Неточные совпадения
— Нет, не
то что места, а семена, надо быть, плохи. Какая-нибудь, может, рожь расхожая и непросеянная.
Худа и обработка тоже: круглую неделю у нее мужики на задельи стоят; когда около дому-то справить!
Павел во всю жизнь свою, кроме одной скрипки и
плохих фортепьян, не слыхивал никаких инструментов; но теперь, при звуках довольно большого оркестра, у него как бы вся кровь пришла к сердцу; ему хотелось в одно и
то же время подпрыгивать и плакать.
Вышел Видостан, в бархатном кафтане, обшитом позументами, и в шапочке набекрень. После него выбежали Тарабар и Кифар. Все эти лица мало заняли Павла. Может быть, врожденное эстетическое чувство говорило в нем, что самые роли были чепуха великая, а исполнители их — еще и
хуже того. Тарабар и Кифар были именно
те самые драчуны, которым после представления предстояло отправиться в часть. Есть ли возможность при подобных обстоятельствах весело играть!
— Но я не
то, что сам напечатаю, а отнесу ее к какому-нибудь книгопродавцу, — объяснил Павел, — что ж,
тот не убьет же меня за это: понравится ему — возьмет он, а не понравится — откажется! Печатаются повести гораздо
хуже моей.
— Ужасная! — отвечал Абреев. — Он жил с madame Сомо.
Та бросила его, бежала за границу и оставила триста тысяч векселей за его поручительством… Полковой командир два года спасал его, но последнее время скверно вышло: государь узнал и велел его исключить из службы… Теперь его, значит, прямо в тюрьму посадят… Эти женщины, я вам говорю,
хуже змей жалят!.. Хоть и говорят, что денежные раны не смертельны, но благодарю покорно!..
Он в ужас пришел: они ели один хлеб, намешанный в квас, и в квас очень
плохой и только приправленный немного солью и зеленым луком, и
тот не у всех был.
Его самого интересовало посмотреть, что с Неведомовым происходит. Он застал
того в самом деле не спящим, но сидящим на своем диване и читающим книгу. Вихров, занятый последнее время все своей Клеопатрой Петровной, недели с две не видал приятеля и теперь заметил, что
тот ужасно переменился:
похудел и побледнел.
— Нет-с,
хуже потому что
те сразу выдают себя, что они пошляки; а эти господа сохраняют вид, что как будто бы что-то в себе и таят, тогда как внутри у них ничего нет.
— Нет, не умрете, — успокоивал ее Павел, а между
тем сам внимательно посмотрел ей в лицо: она была в самом деле очень
худа и бледна!
Я так понимаю, что господа теперь для нас все равно, что родители: что хорошо мы сделали, им долженствует похвалить нас,
худо — наказать; вот этого-то мы, пожалуй, с нашим барином и не сумеем сделать, а промеж
тем вы за всех нас отвечать богу будете, как пастырь — за овец своих: ежели какая овца отшатнется в сторону, ее плетью по боку надо хорошенько…
Вихров понять никак не мог: роман ли его был очень плох, или уж слушательницы его были весьма
плохие в
том судьи.
— Барынька-то у него уж очень люта, — начал он, — лето-то придет, все посылала меня — выгоняй баб и мальчиков, чтобы грибов и ягод ей набирали; ну, где уж тут: пойдет ли кто охотой… Меня допрежь
того невесть как в околотке любили за мою простоту, а тут в селенье-то придешь, точно от медведя какого мальчишки и бабы разбегутся, — срам! — а не принесешь ей, — ругается!.. Псит-псит,
хуже собаки всякой!.. На последние свои денежки покупывал ей, чтобы только отвязаться, — ей-богу!
— Нет, мало! Такой же
худой, как и был. Какой учености, братец, он громадной! Раз как-то разговорились мы с ним о Ватикане. Он вдруг и говорит, что там в такой-то комнате такой-то образ висит; я сейчас после
того, проехавши в город, в училище уездное, там отличное есть описание Рима, достал, смотрю… действительно такая картина висит!
— Да вы-то не смеете этого говорить, понимаете вы. Ваш университет поэтому, внушивший вам такие понятия, предатель! И вы предатель, не правительства вашего, вы
хуже того, вы предатель всего русского народа, вы изменник всем нашим инстинктам народным.
— Чем
хуже,
тем лучше! — отвечал Вихров по-французски.
— Какого звания — мужик простой, служить только богу захотел, — а у нас тоже житье-то! При монастыре служим, а сапогов не дают; а мука-то ведь тоже ест их,
хуже извести, потому она кислая; а начальство-то не внемлет
того: где хошь бери, хоть воруй у бога — да!.. — бурчал старик. Увидев подъехавшего старика Захаревского, он поклонился ему. — Вон барин-то знакомый, — проговорил он, как-то оскаливая от удовольствия рот.
— Можете, — отвечал казначей и посмотрел на
худого монаха.
Тот подошел к раке, отпер ее висевшим у него на поясе ключом и с помощью казначея приподнял крышку, а сей последний раскрыл немного и самую пелену на мощах, и Вихров увидел довольно темную и, как ему показалось, не сухую даже грудь человеческую. Трепет объял его; у него едва достало смелости наклониться и прикоснуться губами к священным останкам. За ним приложились и все прочие, и крышка раки снова опустилась и заперлась.
—
Хуже того, фанатик! — сказала Мари.
— Что ж, хорошо, хорошо! — соглашался сверх ожидания
тот. — Но только, изволите видеть, зачем же все это объяснять? Или написать, как я говорил, или уж лучше совсем не писать, а по этому неясному постановлению его
хуже затаскают.
— Что за вздор-с, не
хуже других будет! — окрысился на первых порах начальник губернии, но, приехав потом к m-me Пиколовой, объяснил ей о
том.
Вихров для раскапывания могилы велел позвать именно
тех понятых, которые подписывались к обыску при первом деле. Сошлось человек двенадцать разных мужиков: рыжих, белокурых, черных,
худых и плотноватых, и лица у всех были невеселые и непокойные. Вихров велел им взять заступы и лопаты и пошел с ними в село, где похоронена была убитая. Оно отстояло от деревни всего с версту. Доктор тоже изъявил желание сходить с ними.
Начальник губернии в это время сидел у своего стола и с мрачным выражением на лице читал какую-то бумагу. Перед ним стоял не
то священник, не
то монах, в черной рясе, с
худым и желто-черноватым лицом, с черными, сверкающими глазами и с густыми, нависшими бровями.
— Не
хуже нашего единоверческого храма! — произнес священник, показывая глазами Вихрову на моленную. — Ну, теперь ползком ползти надо; а
то они увидят и разбегутся!.. — И вслед за
тем он сам лег на землю, легли за ним Вихров и староста, — все они поползли.
Когда он встал на ноги,
то оказалось (Вихров до этого видел его только сидящим)… оказалось, что он был необыкновенно
худой, высокий, в какой-то длинной-предлинной ваточной шинели, надетой в рукава и подпоясанной шерстяным шарфом; уши у него были тоже подвязаны, а на руках надеты зеленые замшевые перчатки; фамилия этого молодого человека была Мелков; он был маменькин сынок, поучился немного в корпусе, оттуда она по расстроенному здоровью его взяла назад, потом он жил у нее все в деревне — и в последнюю баллотировку его почти из жалости выбрали в члены суда.
— Ну вот, очень рад, — говорил
тот, усаживаясь, наконец, на стул против Вихрова, — очень рад, что ты приехал сюда к нам цел и невредим; но, однако, брат,
похудел же ты и постарел! — прибавил он, всматриваясь в лицо Вихрова.
С самого начала своей болезни Вихров не одевался в свое парадное платье и теперь, когда в первый раз надел фрак и посмотрелся в зеркало, так даже испугался, до
того показался
худ и бледен самому себе, а на висках явно виднелись и серебрились седины; слаб он был еще до
того, что у него ноги даже дрожали; но, как бы
то ни было, на свадьбу он все-таки поехал: его очень интересовало посмотреть, как его встретит и как отнесется к нему Юлия.
Потом они вошли в крошечное, но чистенькое зальце, повернули затем в наугольную комнату, всю устланную ковром, где увидали Клеопатру Петровну сидящею около постели в креслах; одета она была с явным кокетством: в новеньком платье, с чистенькими воротничками и нарукавничками, с безукоризненно причесанною головою; когда же Вихров взглянул ей в лицо,
то чуть не вскрикнул: она — мало
того, что была
худа, но как бы изглодана болезнью, и, как ему показалось, на лбу у ней выступал уже предсмертный лихорадочный пот.
Мари, в свою очередь, с каждым днем все больше и больше
худела — и в отношении Вихрова обнаруживала если не страх,
то какую-то конфузливость, а иногда и равнодушие к нему.
Иларион Захаревский еще больше
похудел и был какой-то мрачный; служебное честолюбие, как видно, не переставало его грызть и вряд ли в
то ж время вполне удовлетворялось; а Виссарион сделался как-то еще яснее, определеннее и законченное.
—
То — цари, это другое дело, — возразил ей Вихров. — Народ наш так понимает, что царь может быть и тиран и ангел доброты, все приемлется с благодарностью в силу
той идеи, что он посланник и помазанник божий. Хорош он — это милость божья,
худ — наказанье от него!