойчиво, — это Софья Семеновна Мармеладова, дочь
того самого несчастного господина Мармеладова, которого вчера в моих глазах раздавили лошади и о котором я уже вам говорил…
— Родя, —
сказала она, вставая, — мы, разумеется, вместе обедаем. Дунечка, пойдем… А ты бы, Родя, пошел погулял немного, а потом отдохнул, полежал, а там и приходи скорее… А
то мы тебя утомили, боюсь я…
— Прощай, Родя,
то есть до свиданья; не люблю говорить «прощай». Прощай, Настасья… ах, опять «прощай»
сказала!..
Одним словом, я вывожу, что и все, не
то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди,
то есть чуть-чуть даже способные
сказать что-нибудь новенькое, должны, по природе своей, быть непременно преступниками, — более или менее, разумеется.
Она именно состоит в
том, что люди, по закону природы, разделяются вообще на два разряда: на низший (обыкновенных),
то есть, так
сказать, на материал, служащий единственно для зарождения себе подобных, и собственно на людей,
то есть имеющих дар или талант
сказать в среде своей новое слово.
Я в
том смысле, что тут надо бы поболее точности, так
сказать, более наружной определенности: извините во мне естественное беспокойство практического и благонамеренного человека, но нельзя ли тут одежду, например, особую завести, носить что-нибудь, клеймы там, что ли, какие?..
— Если б я и перешагнул,
то уж, конечно бы, вам не
сказал, — с вызывающим, надменным презрением ответил Раскольников.
— Если б я
то дело сделал,
то уж непременно бы
сказал, что видел и работников и квартиру, — с неохотою и с видимым отвращением продолжал отвечать Раскольников.
Потому, потому я окончательно вошь, — прибавил он, скрежеща зубами, — потому что сам-то я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что
скажу себе это уже после
того, как убью!
Обнимать и думать, что если б она узнала,
то… разве
сказать ей тогда?
— Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл всего только третьего дня. Ну-с, вот что я
скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что ж тут, во всем этом, в самом деле, такого особенно преступного с моей стороны,
то есть без предрассудков-то, а здраво судя?
Даже можно
сказать, что
тем только и пробавляются.
То есть как это он сочинился у нас,
скажите пожалуйста!
— Отчего я так и думал, что с вами непременно что-нибудь в этом роде случается! — проговорил вдруг Раскольников и в
ту же минуту удивился, что это
сказал. Он был в сильном волнении.
— Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и увидел, что вы с закрытыми глазами лежите, а сами делаете вид, — тут же и
сказал себе: «Это
тот самый и есть!»
— Н… нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет
тому. Филька, человек дворовый у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не
сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился.
— Нет, вы вот что сообразите, — закричал он, — назад
тому полчаса мы друг друга еще и не видывали, считаемся врагами, между нами нерешенное дело есть; мы дело-то бросили и эвона в какую литературу заехали! Ну, не правду я
сказал, что мы одного поля ягоды?
В заключение
скажу, что, выходя за господина Лужина, Авдотья Романовна
те же самые деньги берет, только с другой стороны…
— А почему ж бы и нет? — улыбнувшись,
сказал Свидригайлов, встал и взял шляпу, — я ведь не
то чтобы так уж очень желал вас беспокоить и, идя сюда, даже не очень рассчитывал, хотя, впрочем, физиономия ваша еще давеча утром меня поразила…
— Ну да в «вояж»-то этот… Вы ведь сами
сказали.
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты завтра
скажешь?» — подумал он про себя. Странное дело, до сих пор еще ни разу не приходило ему в голову: «что подумает Разумихин, когда узнает?» Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с
тех пор и прибавилось!..
Не спорю, может быть, он способствовал ускоренному ходу вещей, так
сказать, нравственным влиянием обиды; но что касается поведения и вообще нравственной характеристики лица,
то я с вами согласен.
— Останьтесь, Петр Петрович, —
сказала Дуня, — ведь вы намерены были просидеть вечер. К
тому же вы сами писали, что желаете об чем-то объясниться с маменькой.
— Просьба ваша, чтобы брата не было при нашем свидании, не исполнена единственно по моему настоянию, —
сказала Дуня. — Вы писали, что были братом оскорблены; я думаю, что это надо немедленно разъяснить и вы должны помириться. И если Родя вас действительно оскорбил,
то он должен и будет просить у вас извинения.
— Удивляюсь, что вы ставите так вопрос, Авдотья Романовна, — раздражался все более и более Лужин. — Ценя и, так
сказать, обожая вас, я в
то же время весьма и весьма могу не любить кого-нибудь из ваших домашних. Претендуя на счастье вашей руки, не могу в
то же время принять на себя обязательств несогласимых…
— Авдотья Романовна, — закоробившись, произнес Лужин, — ваши слова слишком многозначительны для меня,
скажу более, даже обидны, ввиду
того положения, которое я имею честь занимать в отношении к вам.
— Чтой-то вы уж совсем нас во власть свою берете, Петр Петрович. Дуня вам рассказала причину, почему не исполнено ваше желание: она хорошие намерения имела. Да и пишете вы мне, точно приказываете. Неужели ж нам каждое желание ваше за приказание считать? А я так вам напротив
скажу, что вам следует теперь к нам быть особенно деликатным и снисходительным, потому что мы все бросили и, вам доверясь, сюда приехали, а стало быть, и без
того уж почти в вашей власти состоим.
— Однако ж, Пульхерия Александровна, — горячился в бешенстве Лужин, — вы связали меня данным словом, от которого теперь отрекаетесь… и, наконец… наконец, я вовлечен был, так
сказать, через
то в издержки…