— Я спросила у тебя о Валентине вот почему: он добился у жены развода, у него — роман с одной девицей, и она уже беременна. От него ли, это — вопрос. Она — тонкая штучка, и вся эта история затеяна с расчетом на дурака. Она — дочь помещика, — был такой шумный человек, Радомыслов: охотник, картежник, гуляка; разорился, кончил самоубийством. Остались две дочери, эдакие, знаешь, «полудевы», по Марселю Прево, или
того хуже: «девушки для радостей», — поют, играют, ну и все прочее.
Неточные совпадения
Оживляясь, он говорил о
том, что сословия относятся друг к другу иронически и враждебно, как племена различных культур, каждое из них убеждено, что все другие не могут понять его, и спокойно мирятся с этим, а все вместе полагают, что население трех смежных губерний по всем навыкам, обычаям, даже по говору — другие люди и
хуже, чем они, жители вот этого города.
Климу давно и хорошо знакомы были припадки красноречия Варавки, они особенно сильно поражали его во дни усталости от деловой жизни. Клим видел, что с Варавкой на улицах люди раскланиваются все более почтительно, и знал, что в домах говорят о нем все
хуже, злее. Он приметил также странное совпадение: чем больше и
хуже говорили о Варавке в городе,
тем более неукротимо и обильно он философствовал дома.
Возможно, что ждал я
того, что было мне еще не знакомо, все равно:
хуже или лучше, только бы другое.
И
хуже всего было
то, что Клим не мог ясно представить себе, чего именно хочет он от беременной женщины и от неискушенной девушки?
«Может быть, и я обладаю «другим чувством», — подумал Самгин, пытаясь утешить себя. — Я — не романтик, — продолжал он, смутно чувствуя, что где-то близко тропа утешения. — Глупо обижаться на девушку за
то, что она не оценила моей любви. Она нашла
плохого героя для своего романа. Ничего хорошего он ей не даст. Вполне возможно, что она будет жестоко наказана за свое увлечение, и тогда я…»
Самгин завидовал уменью Маракуева говорить с жаром, хотя ему казалось, что этот человек рассказывает прозой всегда одни и
те же
плохие стихи. Варвара слушает его молча, крепко сжав губы, зеленоватые глаза ее смотрят в медь самовара так, как будто в самоваре сидит некто и любуется ею.
— Сообразите же, насколько трудно при таких условиях создавать общественное мнение и руководить им. А тут еще являются люди, которые уверенно говорят: «Чем
хуже —
тем лучше». И, наконец, — марксисты, эти квазиреволюционеры без любви к народу.
И все: несчастная мордва, татары, холопы, ратники, Жадов, поп Василий, дьяк Тишка Дрозд, зачинатели города и враги его — все были равномерно обласканы стареньким историком и за хорошее и за
плохое, содеянное ими по силе явной необходимости.
Та же сила понудила горожан пристать к бунту донского казака Разина и уральского — Пугачева, а казачьи бунты были необходимы для доказательства силы и прочности государства.
— Революционеры от скуки жизни, из удальства, из романтизма, по евангелию, все это —
плохой порох. Интеллигент, который хочет отомстить за неудачи его личной жизни, за
то, что ему некуда пристроить себя, за случайный арест и месяц тюрьмы, — это тоже не революционер.
«В
то время, как в Европе успехи гигиены и санитарии», — дальше говорилось о
плохом состоянии городских кладбищ и, кстати, о
том, что козы обывателей портят древесные посадки, уничтожают цветы на могилах.
И я тоже против; потому что вижу:
те люди, которые и лучше живут, —
хуже тех, которые живут плохо.
Тут всего
хуже то, что Иноков не понимает, как он повредил моей школе.
Она почти не изменилась внешне, только сильно
похудела, но — ни одной морщины на ее круглом лице и все
тот же спокойный взгляд голубоватых глаз.
— Видел я в Художественном «На дне», — там тоже Туробоев, только поглупее. А пьеса — не понравилась мне, ничего в ней нет, одни слова. Фельетон на
тему о гуманизме. И — удивительно не ко времени этот гуманизм, взогретый до анархизма! Вообще —
плохая химия.
В его анархизме Самгин чувствовал нечто подзадоривающее, провокаторское, но гораздо
хуже было
то, что настроение Редозубова было чем-то сродно, совпадало с настроением самого Клима.
Так же равнодушно он подумал о
том, что, если б он решил занять себя литературным трудом, он писал бы о тихом торжестве злой скуки жизни не
хуже Чехова и, конечно, более остро, чем Леонид Андреев.
— Изящнейший писатель, — говорил он. — Некоторые жалуются — печален. А ведь нерезонно жаловаться на октябрь за
то, что в нем
плохая погода. Однако и в октябре бывают превосходные дни…
— Почему вы живете здесь? Жить нужно в Петербурге, или — в Москве, но это — на
худой конец. Переезжайте в Петербург. У меня там есть хороший знакомый, видный адвокат, неославянофил,
то есть империалист, патриот, немножко — идиот, в общем — ‹скот›. Он мне кое-чем обязан, и хотя у него, кажется, трое сотрудников, но и вам нашлась бы хорошая работа. Переезжайте.
— Это — плохо, я знаю. Плохо, когда человек во что бы
то ни стало хочет нравиться сам себе, потому что встревожен вопросом: не дурак ли он? И догадывается, что ведь если не дурак, тогда эта игра с самим собой, для себя самого, может сделать человека еще
хуже, чем он есть. Понимаете, какая штука?
Я хочу разбогатеть для
того, чтоб показать людям, которые мной командуют, что я не
хуже их, а — умнее.
— Профессор Захарьин в Ливадии, во дворце, орал и топал ногами на придворных за
то, что они поместили больного царя в
плохую комнату, — вот это я понимаю! Вот это власть ума и знания…
«Приятная, — сказал себе Самгин и подумал: — она прячется в широкие платья, вероятно, потому, что у нее
плохая фигура». Он был очень благодарен ей за
то, что она рассказала о Томилине, и смотрел на нее ласково, насколько это было доступно ему.
— Вероятно,
то, что думает. — Дронов сунул часы в карман жилета, руки — в карманы брюк. — Тебе хочется знать, как она со мной? С глазу на глаз она не удостоила побеседовать. Рекомендовала меня своим как-то так: человек не совсем
плохой, но совершенно бестолковый. Это очень понравилось ведьмину сыну, он чуть не задохнулся от хохота.